М.Митчелл «Унесённые ветром»

[Маруся]

Часть 1
Глава I
Скарлетт О'Хара не была красавицей, но мужчины вряд ли отдавали себе в этом отчет, если они, подобно близнецам Тарлтонам, становились жертвами ее чар. Очень уж причудливо сочетались в ее лице утонченные черты матери — местной аристократки французского происхождения — и крупные, выразительные черты отца — пышущего здоровьем ирландца. Широкоскулое, с точеным подбородком лицо Скарлетт невольно приковывало к себе взгляд. Особенно глаза — чуть раскосые, светло-зеленые, прозрачные, в оправе темных ресниц. На белом, как лепесток магнолии, лбу — ах, эта белая кожа, которой так гордятся женщины американского Юга, бережно охраняя ее шляпками, вуалетками и митенками от жаркого солнца Джорджии! — две безукоризненно четкие линии бровей стремительно взлетали косо вверх — от переносицы к вискам.

Словом, она являла взору очаровательное зрелище, сидя в обществе Стюарта и Брента Тарлтонов в прохладной тени за колоннами просторного крыльца Тары — обширного поместья своего отца. Шел 1861 год, ясный апрельский день клонился к вечеру. Новое зеленое в цветочек платье Скарлетт, на которое пошло двенадцать ярдов муслина, воздушными волнами лежало на обручах кринолина, находясь в полной гармонии с зелеными сафьяновыми туфельками без каблуков, только что привезенными ей отцом из Атланты. Лиф платья как нельзя более выгодно обтягивал безупречную талию, бесспорно самую тонкую в трех графствах штата, и отлично сформировавшийся для шестнадцати лет бюст. Но ни чинно расправленные юбки, ни скромность прически — стянутых тугим узлом и запрятанных в сетку волос, — ни степенно сложенные на коленях маленькие белые ручки не могли ввести в обман: зеленые глаза — беспокойные, яркие (о, сколько в них было своенравия и огня!) — вступали в спор с учтивой светской сдержанностью манер, выдавая подлинную сущность этой натуры. Манеры были результатом неясных наставлений матери и более суровых нахлобучек Мамушки. Глаза дала ей природа.


По обе стороны от нее, небрежно развалившись в креслах, вытянув скрещенные в лодыжках, длинные, в сапогах до колен, мускулистые ноги первоклассных наездников, близнецы смеялись и болтали, солнце било им в лицо сквозь высокие, украшенные лепным орнаментом стекла, заставляя жмуриться. Высокие, крепкотелые и узкобедрые, загорелые, рыжеволосые, девятнадцатилетние, в одинаковых синих куртках и горчичного цвета бриджах, они были неотличимы друг от друга, как две коробочки хлопка.

На зеленом фоне молодой листвы белоснежные кроны цветущих кизиловых деревьев мерцали в косых лучах закатного солнца. Лошади близнецов, крупные животные, золотисто-гнедые, под стать шевелюрам своих хозяев, стояли у коновязи на подъездной аллее, а у ног лошадей — переругивалась свора поджарых нервных гончих, неизменно сопровождавших Стюарта и Брента во всех их поездках. В некотором отдалении, как оно и подобает аристократу, возлежал, опустив морду на лапы, пятнистый далматский дог и терпеливо ждал, когда молодые люди отправятся домой ужинать.

Близнецы, лошади и гончие были не просто неразлучными товарищами — их роднили более крепкие узы. Молодые, здоровые, ловкие и грациозные, они были под стать друг другу — одинаково жизнерадостны и беззаботны, и юноши не менее горячи, чем их лошади, — горячи, а подчас и опасны, — но при всем том кротки и послушны в руках тех, кто знал, как ими управлять.

И хотя все трое, сидевшие на крыльце, были рождены для привольной жизни плантаторов и с пеленок воспитывались в довольстве и холе, окруженные сонмом слуг, лица их не казались ни безвольными, ни изнеженными. В этих мальчиках чувствовались сила и решительность сельских жителей, привыкших проводить жизнь под открытым небом, не особенно обременяя свои мозги скучными книжными премудростями. Графство Клэйтон в Северной Джорджии было еще молодо, и жизнь там, на взгляд жителей Чарльстона, Саванны и Огасты, пока что не утратила некоторого налета грубости. Более старые и степенные обитатели Юга смотрели сверху вниз на новопоселенцев, но здесь, на севере Джорджии, небольшой пробел по части тонкостей классического образования не ставился никому в вину, если это искупалось хорошей сноровкой в том, что имело подлинную цену. А цену имело уменье вырастить хлопок, хорошо сидеть в седле, метко стрелять, не ударить в грязь лицом в танцах, галантно ухаживать за дамами и оставаться джентльменом даже во хмелю.

Все эти качества были в высшей мере присущи близнецам, которые к тому же широко прославились своей редкой неспособностью усваивать любые знания, почерпнутые из книг. Их родителям принадлежало больше денег, больше лошадей, больше рабов, чем любому другому семейству графства, но по части грамматики близнецы уступали большинству своих небогатых соседей — «голодранцев», как называли белых бедняков на Юге.

Как раз по этой причине Стюарт и Брент и бездельничали в эти апрельские послеполуденные часы на крыльце Тары. Их только что исключили из университета Джорджии — четвертого за последние два года университета, указавшего им на дверь, и их старшие братья, Том и Бойд, возвратились домой вместе с ними, не пожелав оставаться в стенах учебного заведения, где младшие пришлись не ко двору. Стюарт и Брент рассматривали свое последнее исключение из университета как весьма забавную шутку, и Скарлетт, ни разу за весь год — после окончания средней школы, Фейетвиллского пансиона для молодых девиц, — не взявшая по своей воле в руки книги, тоже находила это довольно забавным.

— Вам-то, я знаю, ни жарко ни холодно, что вас исключили, да и Тому тоже, — сказала она. — А вот как же Бойд? Ему как будто ужасно хочется стать образованным, а вы вытащили его и из Виргинского, и из Алабамского, и из Южно-Каролинского университетов, а теперь еще и из университета Джорджии. Если и дальше так пойдет, ему никогда не удастся ничего закончить.

— Ну, он прекрасно может изучить право в конторе судьи Пармали в Фейетвилле, — беспечно отвечал Брент. — К тому же наше исключение ничего, в сущности, не меняет. Нам все равно пришлось бы возвратиться домой еще до конца семестра.

— Почему?

— Так ведь война, глупышка! Война должна начаться со дня на день, и не станем же мы корпеть над книгами, когда другие воюют, как ты полагаешь?

— Вы оба прекрасно знаете, что никакой войны не будет, — досадливо отмахнулась Скарлетт. — Все это одни разговоры. Эшли Уилкс и его отец только на прошлой неделе говорили папе, что наши представители в Вашингтоне придут к этому самому… к обоюдоприемлемому соглашению с мистером Линкольном по поводу Конфедерации. Да и вообще янки слишком боятся нас, чтобы решиться с нами воевать. Не будет никакой войны, и мне надоело про нее слушать.

— Как это не будет войны! — возмущенно воскликнули близнецы, словно открыв бессовестный обман.

— Да нет же, прелесть моя, война будет непременно, — сказал Стюарт. — Конечно, янки боятся нас, но после того, как генерал Борегард выбил их позавчера из форта Самтер, им ничего не остается, как сражаться, ведь иначе их ославят трусами на весь свет. Ну, а Конфедерация…

Но Скарлетт нетерпеливо прервала его, сделав скучающую гримасу:

— Если кто-нибудь из вас еще раз произнесет слово «война», я уйду в дом и захлопну дверь перед вашим носом. Это слово нагоняет на меня тоску… да, и еще вот — «отделение от Союза». Папа говорит о войне с утра до ночи, и все, кто бы к нему ни пришел, только и делают, что вопят: «форт Самтер, права Штатов, Эйби Линкольн!», и я прямо-таки готова визжать от скуки! Ну, и мальчики тоже ни о чем больше не говорят, да еще о своих драгоценных эскадронах. Этой весной на всех вечерах царила такая тоска, потому что мальчики разучились говорить о чем-либо другом. Я очень рада, что Джорджия не вздумала отделяться до святок, иначе у нас были бы испорчены все рождественские балы. Если я еще раз услышу про войну, я уйду в дом.


И можно было не сомневаться, что она сдержит слово. Ибо Скарлетт не выносила разговоров, главной темой которых не являлась она сама. Однако плутовка произнесла свои угрозы с улыбкой, — памятуя о том, что от этого у нее заиграют ямочки на щеках, — и, словно бабочка крылышками, взмахнула длинными темными ресницами. Мальчики были очарованы — а только этого она и стремилась достичь — и поспешили принести извинения. Отсутствие интереса к военным делам ничуть не уронило ее в их глазах. По правде говоря, даже наоборот. Война — занятие мужское, а отнюдь не дамское, и в поведении Скарлетт они усмотрели лишь еще одно свидетельство ее безупречной женственности.

Уведя собеседников в сторону от надоевшей темы войны, Скарлетт с увлечением вернулась к их личным делам:

— А что сказала ваша мама, узнав, что вас обоих снова исключили из университета?

Юноши смутились, припомнив, как встретила их мать три месяца назад, когда они, изгнанные из Виргинского университета, возвратились домой.

— Да видишь ли, — сказал Стюарт, — она пока еще не имела возможности ничего сказать. Мы вместе с Томом уехали сегодня из дома рано утром, пока она не встала, и Том засел у Фонтейнов, а мы поскакали сюда.

— А вчера вечером, когда вы явились домой, она тоже ничего не сказала?

— Вчера вечером нам повезло. Как раз перед нашим приездом привели нового жеребца, которого ма купила в прошлом месяце на ярмарке в Кентукки, и дома все было вверх дном. Ах, Скарлетт, какая это великолепная лошадь, ты скажи отцу, чтобы он приехал поглядеть! Это животное еще по дороге едва не вышибло дух из конюха и чуть не насмерть затоптало двух маминых чернокожих, встречавших поезд на станции в Джонсборо. А как раз когда мы приехали, жеребец только что разнес в щепы стойло, едва не убил мамину любимую лошадь Земляничку, и ма стояла в конюшне с целым мешком сахара в руках — пыталась его улестить, и, надо сказать, не без успеха. Чернокожие повисли от страха на стропилах и таращили на ма глаза, а она разговаривала с жеребцом, прямо как с человеком, и он брал сахар у нее из рук. Никто не умеет так обращаться с лошадьми, как ма. Тут она увидела нас и говорит: «Боже милостивый, что это вас опять принесло домой? Это же не дети, а чума египетская!» Но в эту минуту жеребец начал фыркать и лягаться, и ма сказала: «Пошли вон отсюда! Не видите, что ли, — он же нервничает, мой голубок! А с вами я утром потолкую!» Ну, мы легли спать и поутру ускакали пораньше, пока она в нас не вцепилась, а Бойд остался ее умасливать.

— Как вы думаете, она вздует Бойда? — Скарлетт, как и все жители графства, просто не могла освоиться с мыслью, что «крошка» миссис Тарлтон держит в ежовых рукавицах своих великовозрастных сыновей, а по мере надобности и прохаживается по их спинам хлыстом.

Беатриса Тарлтон была женщина деловая и несла на своих плечах не только заботу о большой хлопковой плантации, сотне негров-рабов и восьми своих отпрысках, но вдобавок еще и управляла самым крупным конным заводом во всем штате. Нрав у нее был горячий, и она легко впадала в ярость от бесчисленных проделок своих четырех сыновей, и если телесные наказания для лошадей или для негров находились в ее владениях под строжайшим запретом, то мальчишкам порка время от времени не могла, по ее мнению, принести вреда.

— Нет, конечно, Бойда она не тронет. С Бойдом ма не особенно крепко расправляется, потому как он самый старший, а ростом не вышел, — сказал Стюарт не без тайной гордости за свои шесть футов два дюйма. — Мы потому и оставили его дома объясниться с ней. Да, черт побери, пора бы уж ма перестать задавать нам трепку! Нам же по девятнадцати, а Тому двадцать один, а она обращается с нами, как с шестилетними.

— Ваша мама поедет завтра на барбекю к Уилксам на этой новой лошади?

— Она поехала бы, да папа сказал, что это опасно, лошадь слишком горяча. Ну и девчонки ей не дадут. Они заявили, что она должна хотя бы раз приехать в гости, как приличествует даме — в экипаже.

— Лишь бы завтра не было дождя, — сказала Скарлетт. — Уже целую неделю почти ни одного дня без дождя. Ничего нет хуже, как испорченное барбекю, когда все переносится в дом и превращается в пикник в четырех стенах.

— Не беспокойся, завтра будет погожий день и жарко, как в июне, — сказал Стюарт. — Погляди, какой закат — я никогда еще, по-моему, не видал такого красного солнца! Погоду всегда можно предсказать по закату.

Все поглядели туда, где на горизонте над только что вспаханными безбрежными хлопковыми полями Джералда О'Хара пламенел закат. Огненно-красное солнце опускалось за высокий холмистый берег реки Флинт, и на смену апрельскому теплу со двора уже потянуло душистой прохладой.

Весна рано пришла в этом году — с частыми теплыми дождями и стремительно вскипающей бело-розовой пеной в кронах кизиловых и персиковых деревьев, осыпавших темные заболоченные поймы рек и склоны далеких холмов бледными звездочками своих цветов. Пахота уже подходила к концу, и багряные закаты окрашивали свежие борозды красной джорджианской глины еще более густым багрянцем. Влажные, вывороченные пласты земли, малиновые на подсыхающих гребнях борозд, лиловато-пунцовые и бурые в густой тени, лежали, алкая хлопковых зерен посева. Выбеленный известкой кирпичный усадебный дом казался островком среди потревоженного моря вспаханной земли, среди красных, вздыбившихся, серповидных волн, словно бы окаменевших в момент прибоя. Здесь нельзя было увидеть длинных прямых борозд, подобных тем, что радуют глаз на желтых глинистых плантациях плоских пространств Центральной Джорджии или на сочном черноземе прибрежных земель. Холмистые предгорья Северной Джорджии вспахивались зигзагообразно, образуя бесконечное количество спиралей, дабы не дать тяжелой почве сползти на дно реки.


Это была девственная красная земля — кроваво-алая после дождя, кирпично-пыльная в засуху, — лучшая в мире для выращивания хлопка. Это был приятный для глаз край белых особняков, мирных пашен и неторопливых, мутно-желтых рек… И это был край резких контрастов — яркого солнца и глубоких теней. Расчищенные под пашню земли плантаций и тянувшиеся милю за милей хлопковые поля безмятежно покоились, прогретые солнцем, окаймленные нетронутым лесом, темным и прохладным даже в знойный полдень, — сумрачным, таинственным, чуть зловещим, наполненным терпеливым, вековым шорохом в верхушках сосен, похожим на вздох или на угрозу: «Берегись! Берегись! Ты уже зарастало однажды, поле. Мы можем завладеть тобою снова!»

До слуха сидевших на крыльце донесся стук копыт, позвякивание упряжи, смех и перекличка резких негритянских голосов — работники и мулы возвращались с поля. И тут же из дома долетел нежный голос Эллин О'Хара, матери Скарлетт, подзывавшей девчонку-негритянку, носившую за ней корзиночку с ключами.

— Да, мэм, — прозвучал в ответ тоненький детский голосок, и с черного хода донесся шум шагов, удалявшихся в сторону коптильни, где Эллин ежевечерне по окончании полевых работ раздавала пищу неграм. Затем стал слышен звон посуды и столового серебра: Порк, соединявший в своем лице и лакея и дворецкого усадьбы, начал накрывать на стол к ужину.

Звуки эти напомнили близнецам, что им пора возвращаться домой. Но мысль о встрече с матерью страшила их, и они медлили на крыльце, смутно надеясь, что Скарлетт пригласит их поужинать.

— Послушай, Скарлетт, а как насчет завтрашнего вечера? — сказал Брент. — Мы тоже хотим потанцевать с тобой — ведь мы не виноваты, что ничего не знали ни про барбекю, ни про бал. Надеюсь, ты еще не все танцы расписала?

— Разумеется, все! А откуда мне было знать, что вы прискачете домой? Не могла же я беречь танцы для вас, а потом остаться с носом и подпирать стенку!

— Это ты-то? — Близнецы оглушительно расхохотались.

— Вот что, малютка, ты должна отдать мне первый вальс, а Стю — последний и за ужином сесть с нами. Мы разместимся на лестничной площадке, как на прошлом балу, и позовем Джинси, чтобы она опять нам погадала.

— Мне не нравится, как она гадает. Вы же слышали — она предсказала, что я выйду замуж за жгучего брюнета с черными усами, а я не люблю брюнетов.

— Ты любишь рыжеволосых, верно, малютка? — ухмыльнулся Брент. — В таком случае пообещай нам все вальсы и ужин.

— Если пообещаешь, мы откроем тебе один секрет, — сказал Стюарт.

— Вот как? — воскликнула Скарлетт, мгновенно, как дитя, загоревшись любопытством.

— Это ты про то, что мы слышали вчера в Атланте, Стю? Но ты помнишь — мы дали слово молчать.

— Ладно уж. В общем, мисс Питти сказала нам кое-что.

— Мисс — кто?

— Да эта, ты ее знаешь, кузина Эшли Уилкса, которая живет в Атланте, — мисс Питтипэт Гамильтон, тетка Чарлза и Мелани Гамильтонов.

— Конечно, знаю и могу сказать, что более глупой старухи я еще отродясь не встречала.

— Так вот, когда мы вчера в Атланте дожидались своего поезда, она проезжала в коляске мимо вокзала, остановилась поболтать с нами и сказала, что завтра у Уилксов на балу будет оглашена помолвка.

— Ну, это для меня не новость, — разочарованно протянула Скарлетт. — Этот дурачок, Чарли Гамильтон, ее племянник, обручится с Милочкой Уилкс. Всем уже давным-давно известно, что они должны пожениться, хотя он, мне кажется, не очень-то к этому рвется.

— Ты считаешь его дурачком? — спросил Брент. — Однако на святках ты позволяла ему вовсю увиваться за тобой,

— А как я могла ему запретить? — Скарлетт небрежно пожала плечами. — Все равно, по-моему, он ужасная размазня.

— И к тому же это вовсе не его помолвка будет завтра объявлена, а Эшли с мисс Мелани, сестрой Чарлза! — торжествующе выпалил Стюарт.

Скарлетт не изменилась в лице, и только губы у нее слегка побелели. Так бывает, когда удар обрушивается внезапно и человек не успевает охватить сознанием то, что произошло. Столь неподвижно было ее лицо, когда она, не проронив ни слова, смотрела на Стюарта, что он, не будучи от природы слишком прозорлив, решил: это известие, как видно, здорово удивило и заинтриговало ее.

— Мисс Питти сказала нам, что они собирались огласить помолвку только в будущем году, потому как мисс Мелани не особенно крепка здоровьем, но сейчас только и разговора что о войне, и вот оба семейства решили поторопиться со свадьбой. Помолвка будет оглашена завтра за ужином. Видишь, Скарлетт, мы открыли тебе секрет, и ты теперь должна пообещать, что сядешь ужинать с нами.

— Ну конечно, с вами, — машинально пробормотала Скарлетт.

— И обещаешь отдать нам все вальсы?

— Обещаю.

— Ну, ты — прелесть. Воображаю, как все мальчишки взбесятся!

— А пускай себе бесятся, — сказал Брент. — Мы вдвоем легко с ними управимся. Послушай, Скарлетт, посиди с нами и утром, на барбекю.

— Что ты сказал?

Стюарт повторил свою просьбу.

— Ладно.

Близнецы переглянулись — торжествующе, но не без удивления. Для них было непривычно столь легко добиваться знаков расположения этой девушки, хотя они и считали, что она отдает им некоторое предпочтение перед другими. Обычно Скарлетт все же заставляла их упрашивать ее и умолять, водила за нос, не говоря ни «да», ни «нет», высмеивала их, если они начинали дуться, и напускала на себя ледяную холодность, если они пробовали рассердиться. А сейчас она, в сущности, пообещала провести с ними весь завтрашний день — сидеть рядом на барбекю, танцевать с ними все вальсы (а уж они позаботятся, чтобы вальс вытеснил все другие танцы!) и ужинать вместе. Ради этого стоило даже вылететь из университета!


Окрыленные своим неожиданным успехом, близнецы не спешили откланяться и продолжали болтать о предстоящем барбекю, о бале, о Мелани Гамильтон и Эшли Уилксе, отпуская шутки, хохоча, перебивая друг друга и довольно прозрачно намекая, что приближается время ужина. Молчание Скарлетт не сразу дошло до их сознания, а она за все это время не проронила ни слова. Наконец и они ощутили какую-то перемену. Сияющий вечер словно бы потускнел — только близнецы не могли бы сказать, отчего это произошло. Скарлетт, казалось, совсем их не слушала, хотя ни разу не ответила невпопад. Чувствуя, что происходит нечто непонятное, сбитые с толку, раздосадованные, они пытались еще некоторое время поддерживать разговор, потом поглядели на часы и нехотя поднялись.

Солнце стояло уже совсем низко над свежевспаханным полем, и за рекой черной зубчатой стеной воздвигся высокий лес. Ласточки, выпорхнув из застрех, стрелой проносились над двором, а куры, утки и индюки, одни — важно вышагивая, другие — переваливаясь с боку на бок, потянулись домой с поля.

Стюарт громко крикнул:

— Джимс!

И почти тотчас высокий негр, примерно одного с близнецами возраста, запыхавшись, выбежал из-за угла дома и бросился к коновязи. Джимс был их личным слугой и вместе с собаками сопровождал их повсюду. Он был неразлучным товарищем их детских игр, а когда им исполнилось десять лет, они получили его в собственность в виде подарка ко дню рождения. Завидя Джимса, гончие поднялись, отряхивая красную пыль, и замерли в ожидании хозяев. Юноши распрощались, пообещав Скарлетт приехать завтра к Уилксам пораньше и ждать ее там. Затем сбежали с крыльца, вскочили в седла и, сопровождаемые Джимсом, пустили лошадей в галоп по кедровой аллее, что-то крича на прощанье и размахивая шляпами.

За поворотом аллеи, скрывшим из глаз дом, Брент остановил лошадь в тени кизиловых деревьев. Следом за ним остановился и Стюарт. Мальчишка-негр остановился в некотором отдалении. Лошади, почувствовав ослабевшие поводья, принялись пощипывать нежную весеннюю траву, а терпеливые собаки снова улеглись в мягкую красную пыль, с вожделением поглядывая на круживших в сгущающихся сумерках ласточек. На широком простодушном лице Брента было написано недоумение и легкая обида.

— Послушай, — сказал он. — Не кажется ли тебе, что она могла бы пригласить нас поужинать?

— Я, признаться, тоже этого ждал, да так и не дождался, — отвечал Стюарт. — Что ты скажешь, а?

— Не знаю, что и сказать. Странно как-то. В конце концов, мы ведь давно не виделись и, как приехали, — прямо к ней. И даже почти ничего еще не успели и рассказать.

— Мне показалось, что она поначалу здорово обрадовалась, увидав нас.

— Да, мне тоже так подумалось.

— А потом вдруг как-то притихла, словно у нее голова разболелась.

— Да, я заметил, но не придал этому значения. Что это с ней, как ты думаешь?

— Не пойму. Может, мы сказали что-нибудь такое, что ее рассердило?

На минуту оба погрузились в размышления.

— Ничего такого не могу припомнить. И притом, когда Скарлетт разозлится, это же сразу видно. Она не то что другие девчонки — у нее тут же все вырывается наружу.

— Да, это мне как раз в ней и нравится. Она, когда сердится, не превращается в ледышку и не обливает тебя презрением, а просто выкладывает все начистоту. И все-таки, видно, мы что-то не то сказали или сделали — почему она вдруг примолкла и стала какая-то скучная. Могу поклясться, что она обрадовалась, увидав нас, и, похоже, хотела пригласить поужинать.

— Может, это потому, что нас опять вышвырнули из университета?

— Ну да, черта с два! Не будь идиотом. Она же хохотала как чумовая, когда мы ей об этом рассказывали. Да она не больше нашего уважает всю эту книжную премудрость.

Брент, повернувшись в седле, кликнул своего негра-грума.

— Джимс!

— Да, сэр!

— Ты слышал наш разговор с мисс Скарлетт?

— Не-е, сэр, мистер Брент! Вы уж скажете! Да чтоб я стал подслушивать за белыми господами!

— А то нет, черт побери! У вас, черномазых, всегда ушки на макушке! Я же видел, как ты, врунишка, слонялся вокруг крыльца и прятался за жасминовым кустом у стены. Ну-ка, вспомни, не сказали ли мы чего-нибудь такого, что могло бы рассердить или обидеть мисс Скарлетт?

После такого призыва к его сообразительности Джимс бросил притворство и сосредоточенно сдвинул черные брови.

— Не-е, сэр, такого я не заметил, она вроде не сердилась. Она вроде очень обрадовалась, похоже, сильно без вас скучала и, покамест вы не сказали про мистера Эшли и мисс Мелли Гамильтон — про то, что они поженятся, — все щебетала как птичка, а тут вдруг вся съежилась, будто ястреба увидела.

Близнецы переглянулись и кивнули, но на их лицах все еще было написано недоумение.

— Джимс прав, — сказал Стюарт. — Но в чем тут дело, в толк не возьму. Черт подери, она же никогда не интересовалась Эшли — он для нее просто друг. Она нисколько им не увлечена. Во всяком случае, не так, как нами.

Брент утвердительно кивнул.

— А может, ей обидно, что Эшли ничего не сказал ей про завтрашнее оглашение — они же как-никак друзья детства? Девчонки любят узнавать такие новости первыми — это для них почему-то важно.

— Может, и так. Да только… ну, что с того, что не сказал? Это ведь держалось от всех в тайне, потому что было задумано как сюрприз. И в конце-то концов, разве человек не имеет права молчать о своей помолвке? Мы ведь тоже ничего бы не узнали, не проболтайся нам тетушка мисс Мелли. К тому же Скарлетт не могла не знать, что Эшли рано или поздно женится на мисс Мелли. Мы-то знаем про это давным-давно. Так уж у них повелось у Гамильтонов и Уилксов: жениться на кузинах. Всем было известно, что Эшли когда-нибудь женится на мисс Мелли, а Милочка Уилкс выйдет замуж за ее брата Чарлза.



— Ладно, не желаю больше ломать себе над этим голову. Жаль только, что она не пригласила нас поужинать. Признаться, мне страсть как неохота ехать домой и выслушивать маменькины вопли по поводу нашего исключения из университета. А ведь пора бы ей и привыкнуть.

— Будем надеяться, что Бойду уже удалось ее умаслить. Ты же знаешь, как у этого хитреца ловко подвешен язык. Он всегда умеет ее задобрить.

— Да, конечно, но на это ему нужно время. Он будет кружить вокруг да около, пока не заговорит ей зубы и она не сложит оружия и не велит ему приберечь свое красноречие для адвокатской практики. А Бойду небось даже не удалось пока что и подступиться к ма. Бьюсь об заклад, что она все еще в таком упоении от своего нового жеребца, что о нас и думать забыла и вспомнит про наше исключение, только когда сядет ужинать и увидит за столом Бойда. Ну, а к концу ужина она уже распалится вовсю и будет метать громы и молнии. А часам к десяти, и никак не раньше, Бойду удастся втолковать ей, что было бы унизительно для любого из ее сыновей оставаться в учебном заведении, где ректор позволил себе разговаривать с нами в таком тоне. И лишь к полуночи Бойд, наконец, так заморочит ей голову, что она взбесится и будет кричать на него — почему он не пристрелил ректора. Нет, раньше, как к ночи, нам домой лучше не соваться.

Близнецы хмуро поглядели друг на друга. Они, никогда не робевшие ни в драке, ни перед необъезженным скакуном, ни перед разгневанными соседями-плантаторами, испытывали священный трепет перед беспощадным языком своей рыжеволосой матушки и ее хлыстом, который она без стеснения пускала прогуляться по их задам.

— Знаешь что, — сказал Брент. — Давай поедем к Уилксам. Эшли и барышни будут рады, если мы поужинаем с ними.

Но Стюарт, казалось, смутился.

— Нет, не стоит к ним ехать. У них там небось дым коромыслом — готовятся к завтрашнему барбекю, и притом…

— Ах да, я и забыл, — поспешно перебил его Брент. — Нет, туда мы не поедем.

Они прищелкнули языком, трогая лошадей с места, и некоторое время ехали в полном молчании. Смуглые щеки Стюарта порозовели от смущения. До прошлого лета он усиленно ухаживал за Индией Уилкс с молчаливого одобрения своих и ее родителей и всей округи. Все жители графства полагали, что спокойная, уравновешенная Индия Уилкс может оказать благотворное влияние на этого малого. Во всяком случае, они горячо на нее уповали. И Стюарт мог бы заключить этот брачный союз, но Бренту это было не по душе. Нельзя сказать, чтобы Индия совсем не нравилась Бренту, но он все же находил ее слишком простенькой и скучной и никакими силами не мог заставить себя влюбиться в нее, чтобы составить Стюарту компанию. Впервые за всю жизнь близнецы разошлись во вкусах, и Брента злило, что его брат оказывает внимание девушке, ничем, по его мнению, не примечательной.

А потом, прошлым летом, на политическом митинге в дубовой роще возле Джонсборо внимание обоих внезапно привлекла к себе Скарлетт О'Хара. Они дружили с ней не первый год, и еще со школьных лет она была неизменной участницей всех их детских проказ, так как скакала верхом и лазила по деревьям почти столь же ловко, как они. А теперь, к полному их изумлению, внезапно превратилась в настоящую молодую леди, и притом прелестнейшую из всех живущих на земле.

Они впервые заметили, какие искорки пляшут в ее зеленых глазах, какие ямочки играют на щеках, когда она улыбается, какие у нее изящные ручки и маленькие ножки и какая тонкая талия. Близнецы отпускали шутки, острили, а она заливалась серебристым смехом, и, видя, что она отдает им должное, они лезли из кожи вон.

Это был памятный в их жизни день. Впоследствии, не раз возвращаясь к нему в воспоминаниях, близнецы только диву давались, как это могло случиться, что они столь долго оставались нечувствительными к чарам Скарлетт О'Хара. Они так и не нашли ответа на этот вопрос, а секрет состоял в том, что в тот день Скарлетт сама решила привлечь к себе их внимание. Знать, что кто-то влюблен не в нее, а в другую девушку, всегда было для Скарлетт сущей мукой, и видеть Стюарта возле Индии Уилкс оказалось для этой маленькой хищницы совершенно непереносимым. Не удовольствовавшись одним Стюартом, она решила заодно пленить и Брента и проделала это с таким искусством, что ошеломила обоих.

Теперь они оба были влюблены в нее по уши, а Индия Уилкс и Летти Манро из имения Отрада, за которой от нечего делать волочился Брент, отступили на задний план. Каково будет оставшемуся с носом, если Скарлетт отдаст предпочтение одному из них, — над этим близнецы не задумывались. Когда придет срок решать, как тут быть, тогда они и решат. А пока что оба были очень довольны гармонией, наступившей в их сердечных делах, ибо ревности не было места в отношениях братьев. Такое положение вещей чрезвычайно возбуждало любопытство соседей и раздражало их мать, недолюбливавшую Скарлетт.

— Поделом вам обоим будет, если эта продувная девчонка надумает заарканить одного из вас, — сказала маменька. — А может, она решит, что двое лучше одного, и тогда вам придется переселиться в Юту, к мормонам… если только они вас примут, в чем я сильно сомневаюсь. Боюсь, что в один прекрасный день вы просто-напросто напьетесь и перестреляете друг друга из-за этой двуличной зеленоглазой вертушки. А впрочем, может, оно бы и к лучшему.

С того дня — после митинга — Стюарт в обществе Индии чувствовал себя не в своей тарелке. Ни словом, ни взглядом, ни намеком не дала ему Индия понять, что заметила резкую перемену в его отношении к ней. Она была слишком хорошо для этого воспитана. Но Стюарт не мог избавиться от чувства вины и испытывал поэтому неловкость. Он понимал, что вскружил Индии голову, понимал, что она и сейчас все еще любит его, а он — в глубине души нельзя было в этом не признаться — поступает с ней не по-джентльменски. Он по-прежнему восхищался ею и безмерно уважал ее за воспитанность, благородство манер, начитанность и прочие драгоценные качества, коими она обладала. Но, черт подери, она была так бесцветна, так тоскливо-однообразна по сравнению с яркой, изменчивой, очаровательно-капризной Скарлетт. С Индией всегда все было ясно, а Скарлетт была полна неожиданностей. Она могла довести своими выходками до бешенства, но в этом и была ее своеобразная прелесть.


— Ну, давай поедем к Кэйду Калверту и поужинаем у него. Скарлетт говорила, что Кэтлин вернулась домой из Чарльстона. Быть может, она знает какие-нибудь подробности про битву за форт Самтер.

— Это Кэтлин-то? Держу пари, она не знает даже, что этот форт стоит у входа в гавань, и уж подавно ей не известно, что там было полным-полно янки, пока мы не выбили их оттуда. У нее на уме одни балы и поклонники, которых она, по-моему, коллекционирует.

— Ну и что? Ее болтовню все равно забавно слушать. И во всяком случае мы можем переждать там, пока ма не уляжется спать.

— Ладно, черт побери! Я ничего не имею против Кэтлин, она действительно забавная, и всегда интересно послушать, как она рассказывает про Кэро Ротта и всех прочих, кто там в Чарльстоне. Но будь я проклят, если усижу за столом с этой янки — ее мачехой.

— Ну, чего ты так на нее взъелся, Стюарт? Она же полна самых лучших побуждений.

— Я на нее не взъелся — мне ее жалко, а я не люблю людей, которые вызывают во мне жалость. А она уж так хлопочет, так старается, чтобы все было как можно лучше и все чувствовали себя как дома, что непременно сказанет что-нибудь невпопад. Она действует мне на нервы! И при этом она ведь считает всех нас, южан, дикарями. Она, видите ли, боится южан. Белеет как мел всякий раз при нашем появлении. Ей-богу, она похожа на испуганную курицу, когда сидит на стуле, прямая как палка, моргает блестящими, круглыми от страха глазами, и так и кажется, что вот-вот захлопает крыльями и закудахчет, стоит кому-нибудь пошевелиться.

— Это и неудивительно. Ты же прострелил Кэйду ногу.

— Я был пьян, иначе не стал бы стрелять, — возразил Стюарт. — И Кэйд не держит на меня зла. Да и Кэтлин, и Рейфорд, и мистер Калверт. Одна только эта их мачеха-северянка подняла крик, что я, дескать, варвар и порядочным людям небезопасно жить среди этих нецивилизованных дикарей-южан.

— Что ж, она по-своему права. Она ведь янки, откуда ей набраться хороших манер. И в конце-то концов, ты же все-таки стрелял в него, а он ее пасынок.

— Да, черт подери, разве это причина, чтобы оскорблять меня! А когда Тони Фонтейн всадил пулю тебе в ногу, разве ма поднимала вокруг этого шум? А ведь ты ей не пасынок, как-никак — родной сын. Однако она просто послала за доктором Фонтейном, чтобы он перевязал рану, и спросила — как это Тони угораздило так промахнуться. Верно, он был пьян, сказала она. Помнишь, как взбесился тогда Тони?

И при этом воспоминании оба так и покатились со смеху.

— Да, мать у нас что надо! — с нежностью в голосе заметил Брент. — На нее всегда можно положиться — уж она-то поступит, как нужно, и не оконфузит тебя в глазах друзей.

— Но похоже, она может здорово оконфузить нас в глазах отца и девчонок, когда мы заявимся сегодня вечером домой, — угрюмо изрек Стюарт. — Знаешь, Брент, сдается мне, ухнула теперь наша поездка в Европу. Ты помнишь, ма сказала: если нас снова вышибут из университета, не видать нам большого турне как своих ушей.

— Ну и черт с ним, верно? Чего мы не видали в Европе? Чем, скажи на милость, могут эти иностранцы похвалиться перед нами, что у них там такое есть, чего нет у нас в Джорджии? Держу пари, что девушки у них не красивее наших и лошади не быстрее, и могу поклясться, что их кукурузному виски далеко до отцовского.

— Эшли Уилкс говорит, что у них потрясающая природа и замечательная музыка. Эшли очень нравится Европа. Он вечно про нее рассказывает.

— Ты же знаешь, что за народ эти Уилксы. Они ведь все прямо помешаны на музыке, на книгах и на красивых пейзажах. Мать говорит — это потому, что их дедушка родом из Виргинии. Она утверждает, что они все там только этим и интересуются.

— Ну и пусть забирают себе все это. А мне дайте резвую лошадь, стакан хорошего вина, порядочную девушку, за которой можно приволокнуться, и не очень порядочную, с которой можно поразвлечься, и забирайте себе вашу Европу, нужна она мне очень… Не пустят нас в это турне — ну и наплевать! Представь себе, что мы сейчас были бы в Европе, а тут, того и гляди, начнется война? Нам бы нипочем не поспеть назад! Чем ехать в Европу, я лучше пойду воевать.

— Да и я, в любую минуту… Слушай, Брент, я знаю, куда нам можно поехать поужинать: дернем-ка прямо через болота к Эйблу Уиндеру и скажем ему, что мы опять дома, все четверо, и в любую минуту готовы стать под ружье.

— Правильно! — с жаром поддержал его Брент. — И там мы уж наверняка узнаем все последние новости об Эскадроне и что они в конце концов решили насчет цвета мундиров.

— А вдруг они подумают нарядить нас, как зуавов? Будь я проклят, если запишусь тогда в их войско! Я же буду чувствовать себя девчонкой в этих широких красных штанах! Они, ей-богу, как две капли воды похожи на женские фланелевые панталоны.

— Да вы, никак, собрались ехать к мистеру Уиндеру? — вмешался Джимс. — Что ж, езжайте, только не ждите, что вам там добрый ужин подадут. У них кухарка померла, а новой они еще не купили. Стряпает пока одна негритянка с плантации, и мне тамошние негры сказывали, что такой поганой стряпни не видано нигде во всем белом свете.

— Вот черт! А чего ж они не купят новой поварихи?

— Да откуда у такой нищей белой швали возьмутся деньги покупать себе негров? У них сроду больше четырех рабов не было.

В голосе Джимса звучало нескрываемое презрение. Ведь его хозяевами были Тарлтоны — владельцы сотни негров, и это возвышало его в собственных глазах; подобно многим неграм с крупных плантаций, он смотрел свысока на мелких фермеров, у которых рабов было раз, два, и обчелся.

— Я с тебя сейчас шкуру за эти слова спущу! — вскричал взбешенный Стюарт. — Да как ты смеешь называть Эйбла Уиндера «нищей белой швалью»! Конечно, он беден, но вовсе не шваль, и я, черт побери, не позволю никому, ни черному, ни белому, отзываться о нем дурно. Он — лучший человек в графстве, иначе его не произвели бы в лейтенанты


— Во-во, я и сам диву даюсь, — совершенно невозмутимо ответствовал Джимс. — По мне, так им бы надо избрать себе офицеров из тех, кто побогаче, а не какую попало шваль.

— Он не шваль. Ты не равняй его с такой, к примеру, швалью, как Слэттери. Эйбл, правда, не богат. Он не крупный плантатор, просто маленький фермер, и если ребята сочли его достойным чина лейтенанта, не твоего ума дело судить об этом, черномазый. В Эскадроне знают, что делают.

Кавалерийский Эскадрон был создан три месяца назад, в тот самый день, когда Джорджия откололась от Союза Штатов, и сразу же начался призыв волонтеров. Новая войсковая часть еще не получила никакого наименования, но отнюдь не из-за отсутствия предложений. У каждого было наготове свое, и никто не желал от него отказываться. Точно такие же споры разгорелись и по вопросу о цвете и форме обмундирования. «Клэйтонские тигры», «Пожиратели огня», «Гусары Северной Джорджии», «Зуавы», «Территориальные винтовки» (последнее — невзирая на то, что кавалерию предполагалось вооружить пистолетами, саблями и охотничьими ножами, а вовсе не винтовками), «Клэйтонские драгуны», «Кровавые громовержцы», «Молниеносные и беспощадные» — каждое из этих наименований имело своих приверженцев. А пока вопрос оставался открытым, все называли новое формирование просто Эскадроном, и так оно и просуществовало до самого конца, хотя впоследствии ему и было присвоено некое весьма пышное наименование.

Офицеры избирались самими волонтерами, ибо, кроме некоторых ветеранов Мексиканской и Семинольской кампаний, никто во всем графстве не обладал ни малейшим военным опытом, а подчиняться приказам ветеранов, если они не вызывали к себе личной симпатии и доверия, ни у кого не было охоты. Четверо тарлтонских юношей были всем очень по сердцу, так же как и трое молодых Фонтейнов, но, к общему прискорбию, за них не пожелали голосовать, ибо Тарлтоны легко напивались и были буйны во хмелю, а Фонтейны вообще отличались вспыльчивым нравом и слыли отчаянными головорезами. Эшли Уилксу присвоили звание капитана, поскольку он был лучшим наездником графства, а его хладнокровие и выдержка могли обеспечить некое подобие порядка в рядах Эскадрона. Рейфорд Калверт был назначен старшим лейтенантом, потому что Рейфа любили все, а звание лейтенанта получил Эйбл Уиндер, сын старого траппера и сам владелец небольшой фермы.

Эйбл был огромный здоровяк, старше всех в Эскадроне, не по возрасту добросердечный, не шибко образованный, но умный, смекалистый и весьма галантный в обхождении с дамами. Дух снобизма был Эскадрону чужд. Ведь в его составе насчитывалось немало таких, чьи отцы и дети нажили свое состояние, начав с обработки небольшого фермерского участка. А Эйбл был лучшим стрелком в Эскадроне, непревзойденно метким стрелком — попадал в глаз белке с расстояния в семьдесят пять ярдов — и к тому же знал толк в бивачной жизни: был отличным следопытом, умел разжечь костер под проливным дождем и найти ключевую воду. Эскадрон оценил его по заслугам, он пришелся всем по душе, и его сделали офицером. Он принял оказанную ему честь с достоинством и без излишнего зазнайства — просто как положенное. Однако жены и рабы плантаторов, в отличие от своих мужей и хозяев, не могли забыть, что Эйбл Уиндер выходец из низов.

На первых порах в Эскадрон набирали только сыновей плантаторов, это было подразделение джентльменов, и каждый вступал в него со своим конем, собственным оружием, обмундированием, прочей экипировкой и слугой-рабом. Но в молодом графстве Клэйтон богатых плантаторов было не так-то много, и для того чтобы сформировать полноценную войсковую единицу, возникла необходимость набирать волонтеров среди сыновей мелких фермеров, трапперов, охотников за пушным зверем и болотной дичью, а в отдельных редких случаях — даже из числа белых бедняков, если они по личным достоинствам несколько возвышались над своим сословием.

Эти молодые люди, так же как и их богатые соотечественники, горели желанием сразиться с янки, если война все же начнется, — но тут возникал деликатный вопрос денежных расходов. Редко кто из мелких фермеров имел лошадей. Они возделывали свою землю на мулах, да и в этих животных у них не было излишка, — в лучшем случае две-три пары. Пожертвовать своими мулами для военных нужд они не могли, даже если бы в Эскадроне возникла потребность в мулах, чего, разумеется, никак не могло произойти. А белые бедняки почитали себя на вершине благоденствия, если имели хотя бы одного мула. Что же до охотников и трапперов, то у тех и подавно не было ни лошадей, ни мулов. Они питались тем, что приносил им их клочок земли, или подстреленной дичью, а также за счет простого товарообмена; пятидолларовая бумажка раз в году являлась большой редкостью в их руках, и ни о каких лошадях и мундирах им не приходилось и помышлять. Однако они в своей бедности были столь же непреклонно горды, как плантаторы в своем богатстве, и никогда не приняли бы от богатых соседей никакой подачки, ничего, хотя бы отдаленно смахивающего на милостыню. А посему, дабы сформировать Эскадрон, не уязвляя при этом ничьего самолюбия, отец Скарлетт, Джон Уилкс, Бак Манро, Джим Тарлтон, Хью Калверт и другие, а в сущности, каждый крупный плантатор графства, за исключением одного только Энгуса Макинтоша, выложили денежки на экипировку и лошадей для Эскадрона. В конечном счете каждый плантатор согласился внести деньги на экипировку своих сыновей и еще некоторого количества чужих молодцов, но все это было облечено в такую форму, что менее имущие члены Эскадрона могли получить обмундирование и лошадь без малейшего ущемления своей гордости.


Дважды в неделю Эскадрон собирался в Джонсборо — проходить строевую подготовку и молить бога, чтобы поскорее началась война. Нехватка в лошадях еще была, но те, кто уже сидел в седле, проводили — как это им представлялось — кавалерийские маневры в поле позади здания суда, поднимая облака пыли, надрывая глотки до хрипоты и размахивая саблями времен Войны за независимость, снятыми со стен гостиных или кабинетов. Те же, кто еще не обзавелся конем, сидели на приступочке перед лавкой Булларда, наблюдали за своими гарцующими на лошадях товарищами по оружию, жевали табак и делились слухами. А порой состязались в стрельбе. Особой нужды в обучении этих парней стрельбе не возникало. Большинство южан приобщались к огнестрельному оружию чуть не с колыбели, а повседневная охота на всевозможную дичь сделала каждого из них метким стрелком.

Самые разнообразные виды огнестрельного оружия поступали из домов плантаторов и хижин трапперов всякий раз, как Эскадрон объявлял сбор. Длинноствольные ружья для охоты на белок, бывшие в ходу еще в те годы, когда поселенцы впервые перевалили за Аллеганы; старые, заряжающиеся с дула мушкеты, имевшие на своем счету немало индейских душ во времена освоения Джорджии; кавалерийские пистолеты, сослужившие службу в 1812 году в стычках с индейским племенем семинолов и в Мексиканской войне; дуэльные пистолеты с серебряной насечкой; короткоствольные крупнокалиберные пистолеты; охотничьи двустволки и красивые новые винтовки английской выделки с блестящими отполированными ложами из благородных пород дерева.

Обучение всегда заканчивалось в салунах Джонсборо, и к наступлению ночи вспыхивало столько драк, что офицеры были бессильны уговорить своих сограждан не наносить друг другу увечья — подождать, пока это сделают янки. В одной из таких стычек и всадил Стюарт Тарлтон пулю в Кэйда Калверта, а Тони Фонтейн — в Брента. В те дни, когда формировался Эскадрон, близнецы, только что изгнанные из Виргинского университета, возвратились домой и с воодушевлением завербовались в его ряды. Однако после упомянутой перестрелки, два месяца назад, их матушка снова отправила своих молодцов в университет — на этот раз в Джорджии, — с приказом: оттуда ни шагу. Пребывая там, они, к великому огорчению, пропустили радости и волнения учебных сборов и теперь сочли, что университетским образованием вполне можно пожертвовать ради удовольствия скакать верхом, стрелять и драть глотку в компании приятелей.

— Ладно, поехали к Эйблу, — решил Брент. — Мы можем переправиться через реку вброд во владениях мистера О'Хара, а потом в два счета доберемся туда через фонтейновские луга.

— Только не ждите, что вас там чем-нибудь накормят, окромя жаркого из опоссума и бобов, — бубнил свое Джимс.

— А ты вообще не получишь ничего, — усмехнулся Стюарт. — Потому как ты сейчас отправишься к ма и скажешь ей, чтоб нас не ждали к ужину.

— Ой, нет, не поеду! — в ужасе вскричал Джимс. — Не поеду, и все! Больно-то мне надо, чтоб хозяйка с меня заместо вас шкуру спустила! Перво-наперво она спросит, как это я недоглядел, что вас опять из ученья выперли. А потом я буду виноват, что вы сейчас из дома улизнули и она не может дать вам взбучку. Вот тут она и начнет меня трепать, как утка дождевого червя, и я один стану за все в ответе. Нет уж, ежели вы не возьмете меня с собой к мистеру Уиндеру, я убегу в лес, схоронюсь там на всю ночь, и пущай меня забирает патруль — все лучше, чем попасться хозяйке под горячую руку.

Близнецы негодующе и растерянно поглядели на исполненного решимости чернокожего мальчишку.

— С этого идиота и вправду хватит нарваться на патруль, и тогда ма не успокоится еще неделю. Честное слово, с этими черномазыми одна морока. Иной раз мне кажется, что аболиционисты не так-то уж и плохо придумали.

— Нечестно, если на то пошло, заставлять Джимса расплачиваться за нас. Придется взять его с собой. Но слушай ты, черномазый негодник, посмей только задирать нос перед тамошними неграми и хвалиться, что у нас жарят цыплят и запекают окорока, в то время как они питаются только кроликами да опоссумами, и я… я пожалуюсь на тебя ма. И мы не возьмем тебя с собой на войну.

— Задирать нос? Чтоб я стал задирать нос перед этими нищими неграми? Нет, сэр, я не так воспитан. Миссис Беатриса научила меня по части хороших манер, почитай что не хуже вас умею.

— Ну, в этом деле она не слишком-то преуспела — что с нами, что с тобой, — сказал Стюарт. — Ладно, поехали.

Он осадил своего крупного гнедого жеребца, а затем, дав ему шпоры, легко поднял над редкой изгородью из жердей и пустил по вспаханному полю Джералда О'Хара. Брент послал свою лошадь за гнедым жеребцом, а следом за юношами перемахнул через изгородь и Джимс, прильнув к луке и вцепившись в гриву. Джимс не испытывал ни малейшей охоты перепрыгивать через изгороди, но ему приходилось брать и более высокие препятствия, дабы не отставать от своих хозяев.

В сгущавшихся сумерках они поскакали по красным бороздам пашни и, спустившись с холма, уже приближались к реке, когда Брент крикнул брату:

— Послушай, Стю, а ведь, что ни говори, Скарлетт должна была бы пригласить нас поужинать?

— Да я все время об этом думаю, — крикнул в ответ Стюарт. — Ну а почему, как ты полагаешь…

 

[Маруся]

Глава II
Когда близнецы ускакали и стук копыт замер вдали, Скарлетт, в оцепенении стоявшая на крыльце, повернулась и, словно сомнамбула, направилась обратно к покинутому креслу. Она так старалась ничем не выдать своих чувств, что лицо у нее от напряжения странно онемело, а на губах еще дрожала вымученная улыбка. Она тяжело опустилась в кресло, поджав под себя одну ногу и чувствуя, как сердцу становится тесно в груди от раздиравшего его горя. Она болезненно ощущала его короткие частые толчки и свои странно заледеневшие ладони, и чувство ужасного, непоправимого несчастья овладело всем ее существом. Боль и растерянность были написаны на ее лице — растерянность избалованного ребенка, привыкшего немедленно получать все, чего ни попросит, и теперь впервые столкнувшегося с неведомой еще теневой стороной жизни.

Эшли женится на Мелани Гамильтон!

Нет, это неправда! Близнецы что-то напутали. Или, как всегда, разыгрывают ее. Не может, не может Эшли любить Мелани. Да и кто полюбит этого бесцветного мышонка! Скарлетт с инстинктивным презрением и сознанием своего превосходства воскресила в памяти тоненькую детскую фигурку Мелани, ее серьезное личико, напоминающее своим овалом сердечко — такое простенькое, что его можно было даже назвать некрасивым. К тому же Эшли не виделся с ней месяцами. После тех танцев в прошлом году в Двенадцати Дубах он был в Атланте не более двух раз. Нет, Эшли не любит Мелани, потому что… — вот тут уж она никак не может ошибаться — потому что он влюблен в нее, в Скарлетт! Он любит ее — это-то она знает твердо!

Скарлетт услышала, как под тяжелой поступью Мамушки в холле задрожал пол, и, поспешно выпростав из-под себя ногу, постаралась придать лицу насколько возможно безмятежное выражение. Ни под каким видом нельзя допустить, чтобы Мамушка заподозрила что-то неладное. Мамушка считала всех О'Хара своей непререкаемой собственностью, принадлежащей ей со всеми потрохами, со всеми мыслями и чувствами, и полагала, что у них не может быть от нее секретов, а потому малейшего намека на какую-либо тайну достаточно было, чтобы пустить ее по следу — неутомимую и беспощадную, словно гончая. Скарлетт по опыту знала: если только любопытство Мамушки не будет немедленно удовлетворено, она тут же побежит к хозяйке, и тогда, хочешь не хочешь, придется во всем признаваться или придумывать какую-нибудь более или менее правдоподобную историю.

Мамушка выплыла из холла. Эта пожилая негритянка необъятных размеров с маленькими, умными, как у слона, глазками и черной лоснящейся кожей чистокровной африканки была душой и телом предана семейству О'Хара и являлась главным оплотом хозяйки дома, грозой всех слуг и нередко причиной слез трех хозяйских дочек. Да, кожа у Мамушки была черная, но по части понятия о хороших манерах и чувства собственного достоинства она ничуть не уступала белым господам. Она росла и воспитывалась в спальне Соланж Робийяр, матери Эллин О'Хара, — изящной, невозмутимой, высокомерной француженки, одинаково жестко каравшей как детей своих, так и слуг за малейшее нарушение приличий. Будучи приставлена к Эллин, Мамушка, когда Эллин вышла замуж, прибыла вместе с ней из Саванны в Северную Джорджию. Кого люблю, того уму-разуму учу — было для Мамушки законом, а поскольку она и любила Скарлетт, и гордилась ею безмерно, то и учить ее уму-разуму не уставала никогда.

— А где же жентмуны — никак уехали? Как же вы не пригласили их отужинать, мисс Скарлетт? Я уже велела Порку поставить два лишних прибора. Где ваши манеры, мисс?

— Ах, мне так надоело слушать про войну, что я просто была не в состоянии терпеть эту пытку еще и за ужином. А там, глядишь, и папа присоединился бы к ним и ну громить Линкольна.

— Вы ведете себя не лучше любой негритянки с плантации, мисс, и это после всех-то наших с вашей маменькой трудов! Да еще сидите тут на ветру без шали! Сколько раз я вам толковала и толковала — попомните мое слово, схватите лихорадку, ежели будете сидеть ввечеру с голыми плечами. Марш в дом, мисс Скарлетт!

Скарлетт с деланным безразличием отвернулась от Мамушки, радуясь, что та, озабоченная отсутствием шали, не заметила ее расстроенного лица.

— Не хочу. Я посижу здесь, полюбуюсь на закат. Он так красив. Пожалуйста, Мамушка, принеси мне шаль, а я подожду здесь папу.

— Да вы, похоже, уже простыли — голос-то какой хриплый, — еще пуще забеспокоилась Мамушка.

— Вовсе нет, — досадливо промолвила Скарлетт. — Принеси мне шаль.

Мамушка заковыляла обратно в холл, и до Скарлетт долетел ее густой голос, звавший одну из горничных, прислуживавших на верхнем этаже.

— Эй, Роза! Сбрось-ка мне сюда шаль мисс Скарлетт! — Затем последовал еще более громкий возглас: — Вот безмозглое созданье! Ну, чтоб хоть раз был от нее какой-то прок! Нет, видать, придется самой лезть наверх!

Скарлетт услышала, как застонали ступеньки лестницы, и тихонько поднялась с кресла. Сейчас вернется Мамушка и снова примется отчитывать ее за нарушение правил гостеприимства, а Скарлетт чувствовала, что не в силах выслушивать весь этот вздор, когда сердце у нее рвется на части. Она стояла в нерешительности, раздумывая, куда бы ей укрыться, пока не утихнет немного боль в груди, и тут ее осенила неожиданная мысль, и впереди сразу забрезжил луч надежды. Отец уехал после обеда в Двенадцать Дубов с намерением откупить у них Дилси — жену Порка, его лакея. Дилси была повивальной бабкой в Двенадцати Дубах и старшей над прислугой, и Порк денно и нощно изводил хозяина просьбами откупить Дилси, чтобы они могли жить вместе на одной плантации. Сегодня Джералд, сдавшись на его мольбы, отправился предлагать выкуп за Дилси.

«Ну конечно же, — думала Скарлетт, — если это ужасное известие — правда, то папа уж непременно должен знать. Ему, разумеется, могут ничего и не сказать, но он сам заметит, если там, у Уилксов, происходит что-то необычное и все чем-то взволнованы. Мне бы только увидеться с ним с глазу на глаз до ужина, и я все разузнаю — быть может, просто эти паршивцы-близнецы снова меня разыгрывают».

Джералд с минуты на минуту должен был возвратиться домой. Значит, чтобы увидеть отца без свидетелей, надо перехватить его, когда он будет сворачивать с дороги на подъездную аллею. Скарлетт неслышно спустилась по ступенькам крыльца, оглядываясь через плечо — не следит ли за ней Мамушка из верхних окон. Не обнаружив за колеблемыми ветром занавесками широкого черного лица в белоснежном чепце и укоряющих глаз, Скарлетт решительным жестом подобрала подол своей цветастой зеленой юбки, и ее маленькие ножки в туфлях без каблуков, перехваченные крест-накрест лентами, быстро замелькали по тропинке, ведущей к подъездной аллее.

Темноголовые кедры, сплетаясь ветвями, превратили длинную, посыпанную гравием аллею в некое подобие сумрачного туннеля. Укрывшись от глаз под надежной защитой их узловатых рук, Скарлетт умерила шаг. Она с трудом переводила дыхание из-за туго затянутого корсета; бежать она не могла, но шла все же очень быстро. Вскоре она достигла конца подъездной аллеи и вышла на дорогу, но продолжала идти вперед, пока за поворотом высокие деревья не скрыли из виду усадебного дома.

Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, она присела на поваленное дерево и стала ждать отца. Он запаздывал, но она была этому даже рада. Есть время успокоиться, отдышаться и встретить его с безмятежным видом, не возбуждая подозрений. Еще минута, и до нее долетит стук подков, и она увидит: вот он бешеным, как всегда, галопом гонит коня вверх по крутому откосу. Но минуты бежали одна за другой, а Джералд не появлялся. В ожидании его она смотрела вниз с холма, и сердце у нее снова заныло.

«Нет, неправда это! — убеждала себя она. — Но почему он не едет?»

Она смотрела на вьющуюся по склону холма дорогу, багрово-красную после утреннего дождя, и мысленно прослеживала ее всю, вплоть до илистой поймы ленивой реки Флинт, и дальше вверх по холму до Двенадцати Дубов — усадьбы Эшли. Теперь в ее глазах эта дорога имела только одно значение — она вела к Эшли, к красивому дому с белыми колоннами, венчавшему холм наподобие греческого храма.

«Ах, Эшли, Эшли!» — беззвучно воскликнула она, и сердце ее заколотилось еще сильнее.

Холодное, тревожное предчувствие беды, не перестававшее терзать ее с той минуты, как близнецы принесли страшную весть, вдруг ушло куда-то в глубь сознания, будучи вытеснено уже знакомым лихорадочным жаром, томившим ее на протяжении последних двух лет.

Теперь ей казалось странным, что Эшли, вместе с которым она росла, никогда прежде не привлекал к себе ее внимания. Он появлялся и исчезал, ни на минуту не занимая собой ее мыслей. И так было до того памятного дня, два года назад, когда он, возвратясь домой после своего трехгодичного путешествия по Европе, приехал к ним с визитом, и она полюбила его. Вот так вдруг полюбила, и все!

Она стояла на ступеньках крыльца, а он — в сером костюме из тонкого блестящего сукна, с широким черным галстуком, подчеркивающим белизну его плоеной сорочки, — внезапно появился на подъездной аллее верхом на лошади. Она помнила все до мельчайших деталей: блеск его сапог, камею с головой медузы в булавке, которой был заколот галстук, широкополую панаму, стремительным жестом снятую с головы, как только он увидел ее, Скарлетт. Он спешился, бросил поводья негритенку и стал, глядя на нее; солнце играло в его белокурых волосах, превращая их в серебряный шлем, и его мечтательные серые глаза улыбались ей. Он сказал: «О, вы стали совсем взрослой, Скарлетт!» И, легко взбежав по ступенькам, поцеловал ей руку. Ах, этот голос! Никогда не забыть ей, как забилось ее сердце при звуках этого медлительного, глубокого, певучего, как музыка, голоса. Так забилось, словно она слышала его впервые.

И в этот самый миг в ней вспыхнуло желание. Она захотела, чтобы он принадлежал ей, захотела не рассуждая, так же естественно и просто, как хотела иметь еду, чтобы утолять голод, лошадь, чтобы скакать верхом, мягкую постель, чтобы на ней покоиться.

Два года он сопровождал ее на балы и на теннисные матчи, на рыбную ловлю и на пикники, разъезжал с ней по всей округе, хотя и не столь часто, как братья-близнецы Тарлтоны или Кэйд Калверт, и не был столь назойлив, как братья Фонтейны, и все же ни одна неделя не проходила без того, чтобы Эшли Уилкс не появился в поместье Тара.

Правда, он никогда не домогался ее любви и в его ясном сером взоре никогда не вспыхивало того пламени, которое она привыкла подмечать в обращенных на нее взглядах других мужчин. И все же… все же… она знала, что он любит ее. Тут она ошибиться не могла. Ей говорил это ее инстинкт — тот, что проницательнее рассудка и мудрее жизненного опыта. Часто она исподтишка ловила на себе его взгляд, в котором не было присущей ему отрешенности, а какая-то неутоленность и загадочная для нее печаль. Она знала, что Эшли любит ее. Так почему же он молчал? Этого она понять не могла. Впрочем, она многого в нем не понимала.

Он всегда был безупречно внимателен к ней — но как-то сдержанно, как-то отчужденно. Никто, казалось, не мог проникнуть в его мысли, а уж Скарлетт и подавно. Эта его сдержанность всех выводила из себя — ведь здесь все привыкли сразу выпаливать первое, что приходило на ум. В любых традиционных развлечениях местной молодежи Эшли никому не уступал ни в чем: он был одинаково ловок и искусен и на охоте, и на балу, и за карточным столом, и в политическом споре, и считался, притом бесспорно, первым наездником графства. Но одна особенность отличала Эшли от всех его сверстников: эти приятные занятия не были смыслом и содержанием его жизни. А в своем увлечении книгами, музыкой и писанием стихов он был совершенно одинок.

О боже, почему же этот красивый белокурый юноша, такой изысканно, но холодно учтивый, такой нестерпимо скучный со своими вечными разглагольствованиями о европейских странах, о книгах, о музыке, о поэзии и прочих совершенно неинтересных вещах, был столь притягателен для нее? Вечер за вечером Скарлетт, просидев с Эшли в сумерках на крыльце допоздна, долго не могла потом сомкнуть глаз и находила успокоение лишь при мысли о том, что в следующий вечер он несомненно сделает ей предложение. Но вот наступал следующий вечер, а за ним еще следующий, и все оставалось по-прежнему. А сжигавшее ее пламя разгоралось все жарче.

Она любила его и желала, но он был для нее загадкой. Все в жизни представлялось ей непреложным и простым — как ветры, дующие над плантацией, как желтая река, омывающая холм. Все сложное было ей чуждо и непонятно, и такой суждено ей было оставаться до конца дней своих. А сейчас впервые судьба столкнула ее лицом к лицу с натурой несравненно более сложной, чем она.

Ибо Эшли был из рода мечтателей — потомок людей, из поколения в поколение посвящавших свой досуг раздумьям, а не действиям, упивавшихся радужными грезами, не имевшими ничего общего с действительностью. Он жил, довольствуясь своим внутренним миром, еще более прекрасным на его взгляд, чем Джорджия, и лишь нехотя возвращался к реальной действительности. Взирая на людей, он не испытывал к ним ни влечения, ни антипатии. Взирая на жизнь, он не омрачался и не ликовал. Он принимал существующий миропорядок и свое место в нем как нечто данное, раз и навсегда установленное, пожимал плечами и возвращался в другой, лучший мир — к своим книгам и музыке.

Скарлетт не понимала, как мог он, чья душа была для нее потемки, околдовать ее. Окружавший его ореол тайны возбуждал ее любопытство, как дверь, к которой нет ключа. Все, что было в нем загадочного, заставляло ее лишь упорнее тянуться к нему, а его необычная сдержанная обходительность лишь укрепляла ее решимость полностью им завладеть. Она была молода, избалованна, она еще не знала поражений и ни секунды не сомневалась в том, что рано или поздно Эшли попросит ее стать его женой. И вдруг как гром среди ясного неба — эта ужасная весть. Эшли сделал предложение Мелани! Да нет, не может быть!

Как же так! Ведь не далее как на прошлой неделе, когда они в сумерках возвращались верхом с прогулки, он неожиданно произнес: «Мне нужно сказать вам нечто очень важное, Скарлетт, но я просто не знаю, с чего начать».

У нее бешено заколотилось сердце от сладкого предчувствия, и, понимая, что желанный миг наконец настал, она скромно опустила глаза, но тут Эшли прибавил: «Впрочем, нет, не сейчас. Мы уже почти дома, у нас не будет времени на разговор. Ах, какой же я трус, Скарлетт!» И, пришпорив коня, он следом за ней взлетел на холм, к усадьбе.

Сидя на поваленном дереве, Скарлетт вспомнила эти слова, переполнившие ее тогда такой радостью, и внезапно они обрели для нее совсем иной, ужасный смысл. А может быть, он просто хотел сообщить, что обручен с другой?

Господи! Хоть бы папа вернулся! Она не в силах была больше выносить это состояние неизвестности. Снова и снова нетерпеливо вглядывалась она вдаль, но все было напрасно.

Солнце уже закатилось, и багряный край небес поблек, став тускло-розовым; лазурь над головой постепенно окрашивалась в нежные, зеленовато-голубые, как яйцо зорянки, тона, и таинственная сумеречная тишь природы неслышно обступала Скарлетт со всех сторон. Призрачный полумрак окутывал землю. Красные борозды пахоты и красная лента дороги, утратив свой зловеще-кровавый оттенок, превратились в обыкновенную бурую землю. На выгоне, по ту сторону дороги, лошади, коровы и мулы тихо стояли возле изгороди в ожидании, когда их погонят к конюшням, коровникам и к ужину. Их пугал темный силуэт зарослей вдоль реки, и они прядали ушами в сторону Скарлетт, словно радуясь соседству человека.

В этом призрачном полумраке высокие сосны в пойме реки, такие сочно-зеленые при свете дня, казались совершенно черными на блеклой пастели неба — могучие, величественные гиганты, они стояли сомкнутым строем, преграждая доступ к неспешно бегущей желтой воде. Белые трубы усадьбы Уилксов на том берегу реки, на холме, меркли все больше среди густой темной зелени дубов, и только мерцавшие кое-где огоньки зажженных к ужину ламп манили на ночлег.

Влажное, теплое дыхание весны, напоенное запахом свежевспаханной земли и молодых, рвущихся к небу побегов, сладко обволакивало Скарлетт.

Весна, закаты, нежно-зеленая поросль никогда не пробуждали в душе Скарлетт ощущения чуда. Прекрасное было повседневностью, частицей жизни, как воздух, как вода. Ее сознание было восприимчиво к красоте лишь вполне конкретных, осязаемых предметов — породистых лошадей, женских лиц, нарядных одеяний… И все же торжественная тишина этих сумерек, спустившихся на возделанные земли Тары, принесла успокоение ее взбаламученной душе. Она любила эту землю — любила безотчетно и беззаветно, как любила лицо матери, склоненное в молитве при свете лампады.

А Джералда все еще не было видно на безлюдной извилистой дороге. Если сидеть здесь и ждать. Мамушка, без сомнения, отыщет ее и прогонит в дом. Продолжая вглядываться в уходящую во мрак дорогу, она вдруг услышала стук копыт, долетевший от подножия холма со стороны выгона, и увидела разбегающихся в страхе коров и лошадей. Джералд О'Хара возвращался домой напрямик через поля и гнал коня во весь опор.

Он взлетел на холм на своем плотном, длинноногом гунтере, похожий издали на мальчишку, оседлавшего коня себе не по росту. Седые волосы его стлались на скаку по ветру, он стегал лошадь хлыстом и понукал криком.

Забыв на мгновение о снедавшей ее тревоге, Скарлетт с гордостью и нежностью любовалась отцом, ибо что ни говори, а Джералд О'Хара был лихим наездником.

«Стоит ему выпить, и его тут же понесет махать через изгороди, — подумала Скарлетт. — А ведь как раз на этом месте в прошлом году он вылетел из седла и сломал ногу. Хороший вроде бы получил урок. Да еще клятвенно пообещал маме прекратить эти штуки».

Скарлетт не испытывала ни малейшего страха перед отцом. Он был как бы ее сверстником — даже больше, чем сестры, — ведь Джералд, словно мальчишка, любил втайне от жены скакать по полям напрямик, а Скарлетт — тоже большая охотница до всяких эскапад — была его верной союзницей против Мамушки. Она поднялась с дерева — поглядеть, как он будет прыгать.

Высокий жеребец приблизился к ограде и, подобравшись, без малейшего, казалось, усилия взял препятствие под ликующие возгласы седовласого всадника, махавшего в воздухе хлыстом. Не замечая дочери, стоявшей в тени под деревьями, Джералд одобрительно потрепал лошадь по холке и свернул на дорогу.

— Любому коню в округе дашь сто очков, а может, и во всем штате, — гордо поведал он своему жеребцу, и ирландский акцент, от которого ему так и не удалось избавиться за все тридцать девять лет жизни в Америке, отчетливо прозвучал в его речи. Затем он поспешно принялся приглаживать волосы и оправлять мятую, выбившуюся из-за пояса сорочку и съехавший набок галстук. Скарлетт понимала, что эти прихорашивания нужны для того, чтобы предстать перед женой в таком виде, какой подобает джентльмену, степенно возвратившемуся домой верхом после визита к соседям. И тут же она сообразила, что это дает ей повод начать разговор, не открывая истинной цели своего появления здесь.

Она звонко рассмеялась. Джералд, как она и ожидала, вздрогнул от неожиданности, затем увидел ее и придержал жеребца; вид у него сделался сконфуженный и вместе с тем вызывающий. Он спешился с трудом — поврежденное колено еще давало о себе знать — и, ведя лошадь в поводу, направился к дочери.

— Так-так, мисс, — сказал он и ущипнул ее за щеку, — вы, значит, взялись шпионить за мной и, совсем как ваша сестрица Сьюлин на прошлой неделе, побежите жаловаться маменьке?

Голос его звучал негодующе и в то же время жалобно, и Скарлетт, желая немного подразнить его, насмешливо прищелкнула языком и потянулась поправить ему галстук. На нее пахнуло крепким запахом виски и более слабым — свежей мяты. И еще пахло жевательным табаком, кожей и лошадьми. Этот с детства любимый запах был всегда связан в ее представлении с отцом, но безотчетно нравился ей и как принадлежность других мужчин.

— Нет, па, я же не ябеда, вроде Сьюлин, — заверила она отца и, отступив на шаг, окинула его оценивающим взглядом, дабы удостовериться, что все в порядке.

Джералд был невысок ростом — чуть больше пяти футов, — но обладал таким массивным торсом и могучей шеей, что сидя производил впечатление крупного мужчины. Этот могучий торс держался на двух коротких, но чрезвычайно крепких ногах, неизменно обутых в сапоги из самой лучшей кожи и столь же неизменно широко расставленных, как у задиристого мальчишки. Низкорослые мужчины обычно кажутся немного смешными, если начинают пыжиться и напускать на себя важность, но бойцовский петух, даже если он мал, всегда пользуется уважением на птичьем дворе, и то же самое можно было сказать о Джералде О'Хара. Ни одному самому отчаянному смельчаку не пришло бы в голову отозваться о Джералде О'Хара как о смешном маленьком коротышке.

Ему уже стукнуло шестьдесят, и его жесткие курчавые волосы выбелила и посеребрила седина, но на лукавом лице этого жизнелюбца еще не обозначилось морщин, а небольшие голубые глаза были по-прежнему молоды и взгляд юношески безмятежен и тверд, ибо Джералд О'Хара не привык терзать свой мозг отвлеченными проблемами, выходящими за пределы целесообразности прикупа или блефа при игре в п.окер. И более типичную ирландскую физиономию — широкоскулую, краснощекую, большеротую, курносую и воинственную — не так-то легко было бы сыскать на всем пространстве его далекой, давно покинутой родины.

А под этой холерической внешностью скрывалось нежнейшее из сердец. Вопли раба, получавшего, быть может, и заслуженную порку, детский плач или жалобное мяуканье котенка были невыносимы для его ушей. Но пуще всего на свете он страшился, как бы эта его слабость не была кем-нибудь подмечена, и даже не подозревал, что через пять минут знакомства с ним его доброта бросалась в глаза каждому: такое открытие нанесло бы самолюбию Джералда чувствительнейший удар. Ведь ему казалось, что, заслышав громовые раскаты голоса хозяина, все, трясясь от страха, опрометью бросаются исполнять его волю. Он был далек от мысли о том, что только одному голосу — негромкому голосу его жены — повиновалось все в поместье. Это должно было навеки остаться для него тайной, ибо все, начиная с Эллин и кончая самым тупым негритенком, были участниками безмолвного деликатного заговора: хозяин должен считать, что здесь его слово — закон.

А уж Скарлетт бурные вспышки его гнева не пугали и подавно. Она была старшей из детей Джералда, и теперь, когда трое его сыновей лежали в могилах на семейном кладбище и стало очевидно, что он уже не будет иметь наследника, у него мало-помалу образовалась привычка беседовать со Скарлетт как мужчина с мужчиной, что весьма льстило ее тщеславию, и она полюбила эти беседы. Скарлетт больше походила характером на отца, чем ее сестры — мечтательная, хрупкая Кэррин, в крещении Кэролайн-Айрин, и изящная Сьюлин, крещенная Сьюзин-Элинор, чрезвычайно гордившаяся своими аристократическими манерами.

Более того — Джералда и Скарлетт связывали узы взаимного укрывательства. Если Джералд ловил Скарлетт на месте преступления, когда она, ленясь прогуляться полмили до ворот, перелезала через ограду или засиживалась допоздна на ступеньках крыльца с очередным поклонником, он самолично яростно отчитывал ее, но никогда не сообщал об этом ни Эллин, ни Мамушке. Если же Скарлетт видела, что отец, невзирая на данное жене обещание, скачет верхом через изгороди, или ненароком узнавала от местных кумушек подлинную сумму его карточного проигрыша, она, в свою очередь, тоже воздерживалась за ужином от упоминания об этих его провинностях, не в пример Сьюлин, выдававшей его секреты с деланно невинным видом. Джералд и Скарлетт торжественно заверяли друг друга, что все эти мелочи только зря взволновали бы Эллин и посему никакая сила на свете не заставит их ранить ее нежные чувства.

Скарлетт, вглядываясь в смутно различимое в меркнущем свете лицо отца, безотчетно почувствовала себя увереннее от его близости. Его грубоватая простота, исходившая от него жизненная сила находили в ней живой отклик. Будучи от природы совершенно неспособной к самоанализу, она не отдавала себе отчета в том, что те же свойства присущи и ей, несмотря на все усилия Эллин и Мамушки, пытавшихся на протяжении шестнадцати лет перекроить ее на свой лад.

— Ну, теперь у вас вполне благопристойный вид, — сказала она, — и если вы будете держать язык за зубами, никто не заподозрит, что вы опять откалывали свои номера. Хотя, после того как вы в прошлом году сломали ногу, прыгая через эту самую изгородь, мне кажется…

— Не хватало еще, черт побери, чтобы я получал указания от дочери, через что мне дозволено прыгать, — загремел Джералд, снова ущипнув ее за щеку. — Моя шея, надо полагать, это моя шея, и только моя. А вот что вы, мисс, делаете здесь, да еще в таком виде, без шали?

Понимая, что отец пользуется своим излюбленным способом, чтобы увильнуть от неприятного разговора, Скарлетт сказала, беря его под руку:

— Я дожидалась вас. Я же не знала, что вы так задержитесь. Мне хотелось узнать, удалось ли вам купить Дилси.

— Купил, купил. Отвалил за нее больше денег, чем мне по карману. И ее купил и эту ее девчонку, Присей. Джон Уилкс хотел мне их подарить, но Джералд О'Хара никогда не допустит, чтобы про него говорили, будто он способен использовать дружбу в корыстных целях при заключении торговой сделки. Я заставил Джона взять с меня за них три тысячи.

— Боже милостивый, неужели три тысячи, папа! И совершенно ни к чему было покупать еще и Присей!

— Вот как! Оказывается, я уже дожил до того, что мои поступки выносятся теперь на суд моей дочери? — высокопарно изрек Джералд. — Присей — славная девчушка, и посему…

— Я прекрасно ее знаю. Хитрое, глупое создание, — спокойно стояла на своем Скарлетт, нимало не испугавшись взрыва его негодования. — И купили вы ее только потому, что об этом просила Дилси.

Очередной раз уличенный в добром поступке, Джералд как всегда смутился и обескураженно умолк, а Скарлетт откровенно рассмеялась над его бесхитростной ложью.

— Ну и что с того? А какой был бы толк покупать Дилси, если бы она все время убивалась из-за дочки? Ладно, больше ни одному своему негру не позволю жениться на негритянке с чужой плантации. Слишком дорого обходится. Однако пора, пошли ужинать, малышка.

Сумрак сгущался, последние зеленоватые отблески заката догорели на небе, и в теплом, напоенном весенними ароматами воздухе уже ощущалась ночная прохлада. Но Скарлетт медлила, не зная, как навести разговор на Эшли так, чтобы отец не разгадал ее мыслей. Это было непросто, ибо Скарлетт отнюдь не отличалась изворотливостью ума, и Джералд столь же легко распознавал ее уловки, как она — его, и не проявлял при этом особого такта.

— Как они там все в Двенадцати Дубах?

— Да как обычно. Заезжал Кэйд Калверт, и, покончив насчет Дилси, мы посидели на веранде, выпили пунша. Кэйд только что вернулся из Атланты, а там все очень взволнованы слухами о войне, только и разговору что об этом…

Скарлетт вздохнула. Если Джералд пустится рассуждать о войне и выходе Джорджии из Союза Штатов, этого хватит на целый час. Она прервала его, направив разговор в другое русло:

— А о завтрашнем барбекю разговора не было?

— Говорили, припоминаю. Мисс… постой, как же ее звать-то, ну, ты знаешь, славная такая малютка, двоюродная сестричка Эшли, та, что была у нас в прошлом году… Вспомнил — мисс Мелани Гамильтон! Она только что приехала из Атланты со своим братом Чарлзом и…

— О, вот как! Уже приехала?..

— Да, да, приехала. Очень милое создание, держится так скромно, как и подобает девушке. Ну, пошли же, чего ты опять стала, твоя маменька хватится нас.

Сердце Скарлетт упало. Она еще питала безрассудную надежду, что какие-нибудь обстоятельства помешают Мелани Гамильтон покинуть родную Атланту, но похвалы отца, расточаемые всему, что в этой девушке было так чуждо ей самой, заставили ее пойти напролом:

— А Эшли тоже был там?

— И Эшли был. — Джералд выпустил руку дочери и, повернувшись, пытливо на нее поглядел. — За этим ты сюда и пришла? К чему же ходить вокруг да около?

Скарлетт растерялась и с досадой почувствовала, что краснеет.

— Ну, что ж ты молчишь?

Она по-прежнему не проронила ни звука, сожалея в душе, что отца нельзя схватить за плечи, тряхнуть, заставить замолчать.

— Он был там и очень ласково расспрашивал о тебе, так же как и его сестры, и все выражали надежду, что ты непременно побываешь у них завтра на барбекю. И я, — не без лукавства добавил он, — заверил их, что, конечно, ничто не может тебе помешать. Ну, а теперь выкладывай, что у тебя с Эшли?

— Ничего, — сказала Скарлетт и потянула его за рукав. — Пошли домой, папа.

— Так. Теперь ты заторопилась домой, — промолвил он. — Ну, а я намерен теперь стоять здесь, пока ты мне не объяснишь. Последнее время с тобой, похоже, творится что-то неладное. Он что, заигрывал с тобой? Может, делал тебе предложение?

— Нет! — отрезала Скарлетт.

— И не сделает, — сказал Джералд.

Скарлетт вспыхнула, но Джералд властным жестом не дал ей заговорить.

— Помолчите, мисс! Сегодня Джон Уилкс сообщил мне под большим секретом, что Эшли женится на мисс Мелани. И завтра будет объявлена их помолвка.

Рука Скарлетт, вцепившаяся в его рукав, безжизненно повисла. Значит, это все-таки правда!

Боль, словно хищный зверь, вонзила когти в ее сердце. Она перехватила взгляд отца — и уловила в нем и сострадание и досаду: эта проблема была совсем не по его части и он не знал, как к ней подступиться. Любя дочь, он вместе с тем чувствовал себя не в своей тарелке из-за того, что Скарлетт вынуждала его улаживать ее детские беды. Эллин — та знает, как в таких случаях надлежит поступать. Скарлетт следовало бы обратиться к матери.

— Зачем ты выставляешь себя на посмешище — позоришь и себя и всех нас? — заговорил он, как всегда в минуты волнения повышая голос. — Вешаешься на шею парню, который тебя знать не хочет? А ведь к тебе готов посвататься любой самый видный жених в графстве.

Гнев и оскорбленная гордость заглушили на мгновение боль.

— Я не вешалась ему на шею. Просто эта новость удивила меня.

— А ведь ты врешь! — сказал Джералд и, вглядевшись в ее убитое горем лицо, добавил в порыве доброты и жалости: — Прости меня, доченька. Но ведь ты же еще ребенок, и поклонников у тебя хоть пруд пруди.

— Маме было пятнадцать лет, когда она выходила за вас замуж, а мне уже шестнадцать, — глухо пробормотала Скарлетт.

— Твоя мать другое дело, — сказал Джералд. — Она никогда не была такой вертихвосткой, как ты. Ну, ну, дочка, голову выше! На будущей неделе мы с тобой поедем в Чарльстон к твоей тетушке Евлалии, и ты, как послушаешь, что они там рассказывают про форт Самтер, так тут же и думать перестанешь о своем Эшли.

«Он считает меня ребенком, — подумала Скарлетт. Горе и досада на отца сковали ей язык. — Куплю ей, дескать, новую погремушку, и она забудет, что набила себе на лбу шишку!»

— И нечего смотреть на меня бешеными глазами, — сказал Джералд. — Будь у тебя в голове побольше мозгов, давно могла бы выйти замуж хоть за Брента, хоть за Стюарта Тарлтона. Подумай-ка над этим, дочка. Выходи замуж за одного из близнецов, и мы с Джимом Тарлтоном соединим наши плантации, а для тебя построим красивый дом как раз посередине, на границе между ними, там, где большая сосновая роща, и…

— Да перестаньте вы разговаривать со мной, как с ребенком! — не выдержала Скарлетт. — Не хочу я ехать ни в какой Чарльстон, и не нужен мне ваш дом, и не желаю я выходить замуж ни за одного из близнецов! Никто мне не нужен, кроме… — Она прикусила язык, но, увы, слишком поздно.

Голос Джералда звучал на этот раз странно спокойно, и слова падали медленно, словно он раздумчиво выбирал их из того запаса, к которому редко приходилось прибегать:

— Никто, значит, тебе не нужен, кроме Эшли, а его-то ты получить и не можешь. И если бы даже он захотел жениться на тебе, я бы с большой неохотой дал свое согласие, хотя Джон Уилкс и лучший мой друг. — И видя, что его слова поразили Скарлетт, он добавил: — Я хочу видеть мою дочь счастливой, а ты никогда не была бы счастлива с ним.

— О да, да, я была бы счастлива! Очень!

— Нет, дочка, никогда. Чтобы брак был счастливым, муж и жена должны быть из одного теста.

У Скарлетт едва не слетели с языка неосторожные слова: «Но вы же счастливы, хотя совсем не из одного теста с мамой», — однако она вовремя удержалась, понимая, что за подобную наглость может заработать пощечину.

— Уилксы совсем другого сорта люди, не такие, как мы, — продолжал Джералд, все так же медленно подбирая слова. — Да они и ни на кого во всей нашей округе не похожи, я таких, как они, больше и не встречал нигде. Они — странный народ, и это хорошо, что в их роду так повелось — жениться на своих двоюродных сестрах и оставлять, так сказать, все свои странности при себе.

— Да нет же, папа, Эшли вовсе не…

— Придержи язык, котенок! Ничего плохого я про этого малого сказать не хочу, он мне нравится. Я говорю «странный» не в смысле поврежденный в уме. И таких подвигов, как за Калвертами, которые могут просадить на скачках все состояние, или как за Тарлтонами, у которых один-два пьяницы в каждом поколении, или как за Фонтейнами, которые все отпетые буяны и готовы пристрелить человека за любую безделицу, — таких подвигов за ним, конечно, не водится. Но только это все обычные дела, каждому понятные, и если бог уберег от такого Джералда О'Хара, так это ему просто повезло! И опять же я вовсе не считаю, что Эшли стал бы тебя поколачивать или наставлять тебе рога. Впрочем, это бы еще полбеды, потому что тут ты, может, сумела бы его понять. Но он совсем по-особому странный человек, и понять его невозможно. Я его люблю, но зарежь меня, если я понимаю хоть половину из того, что он говорит. Ну, скажи мне, доченька, скажи, положа руку на сердце, ты что-нибудь понимаешь во всей этой галиматье, которую он несет про книжки, музыку, стихи, картины и прочую чепуховину?

— Ах, папа, — нетерпеливо вскричала Скарлетт, — будь я его женой, со мной он стал бы совсем иным!

— Вот оно что, ты так полагаешь? — язвительно промолвил Джералд, бросив на нее испытующий взгляд. — Плохо же ты знаешь мужчин, не говоря уже об Эшли. Ни одна жена на всем свете не сумела еще переделать мужа, и советую тебе зарубить это себе на носу. А уж чтоб переделать кого-нибудь из Уилксов — да тут сам всемогущий бог тебе не поможет, дочка! Весь род у них такой, такими они были испокон веков. И такими, верно, и останутся. Говорю тебе — это у них в крови. Ты что, не видишь, как они носятся то в Нью-Йорк, то в Бостон — послушать оперу или поглядеть на какие-то там масляные полотна. И целыми ящиками заказывают себе у янки французские и немецкие книжки. А потом дни и ночи просиживают за этими книжками или раздумывают бог весть о чем, вместо того чтобы поехать на охоту или составить партию в п.окер, как подобает настоящим мужчинам.

— Во всем графстве никто лучше не сидит в седле, чем Эшли! — вне себя воскликнула Скарлетт, глубоко задетая тем, что ее любимого заподозрили в недостатке мужественности. — Никто, разве что его отец. И кто, как не Эшли, всего на прошлой неделе выставил вас в Джонсборо на двести долларов в п.окер?

— Откуда тебе известно, что на двести, — калвертские мальчишки опять распустили язык? — сердито пробормотал Джералд. — Эшли никому не уступит ни в седле, ни за карточным столом — разве я против этого спорю, дочка? Да и во хмелю он крепок — любого из тарлтонских мальчишек свалит под стол. Это все так, да только у него к этому вовсе не лежит душа. Вот почему я говорю, что странный он человек.

Скарлетт молчала. У нее стало еще тяжелее на сердце. Ей нечего было возразить отцу, она понимала, что он прав. Эшли нисколько не тянуло ко всем этим лихим забавам, в которых он принимал участие с таким блеском. Он просто проявлял вежливый интерес к тому, чему другие отдавали душу.

Правильно разгадав причину ее молчания, Джералд потрепал ее по плечу и торжествующе произнес:

— Вот видишь, Скарлетт. Ты сама понимаешь, что я прав. Ну, на что тебе такой муж, как Эшли? У всех у них мозги набекрень, у этих Уилксов. — И помолчав, прибавил вкрадчиво: — А Тарлтонов я просто так помянул, не нравятся — не надо. Они славные парни, но если тебе больше по сердцу Кэйд Калверт, то, по мне, и он хорош. Калверты все — добрый народ, хоть старик и взял себе в жены янки. А когда пробьет мой час… Слушай, детка! Я завещаю Тару тебе и Кэйду…

— Не пойду я за Кэйда, хоть меня озолоти! — со злостью выкрикнула Скарлетт. — И перестаньте же навязывать его мне, слышите! И не нужна мне ваша Тара и ваши дурацкие плантации. К чему все это, если…

Она хотела сказать: «если я не могу иметь того, кого хочу», но Джералд, ужаленный в самое сердце пренебрежением, с каким был отвергнут его великодушный дар — его Тара, которая, не считая, разумеется, Эллин, была ему дороже всего на свете, не дал ей договорить:

— От вас ли я это слышу, Скарлетт О'Хара! По-вашему, значит, Тара — ничего не стоящий клочок земли?..

Скарлетт упрямо мотнула головой. Она была так несчастна, что ей уже было все равно — отец рассвирепеет, ну и пусть…

— Земля — единственное на свете, что имеет ценность, — воскликнул Джералд, вне себя от возмущения воздев над головой свои короткие руки, словно призывая небо в свидетели, — потому что она — единственное, что вечно, и не мешало бы тебе зарубить себе это на носу! Единственное, ради чего стоит трудиться, за что стоит бороться… и умереть!

— Ах, папа, — презрительно молвила Скарлетт, — вы рассуждаете, как настоящий ирландец!

— А разве я когда-нибудь этого стыдился? Напротив, я этим горжусь. И вы тоже наполовину ирландка, не забывайте, мисс! А для того, у кого есть хоть капля ирландской крови в жилах, его земля — это то же, что родная мать. И мне сейчас стыдно за тебя. Я предложил тебе в дар прекраснейшую из всех земель, не считая, конечно, графства Мит в Старом Свете, а ты что? Презрительно фыркнула!

Джералд в своем праведном гневе распаялся все больше и больше, но что-то в потухшем лице Скарлетт заставило его изменить тон:

— Впрочем, ты еще молода. Она еще пробудится в тебе — любовь к своей земле. Иначе и быть не может, ведь ты тоже ирландка. А сейчас ты еще ребенок, и у тебя одни мальчишки на уме. Станешь постарше, сама все поймешь… А пока подумай насчет Кэйда, или одного из близнецов, или кого-нибудь из сынков Эвана Манро, и ты увидишь, какую шикарную я тебе закачу свадьбу!

— Ах, папа!

Но разговор этот уже донельзя утомил Джералда, и терпение его истощилось — надо же, чтобы все это свалилось именно на его плечи! И особенно досадно было то, что Скарлетт все еще казалась удрученной после того как он предложил ей на выбор лучших женихов графства и Тару в придачу. Джералд привык, чтобы его дары принимались с благодарными поцелуями и аплодисментами.

— Ну, хватит дуться, мисс. Кого ты изберешь себе в мужья — не имеет большого значения, если это будет джентльмен, южанин и человек достойный. А любовь приходит к женщине уже в браке.

— Ах, папа, какие у вас старомодные взгляды!

— И очень правильные, кстати! На что нам вся эта любовная чепуха на новомодный манер, все эти браки по любви, как у слуг или как у янки! Лучшие браки — это те, когда родители сами выбирают супруга для своей дочери. Ну разве может такая глупышка, как ты, разобраться, где хороший человек, а где негодяй? Погляди хоть на Уилксов. Откуда в них такая сила, такое достоинство — у всех, из поколения в поколение? Да потому, что они заключают браки среди своей родни, женятся на двоюродных сестрах — так уж у них заведено.

— Ах, боже мой! — вскричала Скарлетт. Слова отца снова разбередили рану, напомнив ей о неотвратимости предстоящего союза. Джералд беспомощно потоптался на месте, глядя на ее понурую голову.

— Да ты, никак, ревешь? — спросил он, неуклюже взяв ее за подбородок и стараясь запрокинуть ей голову, и сам уже чуть не плача от жалости.

— Нет! — выкрикнула она, резко отстраняясь от него.

— Ты лжешь, и за это я тобой горжусь. Я рад, что в тебе есть гордость, котенок. И завтра на этом барбекю ты должна держаться гордо. Не хватает только, чтобы тебя подняли на смех и по всей округе пошли сплетни, что ты бегаешь за парнем, который никогда не предлагал тебе ничего, кроме дружбы.

«И вовсе это не так, — с грустью думала Скарлетт. — Я для него не просто друг, я же знаю. Я чувствую это. Будь у меня еще хоть немножко времени, я бы заставила его заговорить… Все ведь это только потому, что у этих Уилксов принято жениться на кузинах!»

Джералд взял ее руку и продел под свой локоть.

— А теперь мы пойдем ужинать, и весь этот разговор останется между нами. Я не хочу расстраивать твою мать и тебе не советую. А ну-ка, давай, дочка, высморкайся.

Скарлетт высморкалась в свой истерзанный носовой платок, и они рука об руку зашагали по темной аллее, а лошадь медленно пошла за ними. Возле дома Скарлетт хотела было снова что-то сказать, но тут на ступеньках крыльца она различила фигуру матери. Эллин была в шляпе, шали и митенках, а за ее спиной, с лицом мрачнее тучи, держа в руках черную кожаную сумку с бинтами и лекарствами, стояла Мамушка. Эту сумку Эллин О'Хара всегда брала с собой, когда на плантации кто-нибудь заболевал и она шла оказать больному помощь. В минуты возмущения и без того оттопыренная нижняя губа Мамушки выпячивалась еще дальше, и Скарлетт с одного взгляда поняла: что-то вызвало неодобрение Мамушки и она вся кипит.

— Мистер О'Хара! — заметив их приближение, окликнула мужа Эллин. Мать Скарлетт принадлежала к тому поколению, которое считало необходимым соблюдать известный декорум в отношениях между супругами, даже после семнадцати лет брака, увенчавшегося появлением на свет шестерых детей. — Мистер О'Хара, у Слэттери беда: Эмми разрешилась от бремени, но ребенок у.мирает, и его надо окрестить. Мы с Мамушкой хотим пойти туда, поглядеть, чем можно помочь.

В голосе ее звучала вопросительная интонация, словно она испрашивала у Джералда согласия, что, разумеется, было простой формальностью, но чрезвычайно льстило Джералду.

— Час от часу не легче! — сразу вспылил Джералд. — Неужели эта белая рвань не может дать нам спокойно поужинать! А мне как раз не терпится рассказать вам, что говорят в Атланте о войне! Что ж, ступайте, миссис О'Хара, вы же иначе не сомкнете глаз до утра — все будете терзаться, что у кого-то беда, а вас там не было.

— Да она только голову на подушку и тут же опять вскочит и бежать. То надо какого-то негра полечить, то кого-то из этих белых бедняков, будто уже они сами о себе позаботиться не могут! — глухо проворчала Мамушка, спускаясь с крыльца и направляясь к стоявшей в боковой аллее коляске.

— Замени меня за столом, дорогая, — сказала Эллин, и ее обтянутая митенкой рука неясно коснулась щеки Скарлетт.

Немеркнущая магия этого прикосновения, тонкий аромат сухих духов лимонной вербены и легкий шелест шелкового платья, как всегда, трепетом отозвались в сердце Скарлетт, несмотря на душившие ее слезы. В присутствии Эллин у Скарлетт захватывало дух — мать была неким чудом, по странному волшебству обитающим под одной с ней кровлей, неотразимо прекрасным, внушающим благоговейный трепет и неизменно приносящим утешение во всех горестях.

Джералд помог жене сесть в коляску и дал кучеру наставление не гнать лошадей и ехать с осторожностью. Тоби, двадцать лет ходивший за лошадьми Джералда, негодующе скривил губы — хозяин мог бы и не совать нос в его дела. Мамушка восседала рядом с ним, дополняя собой картину нескрываемого африканского недовольства поведением хозяев.

«Если бы мы поменьше помогали этим несчастным Слэттери, — хмуро раздумывал Джералд, — они бы с охотой продали мне свои жалкие несколько акров болотистой низины и освободили бы графство от своего присутствия». Но тут в мозгу у него привычно мелькнула мысль о хорошей шутке, и, повеселев, он сказал:

— Давай-ка, дочка, скажем Порку, что я решил не покупать Дилси, а вместо этого продал его самого Джону Уилксу.

Бросив поводья болтавшемуся поблизости негритенку, Джералд поднялся на крыльцо. Горести Скарлетт были им уже позабыты, а мысли полны одним: как получше разыграть своего черного лакея. Скарлетт медленно, чувствуя холодную тяжесть в ногах, последовала за отцом. Ее брак с Эшли выглядел бы в конце концов ничуть не более странным, чем союз ее отца с Эллин Робийяр, в супружестве Эллин О'Хара. И в который уж раз она с недоумением спросила себя, как это могло произойти, что ее недалекий, грубоватый папаша ухитрился взять себе в жены такую женщину, как ее мать, ибо двух более несхожих по рождению, воспитанию и образу мыслей людей просто невозможно было себе представить.

 

[Маруся]

Глава III
Эллин О'Хара исполнилось тридцать два года, она уже была матерью шестерых детей, из коих схоронила троих, и по существовавшим в те времена понятиям считалась женщиной среднего возраста. Она была почти на голову выше своего горячего, вспыльчивого коротышки-супруга, но спокойная грация движений, приковывая к себе внимание, заставляла забывать про ее высокий рост. Стоячий воротничок черного шелкового платья туго обтягивал округлую, тонкую, чуть смуглую шею. Голова была слегка откинута назад, словно под тяжестью густых темных волос, стянутых на затылке тугим узлом и уложенных в сетку. От своей француженки-матери, родители которой в 1791 году бежали на Гаити от революции, она унаследовала и эти темные волосы, и темные, с узким разрезом глаза, и иссиня-черные ресницы; от отца — офицера наполеоновской армии — прямой удлиненный нос и чуть заметную широкоскулость, смягченную нежной линией подбородка и щек. И уж, верно, сама жизнь наградила Эллин и горделивой, без высокомерия, осанкой, и изысканной грацией, и этой меланхоличностью взгляда без малейшей искорки веселья.

Чуть больше блеска в глазах, тепла в улыбке, живости в мелодично-нежном голосе, звучавшем музыкой в ушах ее близких и слуг, и красота Эллин О'Хара была бы неотразимой. В напевности ее говора была протяжность гласных, характерная для жителей прибрежной Джорджии, и легкий французский акцент. Голос Эллин никогда не повышался до крика — отдавала ли она приказания слугам или пробирала за шалости детей, — но все обитатели Тары повиновались ему беспрекословно и мгновенно, преспокойно игнорируя громы и молнии, которые привык метать ее супруг.

И всегда, с тех пор как помнила себя Скарлетт, ее мать была такой — деятельной и невозмутимой среди всех ежедневных треволнений усадебной жизни; укоряла она или поощряла, голос ее был неизменно мягок и тих, спина пряма и дух несгибаем; она осталась такой даже после потери трех малюток-сыновей. Скарлетт ни разу не видела, чтобы мать, сидя в кресле, позволила себе откинуться на спинку. И руки у нее всегда были заняты рукодельем, если только она не сидела за обеденным столом, или за усадебными счетоводными книгами, или у постели больного. Иногда (в присутствии гостей) это могла быть изящная вышивка, в другой раз — просто рубашка Джералда или детское платьице, требующее починки. А не то, так она шила одежду для слуг. И шла ли она, шурша платьем, по дому, наблюдая за уборкой, заглядывала ли в кухню или в мастерскую, где шилась одежда для негров, занятых на полевых работах, на пальце у нее всегда блестел золотой наперсток, а по пятам за ней следовала девочка-негритянка, на которую была возложена обязанность носить за хозяйкой шкатулку розового дерева со швейными принадлежностями и выдергивать из готового шитья наметку.

Скарлетт никогда не видела, чтобы мать теряла самообладание или чтобы ее туалет, независимо от времени суток, не был в безупречном состоянии. Если Эллин О'Хара собиралась на бал, или в гости, или в Джонсборо для присутствия на сессии суда, ее туалет обычно занимал не менее двух часов и требовал услуг двух горничных и Мамушки, но если возникала необходимость действовать быстро, ее молниеносная готовность поражала всех.

Скарлетт в своей спальне, расположенной напротив материнской, с младенчества привыкла слышать на заре легкий торопливый топот босых ног по деревянному полу, тревожный стук в дверь к хозяйке, испуганные, приглушенные голоса, сообщавшие о начавшихся родах, или о чьей-то болезни, или смерти, приключившейся в одной из беленных известкой хижин. Не раз, подкравшись к своей двери, Скарлетт смотрела в щелку и видела, как мать, аккуратно причесанная, в застегнутом на все пуговицы платье, с медицинской сумкой в одной руке и высоко поднятой свечой в другой, появляется на пороге темной спальни, откуда доносится мерное похрапывание отца.

И на ее детскую душу сразу нисходило успокоение, когда она слышала сочувственный, но твердый шепот матери:

— Тише, не так громко. Вы разбудите мистера О'Хара. Никто не умрет, это не такая опасная болезнь.

Приятно было снова забраться в постель и уснуть, сознавая, что мать ушла туда, в ночь, и, значит, ничего страшного не случится.

А утром, не дождавшись помощи ни от старого доктора Фонтейна, ни от молодого, вызванных куда-то еще, и проведя у постели роженицы или у смертного одра всю ночь, Эллин О'Хара спускалась, как обычно, в столовую к завтраку. И если под глазами у нее залегли глубокие тени, то голос звучал бодро, как всегда, и ничто не выдавало пережитого напряжения. За величавой женственностью Эллин скрывалась стальная выдержка и воля, державшие в почтительном трепете весь дом — и не только слуг и дочерей, но и самого Джералда, хотя он даже под страхом смерти никогда бы в этом не признался.

Порой, перед отходом ко сну, Скарлетт, поднявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до материнской щеки, смотрела на нежный рот Эллин, казавшийся таким беззащитным, на ее тонкую верхнюю губу и невольно спрашивала себя: неужели этот рот тоже когда-нибудь беспечно улыбался и в ночной тишине шепотом поверял свои девичьи секреты на ухо подружке? Это казалось невообразимым. Для Скарлетт Эллин всегда была такой, как сейчас, — сильной, мудрой опорой для всех, единственным человеком на свете, знающим ответ на все вопросы.

Но, конечно, Скарлетт была не права. Эллин Робийяр из Саванны умела беззаботно улыбаться и заливаться беспричинным смехом, как любая пятнадцатилетняя девчонка этого живописного городка на берегу Атлантики, и, как все девчонки, поверяла по ночам свои секреты подружкам — все секреты, кроме одного. Так было вплоть до того дня, когда некий Джералд О'Хара, двадцатью восемью годами старше Эллин, не вошел в ее жизнь. И случилось это в тот самый год, когда Филипп Робийяр, ее беспутный черноглазый кузен с дерзким взглядом и отчаянными повадками, навсегда покинул город и унес с собой весь молодой жар ее сердца, оставив маленькому кривоногому коротышке ирландцу только восхитительно женственную оболочку.

Но Джералду, который, женившись на Эллин, не помнил себя от счастья, и этого было довольно. И если какая-то частица ее души была мертва для него, он никогда от этого не страдал. Джералд был достаточно умен, чтобы понимать: если он, небогатый ирландец, без роду, без племени, взял в жены девушку из самого богатого и родовитого семейства на всем побережье, — это почти что равносильно чуду. Ведь он был никто, человек, выбившийся из низов.

Джералд О'Хара эмигрировал из Ирландии в Америку, когда ему едва исполнился двадцать один год. Отъезд был скоропалительным, как случалось не раз и с другими добрыми ирландцами и до него и после. Он уехал без багажа, с двумя шиллингами в кармане, оставшимися после оплаты проезда, и крупной суммой, в которую была оценена его голова, — более крупной, на его взгляд, чем совершенное им нарушение закона. Ни один оранжист, еще не отправленный в ад, не стоил в глазах британского правительства, да и самого сатаны, ста фунтов стерлингов, но если тем не менее правительство приняло так близко к сердцу с.мерть земельного агента какого-то английского помещика, давно покинувшего свое поместье, это значило, что Джералду О'Хара надлежало бежать, и притом побыстрее. Правда, он обозвал земельного агента «оранжистским ублюдком», но это, по мнению Джералда, еще не давало тому права оскорбительно насвистывать ему в лицо «Воды Война».

Битва на реке Войн произошла более ста лет тому назад, но для всех О'Хара и любого из их соседей этого промежутка времени как бы не существовало, словно только вчера их мечты и надежды, вместе с их землями и состоянием, были развеяны по ветру в облаках пыли, поднятых копытами коня трусливого Стюарта, бежавшего с поля боя, оставив своих ирландских приверженцев на расправу Вилли Оранскому и его оголтелым наемникам с оранжевыми кокардами.

По этой и многим другим причинам семья Джералда не почла нужным рассматривать трагический исход вышеупомянутой ссоры как нечто заслуживающее серьезного внимания — помимо, разумеется, того, что он мог повлечь за собой серьезные последствия для них. На протяжении многих лет семья О'Хара, подозреваемая в тайных антиправительственных действиях, была на дурном счету у английских констеблей, и Джералд был не первым О'Хара, спешно покинувшим родину под покровом предрассветных сумерек. Он смутно помнил своих двух старших братьев Джеймса и Эндрю, молчаливых юношей, порой неожиданно появлявшихся ночью с какими-то таинственными поручениями, порой исчезавших на целые недели — к неизбывной тревоге матери — и сбежавших в Америку много лет назад, после того как на скотном дворе О'Хара под полом хлева был обнаружен небольшой склад огнестрельного оружия. Теперь оба они стали преуспевающими торговцами в Саванне («Одному господу известно, что это за город такой», — со вздохом говаривала их мать, вспоминая своих старших отпрысков мужского пола), и молодого Джералда отослали к ним.

Мать наскоро поцеловала его в щеку, жарко прошептав на ухо слова католической молитвы, отец же напутствовал его так: «Помни, из какой ты семьи, и не позволяй никому задирать перед тобой нос». И с этим Джералд покинул родной кров. Пятеро высоченных братцев одарили его на прощанье одобрительно-покровительственными улыбками, ибо он был в их глазах еще ребенком, да к тому же единственным недомерком в этом племени рослых здоровяков.

Отец и все пять братьев были крепкого сложения и более шести футов росту, а коротышка Джералд в двадцать один год уже знал, что господь бог в своей неизреченной мудрости отпустил ему всего пять футов и четыре с половиной дюйма в длину. Но Джералд никогда не позволял себе на это сетовать и — такой уж у него был характер — отнюдь не считал, что низкий рост может быть для него в чем-либо помехой. Скорее даже особенности телосложения и сделали его тем, чем он стал, ибо еще на пороге жизни он познал одну истину: маленький человек должен быть крепок, чтобы выжить среди больших. И в этом качестве Джералду отказать было нельзя.

Его рослые братья были немногословными, мрачноватыми парнями. Утрата былого величия их славного рода подспудной злобой жгла их души и прорывалась наружу язвительными шуточками. Будь Джералд таким же здоровенным верзилой, как они, он тоже пошел бы по темному извилистому пути всех О'Хара, примкнув к тайным мятежникам. Но Джералд был горячая голова, «задира и горлопан», по выражению его нежной матушки, чуть что — лез с кулаками, и его буйный нрав каждому мгновенно бросался в глаза. Он держался со своими могучими братьями как маленький, но храбрый бойцовый петух среди крупнопородистых представителей птичьего двора, и братья любили его и добродушно поддразнивали, забавляясь его яростью, а иной раз и поколачивали, чтобы он все же не слишком забывался и знал свое место.

Если запас знаний Джералда, с которым он прибыл в Америку, был весьма скуден, то сам он, вероятно, об этом не подозревал. Да и не придал бы значения, открой ему кто-нибудь на это глаза. Мать научила его чтению и письму и выработала у него хороший почерк. Арифметика далась ему легко. И на этом его образование оборвалось. Латынь он знал постольку, поскольку мог повторить за священником, что положено повторять во время католической мессы, а его познания по истории ограничивались всевозможными фактами попрания исконных прав Ирландии. Из поэтов он знал только Мура, а по части музыки мог похвалиться недурным знанием старинных ирландских песен. Питая искреннее уважение к людям, получившим хорошее образование, он, однако, ничуть не страдал от недостатка собственного. Да и на что оно ему было в этой новой стране, где самый невежественный ирландец мог стать большим богачом? В стране, где от мужчины требовалась только сила, выносливость и любовь к труду.

Джеймсу и Эндрю, пристроившим его у себя в лавке в Саванне, тоже не приходилось сокрушаться по поводу его необразованности. Его четкий почерк, точность в подсчетах и хорошая торговая сметка вызывали к нему уважение, в то время как вздумай он похвалиться какими-либо познаниями по части литературы или музыки, его подняли бы на смех. Америка в те годы была еще гостеприимна к ирландцам. Джеймс и Эндрю, поначалу гонявшие фургоны с чужими товарами из Саванны в глубь Джорджии, преуспев, обзавелись собственной торговлей, и Джералд преуспевал вместе с ними.

Американский Юг пришелся ему по вкусу, и мало-помалу он стал южанином в собственных глазах. Кое в чем Юг и южане оставались для него загадкой, но он со свойственной ему цельностью и широтой натуры принял их такими, как он их понимал, принял их взгляды и обычаи: скачки, п.окер, дуэльный кодекс, страсть к политике, ненависть к янки. Права Юга, рабство и власть Короля Хлопка, презрение к «белой рвани» — к белым беднякам, не сумевшим выбиться в люди, — и подчеркнуто рыцарское отношение к женщинам. Он даже научился жевать табак. Учиться поглощать виски в неумеренных количествах не хмелея ему не было нужды — он владел этим даром от природы.

И все же Джералд оставался Джералдом. Образ его жизни и взгляды претерпели изменение, но менять свою манеру поведения он не стремился, даже если бы это было ему под силу. Он отдавал должное томной элегантности богатых хлопковых и рисовых плантаторов, приезжавших в Саванну из своих увитых плющом резиденций, гарцевавших по улицам на породистых лошадях, эскортируя экипажи не менее элегантных дам, за которыми катили фургоны с черной челядью. Однако самому Джералду элегантность не давалась, хоть умри. Протяжный ленивый говор приятно ласкал ему слух, но его собственный язык не был для этого приспособлен, и речь Джералда по-прежнему звучала резко и грубовато. Ему нравилась небрежная грация, с какой богатые южане заключали крупные сделки или ставили на карту раба, плантацию, целое состояние и расплачивались за проигрыш, ни на секунду не теряя хорошего расположения духа, так же легко и беспечно, как швыряли мелкую монетку негритенку. Но Джералд, знавший в жизни нужду, не мог невозмутимо и благодушно относиться к денежным потерям. Они были славный народ, эти южане с прибрежных плантаций — нежноголосые, горячие, забавные в своих непостижимых прихотях; они нравились Джералду. Но молодого ирландца, явившегося сюда из страны холодных влажных ветров, дующих над повитыми туманом топями, не таящими в себе тлетворных миазмов, отличала такая крепкая жизненная хватка, какая и не снилась высокомерным отпрыскам благородных семей из края тропического солнца и малярийных болот.

Он перенимал у них то, что считал для себя полезным, и отбрасывал остальное. Он открыл, что п.окер и ясная голова во хмелю могут сослужить неплохую службу, и пришел к заключению, что п.окер — одно из самых полезных изобретений южан. Вот эта его врожденная смекалка в карточных играх и способность легко поглощать золотистое питье и принесла Джералду два самых драгоценных приобретения — его плантацию и его черного лакея. Третьим драгоценным приобретением была его жена, но за нее он мог благодарить лишь непостижимую милость господа бога.

Лакей по имени Порк, ослепительно черный, вышколенный, исполненный чувства собственного достоинства, знающий толк во всех тонкостях портняжного искусства и элегантности, перешел во владение Джералда в результате затянувшейся до утра партии в п.окер с плантатором с острова Сент-Саймон, умевшим не менее стойко блефовать, чем Джералд, но проявившим меньшую стойкость по части новоорлеанского рома. И хотя прежний владелец Порка хотел потом откупить его обратно и предлагал двойную цену, Джералд отказался наотрез, ибо обладание первым в его жизни рабом, да к тому же еще «лучшим, черт подери, лакеем на всем побережье», явилось важным шагом на пути к исполнению его заветной мечты — стать и землевладельцем и рабовладельцем.

Он уже давно пришел к решению, что не будет, как Джеймс и Эндрю, всю жизнь заниматься торговлей и просиживать ночи при свечах, подбивая итог под колонками цифр. Не в пример братьям, он остро чувствовал своего рода социальное клеймо на тех, кого именовали здесь «торговым людом». Джералд хотел стать плантатором. Выходец из семьи ирландских арендаторов, некогда владевшей пахотными землями и охотничьими угодьями, он страстно желал насладиться видом зеленеющих акров собственных возделанных полей. Целеустремленно и безоглядно он мечтал о собственном доме, собственной плантации, собственных лошадях, собственных рабах. И здесь, в этой новой стране, не ведающей двух главных опасностей, которые подстерегают землевладельца у него на родине, — налогов, пожирающих весь доход от урожая, и неизбывной угрозы конфискации, — он намерен был воплотить в жизнь свою мечту. Но шли годы, и он понял, по честолюбивые замыслы — одно, а осуществление их — нечто другое. Местная земельная знать оказалась крепостью, проникнуть внутрь которой у него не было никакой надежды.

И тут рука Судьбы и рука карточного игрока преподнесли ему кусок земли, который он впоследствии нарек Тарой, и подвигли его тем самым перебраться с побережья в глубь Северной Джорджии.

Однажды теплой весенней ночью в одном из салунов Саванны до ушей его случайно долетели слова какого-то незнакомца, заставившие его сразу обратиться в слух. Незнакомец, уроженец Саванны, только что возвратился в родной город после двенадцати лет, проведенных в глубине штата. Он был участником земельной лотереи, организованной штатом с целью поделить на участки обширную территорию Центральной Джорджии, уже очищенной от индейских племен за год до того, как Джералд прибыл в Америку. Человек этот отправился туда и основал плантацию, но дом, который он себе построил, сгорел, «проклятое это место» ему осточертело, и он был бы рад поскорее сбыть его с рук.

Джералд, никогда не расстававшийся с мечтой приобрести собственную плантацию, представился незнакомцу и с возрастающим интересом стал слушать его рассказ о том, что на север штата хлынули переселенцы из обеих Каролин и Виргинии. Джералд уже достаточно давно жил на побережье, чтобы усвоить характерный для местных жителей взгляд на остальную часть штата как на непроходимую лесную чащу, где за каждым деревом прячется индеец. Правда, по делам своих братьев он поднимался на сотню миль вверх по реке Саванне, побывал в Огасте и в старых городах еще дальше к западу. Он знал, что эта часть штата не менее заселена, чем побережье, но по рассказам незнакомца выходило, что его плантация расположена более чем в двухстах пятидесяти милях к северо-западу от Саванны, немного южнее реки Чаттахучи. Джералд считал, что земли к северу от этой реки еще заселены индейцами племени чероки, и поэтому был очень удивлен, когда незнакомец стал рассказывать, какие на этих новых землях возникли процветающие города и поместья, и посмеялся его вопросу — не тревожат ли их индейцы?

Через час беседа начала увядать, и тогда Джералд, уставив на незнакомца невиннейший взгляд ярко-голубых глаз и затаив на дне души коварнейший умысел, предложил составить партию в п.окер. Текли ночные часы, и стаканы бессчетно наполнялись и опустошались, остальные игроки мало-помалу выходили из игры, и лишь Джералд продолжал сражаться с незнакомцем уже один на один. Незнакомец двинул на середину стола все свои фишки и прикрыл их сверху купчей на плантацию. Джералд тоже двинул все свои фишки, а поверх них бросил бумажник. Тот факт, что содержимое бумажника являлось собственностью фирмы братьев О'Хара, не слишком обременял совесть Джералда, и каяться в своем грехе завтра перед утренней мессой он не собирался. Джералд знал, чего хочет, а в этих случаях он всегда шел к цели напролом. К тому же он крепко верил в свою звезду и в то, что кривая вывезет, а потому даже не задумывался над тем, чем он будет отвечать, если партнер еще повысит ставку.

— Не стану утверждать, будто вам достался в руки клад, а как подумаю, что мне не надо больше платить налогов, так прямо гора с плеч, — сказал обладатель каре в тузах и крикнул, чтобы подали перо и чернила. — Дом сгорел год назад, поля заросли кустарником и молодой сосновой порослью, но, так или иначе, теперь это ваше.

— Никогда не мешай карты с виски, если ты не всосал ирландский самогон с материнским молоком, — наставительно сказал Джералд Порку в то утро, когда лакей помогал ему отойти ко сну.

И слуга, исполненный восхищения своим новым хозяином и уже начавший перенимать его ирландский акцент, ответствовал, как положено, на такой смеси местного наречия с говором графства Мит, что это озадачило бы любого, кроме них двоих.

Илистая река Флинт, молчаливо проложившая себе путь между высокими темными стенами сосен и черных дубов, оплетенных диким виноградом, принимала в свои объятия новоприобретенные владения Джералда, омывая их с двух сторон. Глядя с невысокого холма, где когда-то стоял дом, на живую темно-зеленую стену, Джералд испытывал приятное чувство собственничества, словно он сам возвел эту ограду вокруг своих владений. Он стоял на почерневшем каменном фундаменте сгоревшего дома, скользил взглядом по длинной аллее, тянувшейся от дома к проселочной дороге, и про себя чертыхался от радости, слишком глубокой, чтобы он мог выразить ее словами благодарственной молитвы. Эти два ряда величественных деревьев принадлежали ему, и эта заброшенная лужайка, заросшая сорной травой по пояс, и эти еще молоденькие магнолии, осыпанные крупными белыми звездами цветов. Невозделанные поля с порослью кустарников и проклюнувшимися из красной глины молоденькими сосенками, раскинувшиеся во все четыре стороны от этого холма, принадлежали ему, Джералду О'Хара, который, как истинный ирландец, умел пить не хмелея и не боялся, когда надо все поставить на карту.

Закрыв глаза, Джералд вслушивался в тишину этих еще не разбуженных к жизни полей: он знал, что обрел свое гнездо. Здесь, на этом месте, где он стоит, подымутся кирпичные, беленные известкой стены его дома. Там, по ту сторону дороги, возникнет ограда, за которой будет пастись хорошо откормленный скот и чистокровные лошади, а красная земля, покато спускающаяся к влажной пойме реки, засверкает на солнце белым лебяжьим пухом хлопка — акрами хлопка! И слава рода О'Хара заблистает снова!

Одолжив у скептически настроенных братьев денег, забрав свою крохотную долю из их предприятия и раздобыв еще изрядную сумму под залог земли, Джералд получил возможность купить рабов для обработки полей, прибыл в Тару и поселился в четырехкомнатном домике управляющего в холостяцком одиночестве и сладком предвкушении последующего переселения в новый белостенный дом на холме.

Он возделал землю, и посадил хлопок, и занял еще денег у Джеймса и Эндрю, чтобы прикупить еще рабов. Братья О'Хара умели блюсти интересы своего клана и крепко держались друг за друга, как в удаче, так и в нужде, и не столько из родственных чувств, сколько из жестокой необходимости, ибо знали: чтобы выжить в трудные годы, семья должна противостоять судьбе единым фронтом. Они одолжили Джералду денег, и по прошествии нескольких лет он возвратил им эти деньги с лихвой. Плантация расширялась: Джералд акр за акром прикупал соседние участки, и настал день, когда белый дом на холме из мечты превратился в реальность.

Дом был построен рабами: довольно неуклюжее, приземистое строение это глядело окнами на зеленый выгон, сбегавший вниз, к реке, но Джералд не уставал им любоваться, находя, что дом хотя и новый, а от него веет добротной стариной. Древние дубы, еще видавшие пробиравшихся по лесу индейцев, обступали дом со всех сторон, простирая над его кровлей густой зеленый шатер ветвей. На лужайке, очищенной от сорняков, буйно разросся клевер и свинорой, и Джералд следил за тем, чтобы газону оказывался должный уход. Все в Таре — от подъездной кедровой аллеи до белых хижин на участке, отведенном для рабов, — выглядело солидным, прочным, сделанным на века. И всякий раз, когда Джералд возвращался верхом домой и за поворотом дороги его глазам открывалась крыша дома, выглядывавшая из-за зеленых крон деревьев, сердце его преисполнялось гордостью, словно он видел эту картину впервые.

Это дело его рук — этого крепколобого, задиристого коротышки Джералда!

Со всеми соседями у Джералда сразу установились самые дружеские отношения. Исключение составляли только Макинтоши, чья земля примыкала к его плантации слева, и Слэттери, чьи жалкие три акра тянулись справа — вдоль поймы реки, за которой находились владения Джона Уилкса.

Макинтоши были полукровками, смешанного шотландско-ирландского происхождения, а вдобавок еще оранжистами, и последнее обстоятельство — будь они даже причислены католической церковью к лику святых — наложило на них в глазах Джералда каинову печать. Правда, они переселились в Джорджию семьдесят лет назад, а до этого их предки жили в Каролине, но тем не менее глава их клана, первым ступивший на американскую землю, прибыл сюда из Ольстера, и для Джералда этого было достаточно.

Это была молчаливая угрюмая семейка, державшаяся замкнуто, особняком: браки они заключали только со своими каролинскими родственниками, и Джералд оказался не единственным человеком в графстве, кому Макинтоши пришлись не по душе, ибо здешние поселенцы — народ общительный и дружелюбный — не отличались терпимостью по отношению к тем, кому этих качеств не хватало. А слухи об аболиционистских симпатиях Макинтошей никак не способствовали их популярности. Правда, старик Энгус за всю жизнь не отпустил еще на волю ни одного раба и совершил неслыханное нарушение приличий, продав часть своих негров заезжим работорговцам, направлявшимся на сахарные плантации Луизианы, но слухи тем не менее продолжали держаться.

— Он аболиционист, это точно, — сказал Джералд Джону Уилксу, — но у оранжиста шотландская скупость всегда возьмет верх над убеждениями.

Несколько иначе обстояло дело со Слэттери. Будучи бедняками, они не могли рассчитывать даже на ту крупицу невольного уважения, которая доставалась на долю угрюмых и независимых Макинтошей. Старик Слэттери, упрямо державшийся за свои несколько акров, несмотря на неоднократные предложения о продаже со стороны Джералда О'Хара и Джона Уилкса, был жалкий, вечно хнычущий неудачник. Жена его, блеклая, неопрятная, болезненного вида женщина, произвела на свет кучу угрюмых, пугливых, как кролики, ребятишек и продолжала регулярно из года в год увеличивать их число. Том Слэттери не имел рабов и вместе с двумя старшими сыновьями судорожно пытался обработать свой хлопковый участок, в то время как его жена с остальными ребятишками возилась в некоем подобии огородика. Но хлопок почему-то никак не желал уродиться, а овощей с огорода, благодаря плодовитости миссис Слэттери, никогда не хватало, чтобы накормить все рты.

Вид Тома Слэттери, обивающего пороги соседей, выклянчивая хлопковых семян для посева или кусок свиного окорока, «чтобы перебиться», стал уже привычным для глаз. Слэттери, угадывая плохо скрытое за вежливым обхождением презрение, ненавидел соседей со всем пылом своей немощной души; однако самую лютую ненависть вызывали в нем эти «нахальные черномазые — челядь богачей». Черные слуги богатых плантаторов смотрели сверху вниз на «белых голодранцев», и это уязвляло Слэттери, а надежно обеспеченный слугам кусок хлеба порождал в нем зависть. Его собственное существование рядом с этой одетой, обутой, сытой и даже не лишенной ухода в старости или на одре болезни челядью казалось ему еще более жалким. Слуги по большей части бахвалились положением своих господ и своей принадлежностью к хорошему дому, в то время как сам он был окружен презрением.

Том Слэттери мог бы продать свою ферму любому плантатору за тройную против ее истинной стоимости цену. Каждый посчитал бы, что его денежки не пропали даром, ибо Том был у всех как бельмо на глазу, однако сам он не находил нужным сниматься с места, довольствуясь тем, что ему удавалось выручить за тюк хлопка в год или выклянчить у соседей.

Со всеми прочими плантаторами графства Джералд был на дружеской и даже на короткой ноге. Все лица — Уилксов, Калвертов, Тарлтонов, Фонтейнов — расплывались в улыбке, как только возникала на подъездной аллее невысокая фигура на большой белой лошади. Тотчас на стол подавалось виски в высоких стаканах с ложечкой сахара и толчеными листиками мяты на дне. Джералд всем внушал симпатию, и соседям мало-помалу открылось то, что дети, негры и собаки поняли с первого взгляда: за громоподобным голосом и грубоватыми манерами скрывались отзывчивое сердце и широкая натура, а кошелек Джералда был так же открыт для друзей, как и его душа.

Появление Джералда всегда сопровождалось неистовым лаем собак и радостными криками негритят, кидавшихся ему навстречу, отталкивая друг друга, корча хитрые рожи и улыбаясь во весь рот в ответ на его добродушную брань, причем каждый норовил первым завладеть брошенными им поводьями. Ребятишки плантаторов забирались к нему на колени и, пока он громил на чем свет стоит бесстыдство политиканов-янки, требовали, чтобы их «покатали». Дочери его приятелей поверяли ему свои сердечные тайны, а сыновья, страшась признаться родителям в карточных долгах, знали, что могут рассчитывать на его дружбу в трудную минуту.

— Как же ты, шалопай эдакий, уже целый месяц не оплачиваешь долга чести! — гремел он. — Почему, черт побери, ты не попросил у меня денег раньше?

Давно привыкнув к его манере изъясняться, никто не был на него в обиде, и молодой человек смущенно улыбался и бормотал в ответ:

— Да видите ли, сэр, мне не хотелось обременять вас этой просьбой, а мой отец…

— Твой отец прекрасный человек, спору нет, но очень уж строг, так что вот, бери, и чтоб больше мы с тобой к этому разговору не возвращались.

Жены плантаторов капитулировали последними. Но после того, как миссис Уилкс, «настоящая, — по словам Джералда, — леди, иной раз просто ни словечка не проронит», сказала как-то вечером своему мужу, заслышав знакомый стук копыт на аллее: «Язык у него ужасный, но тем не менее он джентльмен», — можно было считать, что Джералд занял подобающее место в обществе.

Сам же он даже не подозревал, что ему понадобилось на это почти десять лет, поскольку попросту не замечал косых взглядов соседей. С той минуты, как его нога ступила на землю Тары, он ни на секунду не усомнился в своей принадлежности к верхам местного общества.

Когда Джералду стукнуло сорок три и он стал еще румянее и смуглее и так раздался в плечах, что имел уже вид завзятого сквайра-охотника, прямо с обложки цветного иллюстрированного журнала, у него возникло решение: его бесценное поместье и распахнутые настежь сердца и двери местных плантаторов — это еще не все. Ему нужна жена.

Имению настоятельно требовалась хозяйка. Толстой поварихе-негритянке, переброшенной по необходимости со двора на кухню, никак не удавалось вовремя управиться с обедом, а негритянке-горничной, снятой с полевых работ, сменить в срок постельное белье и смести с мебели пыль, вследствие чего при появлении гостей в доме поднималась дикая суматоха. На Порка, единственного в Таре вышколенного слугу, было возложено общее наблюдение за челядью, но и он, при попустительстве не привыкшего к упорядоченной жизни Джералда, стал с годами небрежен и ленив. Своими обязанностями лакея он, правда, не пренебрегал, содержал комнату Джералда в порядке и прислуживал за столом умело и с достоинством, как заправский дворецкий, но в остальном предоставлял всему идти своим ходом.

С безошибочным природным инстинктом слуги-негры очень скоро раскусили нрав хозяина и, зная, что собака, которая громко брешет, кусать не станет, беззастенчиво этим пользовались. Воздух то и дело сотрясали угрозы распродать рабов с торгов или спустить с них шкуру, но с плантаций Тары еще не было продано ни одного раба, и только один получил порку — за то, что любимая лошадь Джералда после целого дня охоты осталась неухоженной.

От строгого взгляда голубых глаз Джералда не укрылось, как хорошо налажено хозяйство у его соседей и как умело управляются со своими слугами аккуратно причесанные, шуршащие шелковыми юбками хозяйки дома. Ну, а то, что они от зари до зари хлопочут то в детской, то на кухне, то в прачечной, то в бельевой, — это ему как-то не приходило на ум. Он видел только результаты этих хлопот, и они производили на него неотразимое впечатление.

Неотложная необходимость обзавестись женой стала ему окончательно ясна однажды утром, когда он переодевался, чтобы отправиться верхом на заседание суда, и Порк подал ему любимую плоеную рубашку, приведенную в столь плачевное состояние неумелой починкой служанки, что Джералду не оставалось ничего другого, как отдать ее лакею.

— Мистер Джералд, — сказал расстроенному хозяину Порк, благодарно складывая рубашку, — вам нужна супруга. Да такая, у которой в дому полным-полно слуг.

Джералд не преминул отчитать Порка за нахальство, но в глубине души знал, что тот прав. Джералд хотел иметь жену и детей и понимал, что долго тянуть с этим делом нельзя, иначе будет поздно. Но он не собирался жениться на ком попало, подобно мистеру Калверту, обвенчавшемуся с гувернанткой-янки, пестовавшей его оставшихся без матери детей. Его жена должна быть леди, благородная леди, с такими же изящными манерами, как и миссис Уилкс, и с таким же уменьем управлять большим хозяйством.

Но на пути к браку вставали два препятствия. Первое: все невесты в графстве были наперечет. И второе, более серьезное: Джералд был чужеземец и в какой-то мере «пришлый», хотя и обосновался тут десять лет назад. О его семье никому ничего не было известно. Правда, плантаторы Центральной Джорджии не держались столь обособленно и замкнуто, как аристократы побережья, однако и здесь ни одна семья не пожелала бы выдать дочку замуж за человека, дед которого никому не был известен.

Джералд знал, что, несмотря на искреннее к нему расположение всех, кто с ним охотился, выпивал и толковал о политике, ни один из них не просватает за него свою дочь. А ему отнюдь не улыбалось, чтобы пошли слухи о том, что, дескать, такой-то или такой-то плантатор должен был, к своему прискорбию, отказать Джералду О'Хара, добивавшемуся руки его дочери. Но, понимая это, он вовсе не чувствовал себя униженным. Чтобы Джералд О'Хара признал кого-то в чем-то выше себя — такого еще не бывало, да и быть не могло ни при каких обстоятельствах. Просто в этом графстве были свои чудные обычаи, согласно которым девушек выдавали замуж лишь за тех, чьи семьи прожили на Юге не каких-то двадцать два года, а много больше, владели землей, рабами и предавались только тем порокам, которые вошли здесь в моду в эти годы.

— Укладывай пожитки. Мы едем в Саванну, — сказал Джералд Порку. — И если там у тебя хоть раз сорвется с языка: «Язви его душу!» или «Дуй его горой!», я тут же продам тебя с торгов. Ты видишь, я сам воздерживаюсь теперь от таких выражений.

Джеймс и Эндрю, думал Джералд, глядишь, что-нибудь да присоветуют ему по части женитьбы. Быть может, у кого-нибудь из их приятелей есть дочь на выданье, отвечающая его требованиям, и он составит подходящую для нее партию. Джеймс и Эндрю выслушали его терпеливо, но ничего утешительного предложить не сумели. Родственников, которые могли бы посодействовать сватовству, у них в Саванне не было, так как оба брата прибыли сюда уже женатыми людьми. А дочери их друзей все успели выйти замуж и обзавестись детьми.

— Ты человек небогатый и незнатный, — сказал Джеймс.

— Кое-какое состояние я себе сделал и сумею прокормить большую семью. А на ком попало я и сам не женюсь.

— Хочешь высоко залететь? — сухо заметил Эндрю.

Все же они сделали для Джералда что могли. Джеймс и Эндрю были уже в преклонных летах и на хорошем счету в Саванне. Друзей у них было много, и они целый месяц возили Джералда из дома в дом на ужины, на танцы, на пикники.

— Есть тут одна, — признался в конце концов Джералд. — Очень она мне приглянулась. Ее, признаться, еще на свете не было, когда я здесь причалил.

— Кто же эта особа?

— Мисс Эллин Робийяр, — с деланной небрежностью отвечал Джералд, ибо взгляд темных миндалевидных глаз этой девушки проник ему в самое сердце. Она очаровала его сразу, несмотря на странное, казалось бы, для пятнадцатилетней девушки отсутствие резвости и молчаливость. И была в ее лице какая-то затаенная боль, так разбередившая ему душу, что ни к одному живому существу на свете он еще не проявлял столь участливого внимания.

— Да ты же ей в отцы годишься!

— Ну и что, я еще мужчина хоть куда! — воскликнул чрезвычайно задетый этими словами Джералд.

Джеймс спокойно разъяснил ему:

— Послушай, Джерри. Во всей Саванне не сыщется более неподходящей для тебя невесты. Ведь этот Робийяр, ее отец, — он француз, а они все гордые, как сатана. И ее мать — упокой, господи, ее душу — была очень важная дама.

— А мне наплевать, — сказал Джералд. — Мать ее, кстати, уже в могиле, а старику Робийяру я пришелся по душе.

— Как мужчина мужчине — может быть, но только не как зять.

— Да и девушка никогда за тебя не пойдет, — вмешался Эндрю. — Она вот уже год как сохнет по этому повесе, Филиппу Робийяру, ее кузену, хотя вся семья денно и нощно уговаривает ее перестать о нем думать.

— Он уже месяц как уехал в Луизиану, — сказал Джералд.

— Как ты это узнал?

— Узнал, — коротко ответил Джералд, не желая признаваться, что источником этих ценных сведений был Порк, и умолчав также о том, что Филипп уехал лишь по настоянию родителей. — Не думаю, чтобы она так уж была в него влюблена — это у нее пройдет. Какая там может быть любовь в пятнадцать лет.

— Все равно они скорее согласятся выдать ее за этого головореза-кузена, чем за тебя.

Словом, Джеймс и Эндрю были поражены не менее всех других, когда стало известно, что дочь Пьера Робийяра выходит замуж за этого маленького ирландца из Северной Джорджии. В домах Саванны шептались и судачили по адресу Филиппа Робийяра, отбывшего на Запад, но пересуды пересудами, а толком никто ничего не знал, и для всех оставалось загадкой, почему самая красивая из девочек Робийяр решила выйти замуж за шумного краснолицего ирландца, роста едва-едва ей по плечо.

Да и сам Джералд не очень-то хорошо был осведомлен о том, как все это произошло. Он понимал одно: чудо все-таки свершилось. И впервые в жизни ощутил совершенно несвойственные ему робость и смирение, когда Эллин, очень бледная, очень спокойная, легко прикоснувшись рукой к его руке, произнесла:

— Я согласна стать вашей женой, мистер О'Хара.

Пораженное как громом этой вестью все семейство лишь отчасти прозревало истинную подоплеку случившегося, и только Мамушка знала о том, как Эллин, проплакав всю ночь навзрыд, словно ребенок, наутро с твердостью внезапно повзрослевшей женщины объявила о своем решении.

Исполненная мрачных предчувствий Мамушка передала ей в тот вечер небольшой сверток, присланный из Нового Орлеана, с адресом, написанным незнакомой рукой. Эллин развернула сверток, вскрикнула и выронила из рук медальон со своим портретом на эмали. К медальону были приложены четыре письма Эллин к ее кузену и краткое послание нью-орлеанского священника, извещавшее о смерти Филиппа Робийяра, последовавшей в результате драки в одном из городских баров.

— Это они заставили его уехать — отец, Полин и Евлалия. Я ненавижу их. Всех ненавижу. Видеть их не могу. Я уеду отсюда. Уеду, чтобы никогда больше их не видеть! Уеду из этого города, где все будет вечно напоминать мне о… о нем!

Ночь уже близилась к рассвету, когда Мамушка, тоже проливавшая горючие слезы, гладя темноволосую головку хозяйки, сделала робкую попытку возразить:

— Бог с вами, голубка! Негоже это!

— Я уже решила! Он хороший, добрый человек! Я выйду за него замуж или приму постриг в чарльстонском монастыре.

Именно эта угроза и вынудила в конце концов растерянного, убитого горем Пьера Робийяра дать согласие на брак. Для убежденного пресвитерианина, хотя и происходившего из католической семьи, брак дочери с Джералдом О'Хара представлялся все же менее страшным, чем принятие ею монашеского обета. Если не считать того, что жених — человек без роду, без племени, во всем остальном он был не так уж плох.

И вот Эллин, теперь уже Эллин О'Хара, покинула Саванну, чтобы никогда сюда более не возвращаться, и в сопровождении своего немолодого мужа, Мамушки и двадцати слуг-негров прибыла в Тару.

На следующий год родился их первый ребенок, и они окрестили девочку Кэти-Скарлетт — в честь матери Джералда. Сам Джералд был слегка разочарован, ибо ждал наследника, но тем не менее появление на свет темноголовой малютки доставило ему такую радость, что он выставил бочку рома для всех рабов Тары, да и сам был шумно и безудержно пьян.

Если Эллин в какую-нибудь горькую минуту и пожалела о своем скоропалительном решении выйти замуж за Джералда, то никто, а тем более Джералд, никогда об этом не узнал. И Джералда прямо распирало от гордости, когда он глядел на свою жену. А Эллин навсегда вычеркнула из памяти маленький приморский городок вместе со всем, что было с ним связано, и, ступив на землю Северной Джорджии, обрела там новую родину.

В памяти остался величавый и горделивый, как плывущий под всеми парусами корабль, дом ее отца — изящное здание во французском колониальном стиле: мягкие, женственно округлые линии, бледно-розовые оштукатуренные стены, высокий портал, плавно сбегающие вниз широкие ступени парадной лестницы, окаймленные тонким кружевом чугунных перил… Богатый, изысканный и надменный дом.

Здесь, в Северной Джорджии, ее встретил суровый край и закаленные в лишениях люди. Вдали, куда бы ни устремляла она взор с плато, раскинувшегося у подножия Голубого хребта, повсюду были красноватые пологие холмы с массивными выходами гранита и высокие мрачные сосны. Дикой, неукрощенной представлялась ей эта природа после привычной для глаз мягкой красоты прибрежных островов, поросших серым мхом и темно-зеленой чащей кустарников, после белых лент пляжей, прогретых лучами субтропического солнца, и просторных, плоских песчаных равнин, зеленеющих пальмами и молодой порослью.

Здесь же вслед за жарким летом наступила студеная зима, а в людях бурлила невиданная энергия и сила. Они отличались легким и веселым нравом, были добры, великодушны, любезны и в то же время необычайно упрямы, вспыльчивы и жизнестойки. На побережье мужчины гордились умением не утрачивать самообладания и хороших манер в любых обстоятельствах — будь то поединок или кровная месть, — тогда как здесь все проявляли необузданность и склонность к бешеным выходкам. Жизнь на побережье была окрашена в мягкие, ровные тона. Здесь она бурлила — молодая, неукрощенная, жадная.

Все, кого знала Эллин в Саванне, казалось, были отлиты по одному образцу, столь мало различались их взгляды и привычки, теперь же она столкнулась с разными, непохожими друг на друга людьми. Поселенцы Северной Джорджии перекочевали сюда из самых разных уголков земного шара — из Каролины и Виргинии, из Европы и с далекого Севера — и из других частей Джорджии. Некоторые из них, подобно Джералду, были новопришельцами, искателями счастья. Другие, подобно Эллин, принадлежали к старинным родам, дальние отпрыски которых, не удовлетворенные жизнью на родине, решили обрести рай на чужбине. А немало было и тех, кого занесло в эти края случайным ветром или пригнало извечное беспокойство, бурлившее в крови и унаследованное от отцов-пионеров.

Весь этот разношерстный люд, с очень несхожим прошлым, вел весьма непринужденный образ жизни, лишенный каких-либо стеснительных правил, с чем Эллин так никогда и не смогла до конца свыкнуться. На побережье она интуитивно знала, как поведут себя люди в тех или иных обстоятельствах. Как поступит житель Северной Джорджии — предугадать было невозможно.

А Юг в те дни процветал, и это убыстряло темп жизни. Весь мир требовал хлопка, и девственная, плодородная земля графства рождала его в изобилии. Он был ее дыханием, биением ее сердца, его посевы и сборы — пульсацией крови в ее жилах. В бороздах пахоты произрастало богатство, а вместе с ним — самонадеянность и спесь: они росли вместе с зелеными кустами и акрами пушистых белых коробочек. Если хлопок может принести богатство нынешнему поколению, как же приумножат его последующие!

Эта уверенность в завтрашнем дне порождала неуемную жажду жизни, алчную тягу ко всем ее благам, и жители графства со страстью, изумлявшей Эллин, предавались радостям бытия. У них было уже достаточно денег и рабов, чтобы хватило времени и на развлечения, а развлекаться они любили. Дело всегда, по-видимому, можно было бросить ради охоты, рыбалки или скачек, и не проходило недели, чтобы кто-нибудь не устроил пикника или не закатил бала.

Эллин так и не сумела, вернее не смогла, до конца слиться с новой жизнью — слишком большая часть ее души осталась в Саванне, — но она отдавала должное этим людям, и со временем их открытость и прямота, свобода от многих условностей и умение ценить человека по его заслугам стали вызывать в ней уважение.

Сама же она заслужила любовь всех соседей в графстве, добрая, но бережливая хозяйка, отличная мать, преданная жена. Разбитое сердце и отказ от личного счастья, не приведя ее в монастырь, дали ей возможность целиком посвятить себя детям, дому и тому человеку, который увез ее из Саванны, увез от всех воспоминаний и ни разу не задал ни одного вопроса.

Когда Скарлетт — здоровой и чрезмерно озорной, по мнению Мамушки, девочке — пошел второй год, у Эллин снова родилась дочь, Сьюзен-Элинор, сокращенно и навечно переименованная в Сьюлин, а затем настал черед и для Кэррин, записанной в семейных святцах как Кэролайн-Айрин. После них один за другим на свет появились три мальчика, но все трое умерли, еще не научившись ходить, и были п.охоронены на семейном кладбище в ста ярдах от дома, под сенью узловатых кедров, под тремя каменными плитами с одинаковой на всех трех надписью: «Джералд О'Хара, младший».

Многое изменилось в Таре с тех пор, как здесь впервые появилась Эллин. Пятнадцатилетняя девочка не убоялась ответственности, налагаемой на нее званием хозяйки большого поместья. По тогдашним понятиям, до брака от девушки требовалось прежде всего быть красивой, приятной в обхождении, иметь хорошие манеры и служить украшением любой гостиной. А вступив в брак, она должна была уметь вести хозяйство и управляться сотней, а то и больше черных и белых слуг.

И Эллин, как всякая девушка из хорошей семьи, была воспитана в этих понятиях, а помимо того, при ней была Мамушка, умевшая вдохнуть энергию в самого непутевого из слуг. И Эллин быстро навела порядок в хозяйстве Джералда, придав поместью на диво элегантный и респектабельный вид.

Господский дом был построен без малейшего представления о каком-либо архитектурном замысле, а впоследствии к нему, по мере того как в этом возникала нужда, то там, то здесь делались новые пристройки. И все же, невзирая на это, усилиями Эллин дому был придан уютный вид, возместивший отсутствие гармонии. Тенистая, темно-зеленая кедровая аллея, ведущая от дороги к дому, — обязательная принадлежность каждого плантаторского особняка в Джорджии, — создавала приятный для глаз контраст с яркой зеленью остальных деревьев, окружавших дом. Оплетавшая веранды глициния красиво выделялась на белой известке стен, а курчаво-розовые кусты мирта возле крыльца и белоснежные цветы магнолий в саду хорошо маскировали угловатые линии дома.

Весной и летом изумрудная зелень клевера и свинороя на газоне становилась слишком притягательной для индюков и белых гусей, коим надлежало держаться в отведенной для них части двора за домом. Предводители их стай то и дело совершали украдкой набеги на запретную зону перед домом, привлекаемые не только зеленью газона, но и сочными бутонами жасмина и пестрыми цинниями цветочных клумб. Дабы воспрепятствовать их вторжению, на крыльце постоянно дежурил маленький черный страж с рваным полотенцем в руках. Сидящая на ступеньках несчастная фигура негритенка была неотъемлемой частью общей картины поместья — несчастен же он был потому, что ему строго-настрого наказали лишь отпугивать птиц, махая полотенцем, но ни под каким видом не стегать их.

Через руки Эллин прошли десятки маленьких черных мальчишек, которых она обучила этой нехитрой премудрости — первой ответственной обязанности, возлагавшейся на мужскую половину черной детворы в Таре. Потом, когда им исполнялось десять лет, их отдавали в обучение Папаше-сапожнику, или Эмосу-плотнику и колесных дел мастеру, или скотнику Филиппу, или погонщику мулов Каффи. Если мальчишка не проявлял способностей ни в одном из этих ремесел, его посылали работать в поле, и он в глазах негров-слуг терял всякое право на привилегированное положение и попадал в разряд обыкновенных рабов.

Никто не назвал бы жизнь Эллин легкой или счастливой, но легкой жизни она и не ждала, а если на ее долю не выпало счастья, то таков, казалось ей, женский удел. Мир принадлежал мужчинам, и она принимала его таким. Собственность принадлежала мужчине, а женщине — обязанность ею управлять. Честь прослыть рачительным хозяином доставалась мужчине, а женщине полагалось преклоняться перед его умом. Мужчина ревел как бык, если загонял себе под ноготь занозу, а женщина, рожая, должна была глушить в груди стоны, дабы не потревожить покоя мужа. Мужчины были несдержанны на язык и нередко пьяны. Женщины пропускали мимо ушей грубые слова и не позволяли себе укоров, укладывая пьяного мужа в постель. Мужчины не стеснялись в выражениях, могли изливать на жен свое недовольство, женщинам полагалось быть терпеливыми, добрыми и снисходительными.

Полученное Эллин светское воспитание требовало, чтобы женщина среди всех тягот и забот не теряла женственности, и Эллин хотелось воспитать трех своих дочерей настоящими леди. Со средней дочерью она легко добивалась успеха, ибо Сьюлин так хотелось всем нравиться, что она с величайшей готовностью внимала материнским наставлениям, а младшая, Кэррин, была кротка и послушна от природы. Но Скарлетт, плоть от плоти своего отца, усваивала светские манеры с большим трудом.

К вящему негодованию Мамушки, Скарлетт предпочитала играть не со своими тихими сестричками и не с благовоспитанными барышнями Уилкс, а с черными ребятишками с плантации и с соседскими мальчишками, не уступая им в искусстве лазать по деревьям или швырять камнями. Мамушка была не на шутку обескуражена, видя, как у дочери Эллин проявляются такие замашки, и то и дело старалась внушить Скарлетт, что она должна вести себя «как маленькая леди». Однако Эллин оказалась в этом вопросе более терпимой и дальновидной. Она считала, что всему своя пора, товарищи детских игр превратятся со временем в юношей и кавалеров, и Скарлетт поймет, что главная жизненная задача каждой девушки — выйти замуж. Скарлетт просто очень живой ребенок, говорила себе Эллин, она еще успеет постичь науку быть привлекательной для мужчин.

И Скарлетт превзошла все ожидания в достижении той цели, к которой были направлены совместные усилия Эллин и Мамушки. Подрастая, она постигала вышеупомянутую науку в совершенстве, хотя и не слишком преуспевала во всех остальных. Гувернантки менялись одна за другой, после чего Скарлетт на два года была заточена в стенах частного пансиона для молодых девиц в Фейетвилле, и если полученные ею знания были несколько хаотичны, то танцевала она бесспорно лучше всех девушек графства. И она знала цену своей улыбке и игре ямочек на щеках, умела пройтись на цыпочках так, чтобы кринолин соблазнительно заколыхался, и, поглядев в лицо мужчине, быстро опустить затрепетавшие ресницы, как бы невольно выдавая охватившее ее волнение. А превыше всего познала она искусство таить от мужчин острый и наблюдательный ум, маскируя его невинно-простодушным, как у ребенка, выражением лица.

Мягкие наставления Эллин и неустанные укоры Мамушки сделали все же свое дело, внедрив в нее некоторые качества, безусловно ценные в будущей супруге.

— Ты должна быть мягче, скромнее, моя дорогая, — говорила Эллин дочери. — Нельзя вмешиваться в разговор джентльменов, даже если знаешь, что они не правы и ты лучше осведомлена, чем они. Джентльмены не любят чересчур самостоятельно мыслящих женщин.

— Попомните мое слово: барышни, которые все хмурятся да задирают нос, — «Нет, не хочу!» да «Нет, не желаю!» — всегда засиживаются в старых девах, — мрачно пророчествовала Мамушка. — Молодые леди должны опускать глаза и говорить: «Конечно, сэр, да, сэр, как вы скажете, сэр!»

Они старались сделать из нее по-настоящему благородную даму, но Скарлетт усваивала лишь внешнюю сторону преподаваемых ей уроков. Внутреннее благородство, коим должна подкрепляться внешняя благопристойность, оставалось для нее недостижимым, да она и не видела нужды его достигать. Достаточно было научиться производить нужное впечатление — воплощенной женственности и хороших манер, — ведь этим завоевывалась популярность, а ни к чему другому Скарлетт и не стремилась. Джералд хвастливо утверждал, что она — первая красавица в пяти графствах, и, надо сказать, утверждал не без оснований, ибо ей уже сделали предложение руки и сердца почти все молодые люди из соседних поместий, а помимо них и кое-кто еще из таких отдаленных городов, как Атланта и Саванна.

К шестнадцати годам Скарлетт, следуя наставлениям Эллин и Мамушки, приобрела репутацию очаровательного, кроткого, беспечного создания, будучи в действительности своенравна, тщеславна и крайне упряма. От своего отца-ирландца она унаследовала горячий, вспыльчивый нрав, а от своей великодушной и самоотверженной матери — ничего, кроме внешнего лоска. Эллин никогда не догадывалась о том, в какой мере кротость дочери была показной, ибо в отношениях с матерью Скарлетт всегда проявляла себя с лучшей стороны: она ловко скрывала от Эллин кое-какие выходки и умела обуздать свой нрав и казаться воплощением кротости, ибо одного укоряющего взгляда матери было достаточно, чтобы пристыдить ее до слез.

И только Мамушка не питала особых иллюзий насчет своей питомицы и была всегда начеку, зная, что природа может взять верх над притворством. Глаз Мамушки был куда более зорок, чем глаз Эллин, и Скарлетт не могла припомнить, чтобы ей хоть раз удалось всерьез ее одурачить.

Само собой разумеется, обе строгие наставницы вовсе не сокрушались по поводу того, что Скарлетт очаровательна и жизнь в ней бьет ключом. Этими качествами женщины-южанки привыкли даже гордиться. Упрямство и своеволие Скарлетт, унаследованные от Джералда, — вот что повергало Эллин и Мамушку в смущение: а ну как не удастся скрыть от посторонних глаз эти ужасные пороки и они помешают ей сделать хорошую партию! Но Скарлетт, твердо решив про себя, что выйдет замуж за Эшли, и только за Эшли, готова была всегда казаться скромной, уступчивой и беспечной, раз эти качества столь привлекательны в глазах мужчин. Что мужчины находят в них ценного, она не понимала. Знала одно: это способ проверенный и оправдывает себя. Вдумываться в причину этого ей не хотелось, ибо у нее никогда не возникало потребности разобраться во внутренних движениях чьей-то или хотя бы собственной души. Она просто знала: если она поступит так-то и так-то или скажет то-то и то-то, мужчины неминуемо отзовутся на это таким-то или таким-то весьма для нее лестным образом. Это было как решение простенькой арифметической задачки, а арифметика была единственной наукой, которая еще в школьные годы давалась Скарлетт без труда.

И если она не очень-то разбиралась в душах мужчин, то еще того меньше — в душах женщин, ибо они и интересовали ее куда меньше. У нее никогда не было закадычной подружки, но она никогда от этого не страдала. Все женщины, включая собственных сестер, были для нее потенциальными врагами, ибо все охотились на одну и ту же дичь — все стремились поймать в свои сети мужчину.

Все женщины. Единственным исключением являлась ее мать.

Эллин О'Хара была не такая, как все. Она казалась Скарлетт почти святой, стоявшей особняком от всего человечества. Когда Скарлетт была ребенком, мать часто представлялась ей в образе пресвятой Девы Марии, но и подрастая, она не захотела отказаться от этого представления. Только Эллин и небеса могли дать ей ощущение незыблемости ее мира. Для Скарлетт мать была воплощением правды, справедливости, нежности, любви и глубочайшей мудрости. И она была настоящая леди.

Скарлетт очень хотелось быть похожей на мать. Беда заключалась лишь в том, что, оставаясь всегда правдивой, честной, справедливой, любящей и готовой на самопожертвование, невозможно наслаждаться всеми радостями жизни и наверняка упустишь очень многое, в первую очередь — поклонников. А жизнь так коротка. Она еще успеет потом, когда выйдет замуж за Эшли и состарится, и у нее будет много свободного времени, стать такой, как Эллин. А пока что…

 

[Маруся]

Глава IV
В этот вечер за ужином Скарлетт машинально исполняла роль хозяйки, заменяя отсутствующую мать, но мысли ее неотступно возвращались к страшной вести о браке Эшли и Мелани. В отчаянии она молила бога, чтобы Эллин поскорее возвратилась от Слэттери: без нее она чувствовала себя совсем потерянной и одинокой. Что за свинство со стороны этих Слэттери вечно навязываться Эллин со своими нескончаемыми болезнями, в то время как она так нужна ей самой!

На протяжении всего этого унылого ужина громкий голос Джералда бил в ее барабанные перепонки, и минутами ей казалось, что она этого не выдержит. Недавний разговор с дочерью уже вылетел у Джералда из головы, и он теперь произносил длинный монолог о последних сообщениях, поступивших из форта Самтер, подкрепляя свои слова взмахом руки и ударом кулака по столу. У Джералда вошло в привычку разглагольствовать при всеобщем молчании за столом, и обычно Скарлетт, погруженная в свои мысли, попросту его не слушала. Но сегодня, напряженно ожидая, когда наконец подкатит к крыльцу коляска с Эллин, она не могла отгородиться от звуков этого громкого голоса.

Конечно, она не собиралась открывать матери, какая тяжесть лежит у нее на сердце. Ведь Эллин пришла бы в ужас, узнай она, что ее дочь убивается по человеку, помолвленному с другой; ее огорчение было бы беспредельным. Но Скарлетт просто хотелось, чтобы в эти минуты ее первого большого горя мать была рядом. Возле матери она всегда чувствовала себя как-то надежней; любая беда была не так страшна, когда Эллин рядом.

Заслышав стук копыт по аллее, она вскочила, но тут же снова опустилась на стул: коляска завернула за угол, к заднему крыльцу. Значит, это не Эллин — она бы поднялась по парадной лестнице. С окутанного мраком двора донесся нестройный гомон взволнованных негритянских голосов и заливистый смех. Бросив взгляд в окно, Скарлетт увидела Порка, который только что покинул столовую: он держал в руке смолистый факел, а из повозки спускались на землю какие-то неразличимые в темноте фигуры. Мягкие, гортанные и звонкие, мелодичные голоса долетали из мрака, сливаясь в радостный, беззаботный гомон. Затем на заднем крыльце и в коридоре, ведущем в холл, послышался шум шагов. Шаги замерли за дверью столовой. С минуту оттуда доносилось перешептывание, после чего на пороге появился Порк: глаза его округлились от радостного волнения, зубы сверкали, он даже позабыл принять свою величественную осанку.

— Мистер Джералд! — провозгласил он, с трудом переводя дыхание от распиравшей его гордости. — Ваша новая служанка прибыла!

— Новая служанка? Я не покупал никаких служанок! — отвечал Джералд, уставив притворно гневный взгляд на своего лакея.

— Да, да, сэр, мистер Джералд, купили! Да, сэр! И она там, за дверью, и очень хочет поговорить с вами! — Порк хихикнул и хрустнул пальцами от волнения.

— Ладно, тащи сюда свою женушку, — сказал Джералд, и Порк, обернувшись, поманил жену, только что прибывшую из Двенадцати Дубов, чтобы стать принадлежностью Тары. Она вступила в столовую, а следом за ней, прижимаясь к матери, полускрытая ее накрахмаленными ситцевыми юбками, появилась двенадцатилетняя дочь.

Дилси была высокая женщина, державшаяся очень прямо. Определить ее возраст было невозможно — тридцать лет, шестьдесят? На спокойном бронзовом лице не было ни морщинки. Перевес индейской крови над негритянской сразу бросался в глаза. Красноватый оттенок кожи, высокий, сдавленный у висков лоб, широкие скулы и нос с горбинкой, неожиданно расплющенный книзу, над толстыми негроидными губами, ясно указывали на смешение двух рас. Держалась Дилси уверенно и с таким чувством собственного достоинства, до которого далеко было даже Мамушке, ибо у Мамушки оно было благоприобретенным, а у Дилси — в крови.

И она не так коверкала слова, как большинство негров, речь ее была правильнее.

— Добрый вечер вам, мисс, и вам, мисс. И вам, мистер Джералд. Извините за беспокойство, да уж больно мне хотелось поблагодарить вас, что вы купили меня и мою дочку. Меня-то кто хошь купит, а вот что Присей, чтоб мне не тосковать по ней, — таких нет, и я благодарствую вас. Уж я буду стараться служить вам и никогда не позабуду, что вы для меня сделали.

— Хм-хм… — Джералд откашлялся и пробормотал что-то невнятное, чрезвычайно смущенный тем, что его так явно уличили в содеянном добре.

Дилси повернулась к Скарлетт, и затаенная улыбка собрала морщинки в уголках ее глаз.

— Мисс Скарлетт, Порк сказывал мне, как вы просили мистера Джералда купить меня. И я хочу отдать вам мою Присей в служанки.

Пошарив позади себя рукой, она вытолкнула вперед дочь — маленькое коричневое создание с тоненькими птичьими ножками и бесчисленным множеством торчащих в разные стороны косичек, аккуратно перевязанных веревочками. У девочки был умный, наблюдательный взгляд, зорко подмечавший все вокруг, и тщательно усвоенное глуповатое выражение лица.

— Спасибо, Дилси, — сказала Скарлетт, — но боюсь, Мамушка станет возражать. Ведь она мне прислуживает с того дня, как я появилась на свет.

— Мамушка-то уж совсем старенькая, — невозмутимо возразила Дилси с такой уверенностью, которая несомненно привела бы Мамушку в ярость. — Она — хорошая няня, да только ведь вы-то теперь уже леди и вам нужна умелая горничная, а моя Присей целый год прислуживала мисс Индии. Она и шить может, и не хуже всякой взрослой вас причешет.

Дилси подтолкнула дочь; Присей присела и широко улыбнулась Скарлетт, и та невольно улыбнулась в ответ.

«Шустрая девчонка», — подумала Скарлетт и сказала:

— Ладно, Дилси, спасибо, когда мама вернется, я поговорю с ней.

— И вам спасибо, мэм. Пожелаю вам спокойной ночи, — сказала Дилси и покинула столовую вместе с дочкой, а Порк поспешил за ними. Со стола убрали, и Джералд снова принялся ораторствовать, без всякого, впрочем, успеха у своей аудитории и потому без особого удовольствия для себя. Его грозные предсказания близкой войны и риторические возгласы: «Доколе же Юг будет сносить наглость янки!» — порождали у скучающих слушательниц лишь односложные: «Да, папа» и «Нет, папа». Кэррин, сидя на подушке, брошенной на пол под большой лампой, была погружена в романтическую историю некой девицы, постригшейся в монахини после смерти своего возлюбленного; слезы восторга приятно щекотали ей глаза, и она упоенно воображала себя в белом монашеском чепце. Сьюлин что-то вышивала — «для своего приданого», как она объяснила, стыдливо хихикнув, — и прикидывала в уме, удастся ли ей на завтрашнем барбекю отбить Стюарта Тарлтона у Скарлетт, очаровав его своей женственной мягкостью и кротостью, которыми Скарлетт не обладала. А Скарлетт была в смятении чувств из-за Эшли.

Как может папа без конца толковать о форте Самтер и об этих янки, когда у нее сердце рвется на части и он это знает? Будучи еще очень юной, она находила непостижимым, что люди могут быть так эгоистично равнодушны к ее страданиям и в мире все продолжает идти своим путем, в то время как ее сердце разбито.

В душе ее бушевала буря, а все вокруг выглядело таким спокойным, таким безмятежным, и это казалось ей странным. Тяжелый буфет и стол красного дерева, массивное серебро, пестрые лоскутные ковры на натертом до блеска полу — все оставалось на своих местах, словно ничего не произошло. Это была уютная, располагающая к дружеской беседе комната, и обычно Скарлетт любила тихие вечерние часы, которые семья проводила здесь после ужина, но сегодня вид этой комнаты стал ей ненавистен, и если бы не страх перед резким окриком отца, она выскользнула бы за дверь и, стремительно прокравшись через темный холл, наплакалась бы вволю на старой софе в маленьком кабинетике Эллин.

Это была самая любимая комната Скарлетт. Здесь Эллин каждое утро сидела за высоким секретером, проверяя счета и выслушивая доклады Джонаса Уилкерсона, управляющего имением. Здесь нередко собиралось и все семейство: Эллин что-то записывала в тяжелые гроссбухи, Джералд дремал в старой качалке, дочки примостились на продавленных подушках софы, тоже уже слишком ветхой, чтобы украшать собой парадные покои. И Скарлетт сейчас хотелось только одного: остаться там вдвоем с Эллин и выплакаться, уткнувшись головой ей в колени. Когда же наконец вернется мама?

Но вот на аллее заскрипел гравий под колесами, и негромкий голос Эллин, отпускавшей кучера, донесся в столовую. Взгляды всех устремились к двери. Шурша кринолином, она быстро вошла в комнату — лицо ее было усталым и грустным. Повеяло легким ароматом вербены, навечно, казалось, угнездившимся в складках ее платья, — ароматом, который для Скарлетт был неотторжим от образа матери. Мамушка — хмурая, с недовольно выпяченной нижней губой и кожаной сумкой в руках — следовала за хозяйкой чуть поодаль. Она что-то нечленораздельно бормотала себе под нос — достаточно тихо, чтобы нельзя было разобрать слов, и достаточно громко, чтобы ее неодобрение не осталось незамеченным.

— Извините, что задержалась, — сказала Эллин, сбрасывая шотландскую шаль со своих усталых плеч на руки Скарлетт, и, проходя, погладила дочь по щеке.

При появлении жены лицо Джералда мгновенно просияло.

— Ну что — окрестили это отродье? — спросил он.

— Да, окрестили бедняжку и оплакали, — сказала Эллин. — Я боялась, что Эмми тоже отдаст богу душу, но, мне кажется, она оправится.

Дочери обратили к ней исполненные любопытства вопрошающие взгляды, а Джералд философически покачал головой:

— Ну, может, это и к лучшему, что он помер, несчастный ублю…

— Ой, как поздно! Пора прочесть молитву, — как бы невзначай перебила его Эллин, и если бы Скарлетт хуже знала мать, она бы даже не заподозрила, что Эллин перебила Джералда намеренно.

А было бы все же любопытно узнать, кто отец ребенка Эмми Слэттери, но Скарлетт понимала, что у матери про это не дознаешься. Сама Скарлетт подозревала, что это Джонас Уилкерсон — она не раз видела, как он прогуливался по вечерам с Эмми. Джонас был янки и холостяк, а должность управляющего, которую он занимал, отрезала ему все пути в дома богатых плантаторов. Он не мог бы посвататься ни к одной из их дочерей и был лишен возможности водить компанию с кем-либо, кроме таких бедняков, как Слэттери, и им подобных отщепенцев. Вместе с тем по своему образованию он был на голову выше этих Слэттери, и Скарлетт казалось вполне естественным, что он и не подумает жениться на Эмми, хотя частенько гулял с ней в сумерках.

Скарлетт вздохнула — любопытство ее было задето. На глазах у ее матери происходило многое, но она этого как бы не замечала. Эллин умела проходить мимо всего, что противоречило ее понятиям о благопристойности, и старалась научить этому и Скарлетт — впрочем, без особого успеха.

Эллин шагнула к камину, где в маленькой инкрустированной шкатулке, стоявшей на полке, хранились ее четки, но решительный голос Мамушки заставил ее остановиться:

— Мисс Эллин, вам бы надо поесть хоть малость, прежде чем читать молитву.

— Спасибо, Мамушка, я не голодна.

— Я сейчас подам вам ужин, и чтоб вы поели, — с хмурым упрямством заявила Мамушка и возмущенно зашагала на кухню. — Порк! — крикнула она. — Скажи кухарке, чтобы развела огонь. Мисс Эллин вернулась.

В холле заскрипели половицы под тяжелой ступней, и до ушей сидевших в столовой донеслось бормотанье, звучавшее все явственней по мере того, как Мамушка удалялась:

— Твердишь, твердишь — все понапрасну… Не стоят они того, чтобы так для них стараться. Никчемный, неблагодарный народ, хуже нет во всем графстве, чем эта белая рвань. И нечего мисс Эллин утруждать себя. Будь у них голова на плечах, имели бы, как другие, своих ниггеров. Да разве ей втолкуешь…

Воркотня замерла, когда Мамушка скрылась с глаз в крытой галерее, соединявшей холл с кухней. У старой служанки был особый способ доводить до сведения господ свою точку зрения по тому или иному вопросу. Она знала, что достоинство не позволяет белым господам обращать хоть малейшее внимание на воркотню черных слуг, и чтобы не уронить своего достоинства, они должны делать вид, будто ничего не слышат, как бы громко она ни разворчалась, едва ступив на порог. Это спасало ее от возможности получить нагоняй и в то же время позволяло вполне недвусмысленно высказывать свое мнение.

Вошел Порк с тарелками, прибором и салфеткой. Следом за ним, застегивая на ходу белую полотняную куртку, спешил Джек, маленький десятилетний негритенок. Он держал в руке самодельное орудие для отпугивания мух в виде тонкой жерди длиной в два его роста, с привязанными к ней узкими полосками газетной бумаги. У Эллин имелось очень красивое опахало из павлиньих перьев, но им пользовались лишь в особо торжественных случаях и то лишь после небольшой домашней междоусобицы, ибо Порк, кухарка и Мамушка считали, что перья павлина приносят несчастье.

Эллин опустилась на стул, который поспешил пододвинуть ей Джералд, и четыре голоса атаковали ее разом:

— Мама, у меня на бальном платье отпоролись кружева, а я хотела надеть его завтра, когда мы поедем в Двенадцать Дубов. Может быть, ты починишь?

— Мама, новое платье Скарлетт гораздо красивее моего, и вообще я выгляжу ужасно в розовом. Почему бы ей не надеть мое розовое, а я надену ее зеленое. Ей розовый цвет к лицу.

— Мама, можно, я завтра тоже останусь на танцы? Мне ведь уже тринадцать…

— Ну, доложу я вам, миссис О'Хара… Тише вы, трещотки, пока я не надрал вам уши!.. Кэйд Калверт был сегодня утром в Атланте… Вы дадите мне слово сказать или нет?.. И говорит, что все там в страшном волнении и только и разговору что о войне, военных учениях и формировании войсковых частей. И вроде бы, если верить слухам, в Чарльстоне решили не давать больше спуску янки.

Эллин устало улыбнулась, слушая эту разноголосицу, и, как подобает почтительной супруге, первому ответила Джералду.

— Если наиболее достойные люди Чарльстона придерживаются такого мнения, то я полагаю, что и мы не заставим себя ждать и присоединимся к ним, — сказала она, ибо была воспитана в убеждении, что, за исключением Саванны, самая лучшая и самая родовитая часть населения континента сосредоточена в этом маленьком портовом городке, и убеждение это, кстати сказать, полностью разделялось самими чарльстонцами.

— Нет, Кэррин, пока нельзя, моя дорогая. В будущем году ты будешь носить длинные платья и танцевать на балах, и эти розовые щечки еще ярче разрумянятся от удовольствия. Ну, не надувай губок, детка! Ты же можешь поехать на барбекю и даже остаться на ужин, понимаешь? Но никаких балов, пока тебе не сравнялось четырнадцати.

— Принеси мне твое платье, Скарлетт. Я пришью кружева, когда мы встанем из-за стола.

— Мне не нравится твой тон, Сьюлин. Твое розовое платье очень красиво, и цвет этот ничуть не меньше идет тебе, чем зеленый — Скарлетт. Но я разрешаю тебе надеть завтра мое гранатовое колье.

Сьюлин за спиной матери торжествующе показала Скарлетт нос, ибо та собиралась выпросить колье для себя. Скарлетт в ответ высунула язык. Сьюлин страшно злила Скарлетт своим постоянным хныканьем и эгоизмом и не раз получала бы от Скарлетт затрещину, не будь умиротворяющая рука Эллин всегда начеку.

— А теперь, мистер О'Хара, я хотела бы узнать подробнее, что, по словам мистера Калверта, происходит в Чарльстоне, — сказала Эллин.

Скарлетт прекрасно понимала, что мать нисколько не интересуется ни войной, ни политикой, считая их чисто мужским делом, в которое ни одна умная женщина не должна совать нос. Но Джералд любил порассуждать на эти темы, а Эллин была неизменно внимательна к мужу и готова сделать ему приятное.

Пока Джералд выкладывал свои новости, Мамушка поставила перед хозяйкой прибор, подала золотистые гренки, грудку жареного цыпленка и желтый ямс, от которого поднимался в воздух пар, а из разреза капало растопленное масло. Мамушка ущипнула Джека, и он поспешно принялся за дело — бумажные ленты медленно поплыли вверх и вниз за спиной Эллин. Мамушка стояла возле хозяйки, пристально следя за каждым подцепленным на вилку и отправленным в рот куском, словно вознамерившись силой своего взгляда пропихнуть еду в пищевод, если Эллин вздумает отлынивать. Эллин прилежно поглощала пищу, но Скарлетт видела, что мать от усталости даже не замечает, что она ест. И только непреклонное выражение лица Мамушки заставляло ее не бросать вилку.

Но вот с едой было покончено, и хотя Джералд еще не перестал громить этих жуликов-янки, требующих освобождения негров и не желающих ни единого пенни заплатить за их свободу, Эллин поднялась из-за стола.

— Будем читать молитву? — без особого энтузиазма спросил Джералд.

— Да, час поздний. Уже десять бьет. — Часы, немного похрипев, пробили десять. — Кэррин давно пора в постель. Порк, пожалуйста, лампу пониже. Мамушка — мой молитвенник.

Повинуясь сердитому шепоту Мамушки, Джек поставил свое опахало в угол и принялся убирать посуду, а Мамушка извлекла из ящика буфета старенький молитвенник Эллин. Порк, став на цыпочки, немного отпустил цепочку лампы, чтобы свет переместился с потолка на стол. Эллин, расправив юбку, опустилась на колени, положила раскрытый молитвенник на край стола, и сложенные для молитвы руки ее легли поверх молитвенника. Джералд стал на колени рядом с ней, а Скарлетт и Сьюлин заняли свои места по другую сторону стола, подоткнув пышные юбки под колени, чтобы не так больно было стоять на твердом полу. Кэррин из-за ее маленького роста трудно было дотягиваться до стола, и она стала на колени возле стула, положив руки на сиденье. Эта поза вполне ее устраивала, давая возможность незаметно для материнского глаза вздремнуть во время чтения молитвы.

Шелест и шорохи в холле возвестили о том, что слуги преклонили колени за раскрытыми дверями столовой. Слышно было, как Мамушка громко кряхтит, опускаясь на колени. Порк и коленопреклоненный держался прямо, словно шест проглотил; горничные Роза и Тина опустились на колени очень грациозно, широко раскинув по полу пестрые ситцевые юбки. Лицо кухарки под белоснежной повязкой казалось еще более темным и худым. Джек, у которого уже слипались глаза, все же нашел в себе достаточно соображения, чтобы устроиться подальше от Мамушкиных щипков. Черные глаза слуг выжидательно блестели, так как ежевечерняя молитва вместе с белыми господами всегда была для них главным событием дня. Древние образы литании с их восточной красочностью оставались для них малопонятными, но они задевали какие-то струны в их душе, заставляя покачиваться в такт, когда они повторяли следом за Эллин: «Помилуй нас, господи!», «Боже, милостив буди к нам, грешным!».

Эллин, закрыв глаза, читала молитву. Голос ее то креп, то замирал, убаюкивая, утешая. В желтом кругу света видны были склоненные головы, когда она произносила благодарственные слова за благополучие своего дома, семьи, слуг.

Помолившись за всех обитателей Тары, за своего отца, мать, сестер, трех своих покойных младенцев и за всех «страдальцев юдоли земной». Эллин, перебирая в длинных пальцах белые четки, начала читать молитву божьей матери — и словно шелест ветра пронесся по комнате, когда губы белых и черных зашевелились, повторяя следом за ней:

— Пресвятая Дева Мария, моли бога за нас, грешных, и ныне, и присно, и во веки веков.

И, как всегда в эти минуты, Скарлетт почувствовала, что к ней приходит успокоение, хотя невыплаканные слезы еще жгли ей глаза. Горечь пережитого разочарования и страх перед завтрашним днем отступили, дав место надежде. Но губы ее лишь машинально повторяли слова молитвы, и не вера в бога принесла ей облегчение, а торжественно-спокойное лицо матери и ее взор, обращенный к престолу господа, испрашивающий благословения всем дорогим для нее существам. Скарлетт была твердо убеждена, что небеса не могут оставаться глухи к мольбе Эллин, когда она прибегает к ним за помощью.

Голос Эллин умолк, и настала очередь Джералда, а поскольку он никогда не успевал вовремя найти свои четки, то ему пришлось, читая молитву, украдкой загибать пальцы. Под его монотонное чтение Скарлетт невольно отвлеклась, хотя она знала, что ей сейчас надлежит, как учила ее Эллин, углубиться в себя, допросить свою совесть, вспомнить все проступки, совершенные за день, раскаяться в них и испросить у бога прощения, дабы он даровал ей силы никогда их больше не повторять. Но сердце Скарлетт брало верх над ее совестью.

Уронив голову на скрещенные на столе руки, чтобы мать не могла видеть ее лица, она устремилась своими печальными мыслями к Эшли. Как может он думать о женитьбе на Мелани, когда на самом-то деле любит ее, Скарлетт? И знает, что и она любит его. Как может он по собственной воле делать ее несчастной?

И тут внезапно совершенно новая, ослепительная мысль сверкнула в ее мозгу:

«Да ведь Эшли даже и не подозревает, что я влюблена в него!»

Эта мысль так поразила ее, что она едва не вскрикнула от неожиданности. На мгновение ее мозг словно застыл, а затем заработал с лихорадочной быстротой.

«Откуда ему знать? Я всегда держалась с ним такой недотрогой, изображала из себя такую кисейную барышню… Он, верно, думает, что я не питаю к нему ничего, кроме дружеских чувств. Ну, ясно! Поэтому он и не признался мне до сих пор! Он думает, что его любовь безответна. Вот почему он так странно смотрит на меня порой…»

Ей сразу вспомнилось, как она не раз ловила на себе этот взгляд, когда в серых глазах Эшли, таких непроницаемых обычно, ей вдруг словно бы открывалось что-то, и она, казалось, читала в них безнадежность и боль.

«Он убивается по мне, думает, что я увлечена Брентом, или, может, Стюартом, или Кэйдом. И, верно, решил, что раз я все равно ему не достанусь, почему бы не пойти навстречу желанию семьи и не жениться на Мелани. А знай он, что я люблю его…»

И воскресшая душа ее, только что погруженная в бездну отчаяния, воспарила на вершину блаженства. Вот и решение этой загадки — почему Эшли так странно ведет себя, почему он молчит! Он ни о чем не догадывается! Тщеславие подхлестнуло желание поверить в то, во что так хотелось верить, желание поверить превратилось в уверенность. Знай Эшли, что она любит его, он был бы у ее ног. Ей нужно только…

«Ах! — подумала она, сжимая пальцами пылающий лоб. — Какая же я была идиотка, как не подумала об этом! Надо найти какой-то способ открыть ему глаза. Он не женится на ней, если узнает, что я люблю его! Никогда не женится!»

Внезапно она опомнилась, заметив, что Джералд кончил читать молитву и мать смотрит на нее. Перебирая четки, она стала произносить привычные слова, но в голосе ее звучало такое глубокое волнение, что Мамушка от удивления открыла глаза и бросила на нее испытующий взгляд. За ней прочитала молитву Сьюлин, затем Кэррин, но Скарлетт, окрыленная сделанным ею открытием, все еще парила мыслями в облаках…

Конечно, и сейчас еще не поздно! Бывали ведь случаи, когда графство потрясала весть о том, что жених (а иной раз невеста) бежали с кем-то прямо из-под венца. А помолвка Эшли пока даже не была объявлена! О нет, еще не поздно!

Если Эшли связан с Мелани не любовными узами, а всего лишь словом, данным бог весть когда, что может помешать ему взять свое слово обратно и жениться на ней, на Скарлетт? Конечно, Эшли так бы поступил, знай он, что она его любит. Значит, надо, чтобы он об этом узнал. Она должна найти способ открыть ему глаза! А тогда…

Перестав повторять респонсорий, Скарлетт была сброшена с облаков на землю укоряющим взором матери. Спохватившись, она начала произносить молитвенные слова, украдкой оглядывая комнату. Коленопреклоненные фигуры в мягком свете лампы, покачивающиеся тени в глубине, там, где стояли негры, все знакомые предметы, вызывавшие в ней глухое раздражение час назад, теперь окрасились в радужные тона ее возрожденных надежд, и комната снова показалась ей привлекательной и уютной. Это мгновение, вся эта сцена навсегда останутся в ее памяти!

— Матерь божия, — нараспев произносила Эллин слова молитвы, и, вторя ее мягкому контральто, Скарлетт послушно подхватывала:

— Моли бога о нас.

С самого раннего детства для Скарлетт это были минуты поклонения не столько божьей матери, сколько Эллин, которую она обожествляла. Повторяя древние слова Священного писания, Скарлетт кощунственно видела перед собой сквозь смеженные веки не образ Девы Марии, а обращенное к небесам лицо Эллин, и слова эти — «Исцеление болящих», «Грешников прибежище», «Престол мудрости», «Врата вечного блаженства» — казались ей прекрасными, ибо они сливались для нее с образом матери. Но в этот вечер в приглушенных голосах, в повторяемых шепотом словах респонсория ее взволнованной душе открылась какая-то новая, необычная красота. И она от всего сердца возблагодарила господа за то, что он указал ей путь из глубины отчаяния… прямо в объятия Эшли.

Прозвучало последнее «аминь», и все — кое-кто с трудом, Мамушка — с помощью Тины и Розы — поднялись с колен. Порк взял с каминной полки длинный жгут из бумаги, зажег его от лампы и вышел в холл. Там, напротив полукружия лестницы, стоял огромный, не поместившийся в столовой буфет орехового дерева, а на его широкой доске вытянулись в ряд несколько ламп и с десяток свечей в подсвечниках. Порк зажег лампу и три свечи и с важным видом первого камергера двора, провожающего королевскую чету в опочивальню, начал подниматься по лестнице, держа лампу высоко над головой. Эллин под руку с Джералдом следовала за ним, а девочки — каждая со свечой в руке — замыкали шествие.

Скарлетт вошла к себе в спальню, поставила свечу на высокий комод и принялась шарить в платяном шкафу, разыскивая нуждавшееся в починке бальное платье. Перекинув его через руку, она по галерее, окружавшей холл, направилась к спальне родителей. Дверь в спальню была приотворена и прежде, чем Скарлетт успела постучать, до нее долетел тихий, но твердый голос Эллин:

— Мистер О'Хара, вы должны рассчитать Джонаса Уилкерсона.

Джералд мгновенно вскипел:

— А где прикажете мне достать другого управляющего, который не обирал бы меня до последней нитки?

— Он должен быть уволен немедленно, завтра же утром. Большой Сэм хороший надсмотрщик и может заменить Джонаса, пока вы не наймете другого управляющего.

— А, вот оно что! Понятно. Уважаемый Джонас забрюхатил…

— Его надо уволить.

«Так значит, это он — отец ребенка Эмми Слэттери, — подумала Скарлетт. — Прекрасно. Чего еще можно ожидать от янки и от девчонки из такой семьи, как эта белая рвань!»

Скромно выждав за дверью, чтобы дать Джералду время утихомириться, Скарлетт постучалась, вошла и протянула матери платье.

Пока Скарлетт раздевалась и, задув свечу, укладывалась в постель, в голове ее уже полностью созрел план завтрашних действий. План был крайне прост, ибо с унаследованной от Джералда целеустремленностью она ясно видела перед собой только то, чего хотела достичь, и шла к этой цели наикратчайшим путем.

Прежде всего надо быть гордой, как наставлял Джералд. Появиться в Двенадцати Дубах веселой и оживленной как никогда. Ни одна душа не должна заподозрить, что она убита союзом Эшли с Мелани. Она будет кокетничать напропалую со всеми мужчинами подряд. Это, конечно, жестоко по отношению к Эшли, но зато его еще сильнее потянет к ней. Она не оставит без внимания ни одного из возможных претендентов на ее руку, начиная от рыжеусого перестарка Фрэнка Кеннеди, ухажера Сьюлин, и кончая тихим, скромным, застенчивым, как девушка, Чарлзом Гамильтоном, братом Мелани. Все они будут виться вокруг нее, как пчелы вокруг цветка, и, само собой разумеется, Эшли покинет Мелани и присоединится к свите ее поклонников. Тогда она как-нибудь улучит минутку, чтобы остаться с ним наедине. Она надеялась, что все произойдет именно так, — ведь иначе привести ее план в исполнение будет нелегко. Ну, а уж если Эшли не сделает первого шага, ей просто придется сделать его самой.

А когда они наконец останутся вдвоем, он мысленно все еще будет видеть ее, окруженную роем поклонников, стремящихся добиться ее расположения, и в глазах его снова появится знакомое ей выражение обреченности и боли. И тогда она осчастливит его. Она откроет ему, что для нее, столь для всех желанной, всех на свете желанней он. И когда она сделает ему свое признание, он увидит, как она мила и скромна и сколько в ней других бесценных качеств. Конечно, она сделает это с достоинством, как настоящая леди. Она не собирается бросаться ему на шею с криком: «Я люблю вас!» Это не годится. Впрочем, вопрос о том, в какой форме признаться ему в своем чувстве, не слишком ее тревожил. Она уже бывала в такого рода положениях не раз, сумеет и теперь.

Лежа в постели, вся залитая лунным светом, она мысленно рисовала себе эту сцену. Перед ней возникало изумленное и счастливое лицо Эшли, внимающего ее любовному признанию, и она слышала его голос, произносящий заветные слова: «Я прошу вас стать моей женой».

Конечно, она ответит, что не может принять предложение человека, помолвленного с другой, но он будет настаивать, и она в конце концов уступит. И тогда они примут решение в этот же вечер бежать из дому, добраться до Джонсборо и…

Да, завтра в этот час она, быть может, уже станет миссис Уилкс!

Скарлетт села в постели, обхватив колени руками, и на несколько счастливейших в ее жизни минут почувствовала себя миссис Уилкс, женой Эшли! А потом легкий холодок сомнения закрался в ее сердце. А что, если не получится так, как она задумала? Что, если Эшли не предложит ей бежать с ним? Но она тут же прогнала прочь эту мысль.

«Не стану думать об этом сейчас, — твердо сказала себе она. — Начну думать — только еще больше расстроюсь. Все должно получиться так, как я хочу… если он меня любит. А он любит меня, я это знаю!»

Она закинула голову, и в ее светлых, в темной оправе ресниц глазах сверкнули отблески луны. Эллин не открыла ей одной простой истины: желать — это еще не значит получить. А жизнь еще не научила тому, что победа не всегда достается тем, кто идет напролом. Она лежала в пронизанном лунным сиянием полумраке, и в ней росла уверенность, что все будет хорошо, и она строила смелые планы — как строят их в шестнадцать лет, когда жизнь так прекрасна, что возможность поражения кажется невозможной, а красивое платье в сочетании с нежным цветом лица — залогом победы над судьбой.

 

[Маруся]

Глава V
Было десять часов утра. На редкость горячее апрельское солнце струило сквозь голубые занавески в спальне Скарлетт золотистый поток лучей. Солнечные блики играли на кремовых стенах, отражались в темно-красной, как вино, глуби старинной мебели и заставляли пол сверкать точно зеркало там, где их не поглощали пестрые пятна ковров.

Дыхание лета уже чувствовалось в воздухе — первое дуновение зноя, который придет на смену весне, начинавшей мало-помалу сдавать свои позиции. В теплых струях, проникавших из сада в комнату, был разлит бархатистый аромат молодой листвы, цветов и влажной, свежевспаханной земли. За окнами поражало глаз белоснежное буйство нарциссов, распустившихся по обеим сторонам усыпанной гравием подъездной аллеи, а позади них пышные, округлые, похожие на юбки с кринолином кусты желтого жасмина склоняли до земли свои отягощенные золотыми цветами ветви. Пересмешники и сойки, занятые извечной борьбой за обладание растущей под окном магнолией, затеяли очередную перебранку: крики соек звучали язвительно и резко, голоса пересмешников — жалобно и певуче.

В такое ослепительное утро Скарлетт обычно сразу подбегала к окну и, положив локти на подоконник, впитывала в себя ароматы и звуки Тары. Но сегодня сияние солнца и лазурь небес пробудили в ней только одну мысль: «Слава богу, дождя не будет!» На постели стояла картонная коробка с бережно уложенным в нее светло-зеленым муаровым платьем с воланами из кремовых кружев, приготовленным для отправки в Двенадцать Дубов, дабы Скарлетт могла сменить там свой туалет перед балом, но она, скользнув по платью взглядом, лишь пожала плечами. Если все пойдет так, как она задумала, это платье не понадобится ей сегодня вечером. Задолго до начала бала они с Эшли будут уже на пути к Джонсборо, к венцу. Сейчас ее волновал совсем другой вопрос: какое платье надеть на барбекю?

Какое платье сделает ее особенно неотразимой в глазах Эшли? С восьми часов утра она примеряла то одно, то другое и теперь стояла расстроенная, подавленная, в кружевных панталонах, корсете и в трех пышных полотняных, отделанных кружевом нижних юбках. А отвергнутые платья пестрыми грудами шелка, оборок и лент громоздились вокруг нее на полу, на постели, на стульях.

Розовое платье из органди с длинным ярко-красным поясом несомненно было ей к лицу, но она надевала его прошлым летом, когда Мелани приезжала в Двенадцать Дубов, и та, конечно, могла его запомнить. А значит, ничто не помешает ей съязвить на этот счет. Черное бомбазиновое с буфами на рукавах и большим стоячим кружевным воротником выгодно оттеняет ее ослепительную кожу, но нельзя не признаться, что оно ее чуточку старит. Скарлетт озабоченно шагнула к зеркалу и вгляделась в свою шестнадцатилетнюю мордашку, словно боясь увидеть морщины или дряблый подбородок. Но Мелани так юна и свежа — ни в коем случае нельзя казаться возле нее старше своих лет. Сиреневое в полоску муслиновое платье с большими кружевными медальонами и тюлевым воланом красиво, но не в ее стиле. Кэррин с ее тонким профилем и бесцветным личиком выглядела бы в нем недурно, сама же она в этом платье будет похожа на школьницу, а это уж никак не годится — походить на школьницу рядом со спокойной, исполненной достоинства Мелани. Клетчатое платье из зеленой тафты все в мелких оборочках, обшитых по краю зеленой бархатной лентой, шло ей бесподобно, и вообще это было ее любимое платье — когда она его надевала, глаза ее приобретали совсем изумрудный оттенок, — но, увы, спереди на лифе отчетливо виднелось жирное пятно. Конечно, можно было бы замаскировать пятно, приколов брошь, но как знать, может быть, у Мелани очень зоркий глаз. Значит, оставались либо пестрые ситцевые платья, недостаточно нарядные для такого случая, либо бальные платья, либо зеленое муслиновое в цветочек, которое она надевала вчера. Но это было скорее вечернее платье, не слишком подходящее для барбекю, с глубоким вырезом, почти как у бального платья, и крошечными буфами вместо рукавов. И все же она не видела другого выхода, как остановить свой выбор на нем. В конце концов ей не приходится стыдиться своей шеи, плеч и рук, даже если и не очень пристало обнажать их с утра.

Стоя перед зеркалом, она изогнулась в талии, чтобы оглядеть себя сбоку, и не обнаружила в своей фигуре ни малейшего изъяна. Не слишком длинная шея была приятно округлой и соблазнительной, как и руки, да и выглядывавшие из корсета груди были очень милы. Не в пример многим шестнадцатилетним девчонкам, ей никогда не приходилось пришивать крошечные шелковые оборочки к подкладке лифа, чтобы придать фигуре более пышные формы. Ее радовало, что у нее, как у Эллин, тонкие, длинные белые кисти рук и маленькие ступни, и, конечно, ей хотелось бы стать такой же высокой, как Эллин, но, в общем, Скарлетт была вполне довольна своим ростом. Обидно, что платье закрывает ноги, подумала она, приподняв нижние юбки и окидывая взглядом округлые стройные ножки, выглядывавшие из-под панталон. Что говорить, у нее очень хорошенькие ножки. Даже девочки в фейетвиллском пансионе всегда ими восхищались. И уж конечно, такой тонкой талии, как у нее, нет ни у кого не только в Фейетвилле и Джонсборо, а, пожалуй, и во всех трех графствах, если на то пошло.

Мысль о талии заставила ее вернуться к практическим делам. Мамушка затянула ее корсет в талии до восемнадцати дюймов — для бомбазинового платья, а зеленое муслиновое требует, чтобы было не больше семнадцати. Надо велеть ей затянуть потуже. Скарлетт приотворила дверь, прислушалась: из холла доносилась тяжелая поступь Мамушки. Скарлетт нетерпеливо окликнула ее, зная, что в этот час она может как угодно покрикивать на слуг, потому что Эллин сейчас в коптильне — выдает кухарке продукты.

— Похоже, кому-то кажется, что у меня за спиной крылья, — проворчала Мамушка, поднимаясь по лестнице. Она с трудом переводила дух, и лицо ее выражало неприкрытую готовность к битве. В больших черных руках покачивался поднос, над которым поднимался пар от двух крупных, политых маслом ямсов, груды гречишных оладий в сиропе и большого куска ветчины, плавающего в подливке. При виде этой ноши легкое раздражение, написанное на лице Скарлетт, сменилось выражением воинственного упрямства. Волнение, связанное с выбором платья, заставило ее забыть установленное Мамушкой железное правило: прежде чем девочки отправятся в гости, их следует так напичкать едой дома, чтобы там они уже не могли проглотить ни кусочка.

— Зря притащила. Я не стану есть. Унеси обратно на кухню.

Мамушка поставила поднос на стол, выпрямилась, уперла руки в бока.

— Нет, мисс, кушать вы будете! Нужно мне больно, чтоб опять трепали языком, как в тот раз: видать, нянька ее дома не покормила! Все скушаете до последнего кусочка!

— Нет, не стану! Поди сюда, затяни мне корсет потуже, я и так опаздываю. Экипаж уже подан — я слышала, как он подъехал.

Теперь Мамушка заговорила вкрадчиво:

— Ну же, мисс Скарлетт, будьте умницей, поешьте немножко. Кэррин и мисс Сьюлин скушали все до капельки.

— Еще бы им не скушать, они же трусливые, как кролики, — презрительно сказала Скарлетт. — А я не стану. Убери поднос! Я прекрасно помню, как я уплела все, что ты притащила, а потом у Калвертов было мороженое, для которого они получили лед из самой Саванны, а я не смогла съесть ни ложечки. А сегодня я буду есть в свое удовольствие все, что захочу.

Такой открытый бунт заставил Мамушку грозно сдвинуть брови. Что положено делать воспитанной барышне и чего не положено, было в ее глазах непререкаемо и так же отличалось одно от другого, как белое от черного. Никакой середины тут быть не могло. Сьюлин и Кэррин были воском в ее мощных руках и внимательно прислушивались к ее наставлениям. А вот внушить Скарлетт, что почти все ее естественные природные наклонности противоречат требованиям хорошего тона, было нелегко. Каждая победа, одержанная Мамушкой над Скарлетт, завоевывалась с великим трудом и с помощью различных коварных уловок, недоступных белому уму.

— Ну, может, вам наплевать, как судачат про вашу семейку, а мне это ни к чему, — ворчала она. — Не больно-то приятно слушать, когда про вас, мисс Скарлетт, говорят, что у вас воспитание хромает. А уж я ли вам не толковала, что настоящую-то леди всегда видать по тому, как она ест, — клюнет, словно птичка, и все. Прямо сказать, не по нутру мне это, не допущу я, чтобы вы у господ Уилксов набросились, как ястреб, на еду и начали хватать с тарелок что ни попадя.

— Но ведь мама же — леди, а она ест в гостях, — возразила Скарлетт.

— Вот станете замужней дамой и ешьте себе на здоровье, — решительно заявила Мамушка. — А когда мисс Эллин была, как вы, барышней, она ничего не ела в гостях, и ваша тетушка Полин, и тетушка Евлалия — тоже. И все они вышли замуж. А кто много ест в гостях, тому не видать женихов как своих ушей.

— Неправда! Как раз на том пикнике, когда ты меня не напичкала заранее, потому что была больна, Эшли Уилкс сказал мне, что ему нравится, если у девушки хороший аппетит.

Мамушка зловеще покачала головой.

— Одно дело, что жентмуны говорят, а другое — что у них на уме. Я что-то не слыхала, чтоб мистер Эшли хотел на вас жениться.

Скарлетт нахмурилась, резкий ответ готов был слететь у нее с языка, но она сдержалась. Слова Мамушки попали в точку, возразить было нечего. Мамушка же, заметив смятенное выражение ее лица, коварно переменила тактику: она взяла поднос и, направляясь к двери, испустила тяжелый вздох.

— Что ж, будь по-вашему. А я-то еще говорила кухарке, когда она собирала поднос: «Настоящую леди всегда видать по тому, как она ничего не ест в гостях. Взять, к примеру, сказала я, мисс Мелли Гамильтон, что приезжала в гости к мистеру Эшли… то бишь — к мисс Индии. Никто не ест меньше ее даже среди самых благородных белых леди».

Скарлетт бросила на нее исполненный подозрения взгляд, но широкое лицо Мамушки выражало только искреннее сожаление по поводу того, что Скарлетт далеко до такой настоящей леди, как мисс Мелани Гамильтон.

— Поставь поднос и зашнуруй мне корсет потуже, — с досадой молвила Скарлетт. — Может быть, я перекушу немного потом. Если я поем сейчас, корсет не затянется.

Не подавая виду, что победа осталась за ней. Мамушка поставила поднос.

— А какое платье наденет мой ягненочек?

— А вот это, — сказала Скарлетт, указывая на пену зеленого муслина в цветочек. В мгновение ока Мамушка изготовилась к новой схватке.

— Ну уж нет! Совсем негоже этак обряжаться с утра. Кто это выставляет груди напоказ до обеда, а у этого платья ни воротничка, ни рукавчиков! И веснушки, ей-же-ей, опять высыпят. Вы что, позабыли уж, на что стали похожи летом, как посидели в Саванне на бережку, и сколько я на вас за зиму пахтанья извела? Пойду спрошу мисс Эллин, чего она велит вам надеть.

— Если ты скажешь ей хоть слово, прежде чем меня оденешь, я не проглочу ни кусочка, — холодно произнесла Скарлетт. — Потом она уже не пошлет меня переодеваться, времени не хватит.

Мамушка снова вздохнула — на этот раз признавая себя побежденной, и выбрала из двух зол меньшее: пусть уж вырядится в вечернее платье с утра — все лучше, чем уплетать за обе щеки за чужим столом.

— Ухватитесь за что-нибудь покрепче и втяните живот, — распорядилась она.

Скарлетт послушно выполнила приказ, вцепившись обеими руками в спинку кровати. Мамушка, поднатужившись, затянула шнуровку, и когда тоненькая, зажатая между пластинок из китового уса талия стала еще тоньше, взгляд ее выразил восхищение и гордость.

— Да уж, такой талии, как у моего ягненочка, поискать! — одобрительно промолвила она. — Попробуй затяни так мисс Сьюлин, она тут же — хлоп в обморок!

— Ух! — выдохнула Скарлетт. — Я еще ни разу в жизни не падала в обморок, — с трудом вымолвила она.

— А другой раз не мешает и упасть, — наставительно сказала Мамушка. — Уж больно-то вы храбрая, мисс Скарлетт. Я давно хотела вам сказать: хорошего мало, ежели вот так-то, как вы, ничего не пугаться — ни тебе змей, ни мышей, ни чего другого, и не уметь падать в обморок. Дома, понятно, оно ни к чему, а вот ежели на людях… Сколько уж я вам толковала…

— Давай скорей. Не болтай так много. Вот посмотришь: я выйду замуж, даже если не буду взвизгивать и лишаться чувств. Господи, до чего ж туго ты меня зашнуровала! Давай сюда платье.

Мамушка аккуратно расправила двенадцать ярдов зеленого в цветочек муслина поверх торчащих накрахмаленных юбок и принялась застегивать на спине низко вырезанный лиф платья.

— Упаси вас бог скидать шарф али шляпу, ежели солнце станет припекать, — наказывала она. — Не то вернетесь черная, как старуха Слэттери. Ну, теперь поешьте, голубка, только не торопясь. Мало толку, если все пойдет обратно.

Скарлетт покорно присела к столу, исполненная сомнений: сможет ли она дышать, если проглотит хоть кусочек? Мамушка сняла с вешалки большое полотенце, осторожно повязала его Скарлетт на шею и расправила белые складки у нее на коленях. Скарлетт принялась сначала за свою любимую ветчину и, хотя и не без труда, проглотила первый кусок.

— Боже милостивый, поскорее бы уж выйти замуж! — возмущенно заявила она, с отвращением втыкая вилку в ямс. — Просто невыносимо вечно придуриваться и никогда не делать того, что хочешь. Надоело мне притворяться, будто я ем мало, как птичка, надоело степенно выступать, когда хочется побегать, и делать вид, будто у меня кружится голова после тура вальса, когда я легко могу протанцевать двое суток подряд. Надоело восклицать: «Как это изумительно!», слушая всякую ерунду, что несет какой-нибудь олух, у которого мозгов вдвое меньше, чем у меня, и изображать из себя круглую дуру, чтобы мужчинам было приятно меня просвещать и мнить о себе невесть что… Не могу я больше съесть ни крошки!

— Одну оладушку, пока не простыли, — непреклонно произнесла Мамушка.

— Почему девушка непременно должна казаться дурой, чтобы поймать жениха?

— Да думается мне, это оттого, что жентмуны сами не знают, чего им нужно. Они только думают, что знают. Ну, а чтоб не горевать целый век в старых девах, надо делать так, как они хотят. А жентмунам-то кажется, что им нужны тихие, маленькие дурочки, у которых и аппетиту и мозгов не больше, чем у птичек. Сдается мне, ни один жентмун не сделает предложения девушке, ежели заметит, что она кое в чем смыслит больше него.

— Значит, для них большая неожиданность, когда они после свадьбы обнаруживают, что их супруги не полные идиотки?

— Ну, тогда уж все равно поздно. Они ведь женились уже. Да, сдается мне, жентмуны догадываются малость, что у их жен есть кой-что в голове.

— Когда-нибудь я стану говорить и делать все, что мне вздумается, и плевать я хотела, если это кому-то придется не по нраву.

— Не бывать этому, — угрюмо сказала Мамушка. — Нет, пока я жива. Ну, ешьте оладьи. Да обмакните их в соус, моя ласточка.

— Не думаю, чтобы все девушки-янки разыгрывали из себя таких дурочек. Когда в прошлом году мы были в Саратоге, я заметила, что многие из них проявляли здравый смысл, и притом в присутствии мужчин тоже.

Мамушка фыркнула.

— Янки? Да уж, мэм, эти янки говорят все, что им взбредет на ум, только что-то я не приметила, чтобы к ним много сватались.

— Но ведь рано или поздно они все равно выходят замуж, — возразила Скарлетт. — Янки же не вырастают просто так из-под земли. Значит, они выходят замуж и рождают детей, и притом их там очень много.

— Мужчины женятся на них ради денег, — убежденно заявила Мамушка.

Скарлетт окунула кусок оладьи в соус и отправила в рот. Может, Мамушка и знает, о чем толкует. Может, в этом и вправду что-то есть, ведь Эллин в общем-то говорит то же самое, только выражается по-другому, более деликатно. Да в сущности, матери всех ее подруг внушают своим дочерям, что они должны казаться беспомощными, беззащитными, кроткими, как голубки, неземными существами. Ведь не зря же было выработано и так прочно внедряется это притворство! Может, она и впрямь вела себя слишком смело? Иной раз она спорила с Эшли и позволяла себе открыто высказывать свое мнение. Что, если это, а также ее пристрастие к далеким прогулкам пешком или верхом оттолкнуло от нее Эшли и заставило обратить внимание на хрупкую Мелани? Быть может, поведи она себя по-другому… Однако она чувствовала, что перестанет уважать Эшли, если окажется, что он способен попасться на крючок таких обдуманных женских уловок. Ни один мужчина, который настолько глуп, чтобы приходить в восторг от этого жеманства, притворных обмороков и лицемерных «О, какой вы замечательный!», не стоит того, чтобы за него бороться. И тем не менее, по-видимому, всем мужчинам это нравится.

Если до сих пор она неправильно вела себя с Эшли… Ну что ж, что было, то было, ничего тут не поделаешь. С этого дня она попробует по-другому, применит более правильную тактику. Но в ее распоряжении всего несколько часов, чтобы заполучить его, и если для этого нужно падать в обморок или делать вид, что падаешь, так она это сумеет. Если жеманством и наивно-глупым кокетством можно его привлечь, что ж, пожалуйста, она прикинется такой пустоголовой кокеткой, что даст сто очков вперед даже этой безмозглой Кэтлин Калверт. А если понадобится действовать более смело, она готова и к этому. Сегодня или никогда! И, увы, не нашлось человека, который помог бы Скарлетт понять, что все, заложенное в ней от природы, даже ее беспощадная жизненная хватка, куда привлекательнее, чем любая личина, которую она сумеет на себя нацепить. Впрочем, хотя ей и было бы приятно это услышать, она бы все равно не поверила. Да и весь тот мир, плотью от плоти которого она была, тоже не принял бы такого воззрения, ибо простота и непосредственность в женщине никогда не имели большой цены в глазах людей.

Пока коляска, поднимая красную пыль, катилась по дороге к Двенадцати Дубам, Скарлетт, не без некоторых угрызений совести, радовалась тому, что ни Эллин, ни Мамушка не будут присутствовать на барбекю. Не будет никого, чьи чуть заметно приподнятые брови или невольно выпяченная нижняя губа могли бы помешать ей привести в исполнение свой план. Конечно, Сьюлин наябедничает им завтра, но если все осуществится, как задумано, семья будет слишком взволнована ее обручением с Эшли и их бегством, чтобы выражать недовольство ее поведением на барбекю. И Скарлетт радовало, что Эллин была вынуждена остаться дома.

Джералд, с утра подкрепившись бренди, дал Джонасу Уилкерсону расчет, и Эллин осталась дома, чтобы принять у него дела и проверить отчетность. Скарлетт поцеловала мать на прощанье в маленьком кабинетике, где Эллин сидела перед высоким, набитым всяческими бумагами секретером. Джонас Уилкерсон со шляпой в руке и плохо скрытым выражением бешенства на худом смуглом лице стоял перед нею: шутка ли — так бесцеремонно лишить его столь выгодной должности, какой не сыщешь больше во всем графстве! И все из-за такого пустяка, как маленькая шалость на стороне. Сколько он ни старался вдолбить Джералду — который, впрочем, с ним и не спорил, вполне разделяя его точку зрения, — что отцом ребенка Эмми Слэттери с такой же долей вероятия может оказаться любой другой мужчина, это никак не меняло дела в глазах Эллин. Джонас пылал ненавистью ко всем южанам. Он ненавидел их холодную учтивость и их высокомерное презрение к людям его круга, отчетливо проступавшее сквозь эту учтивость. И с особенной силой ненавидел он Эллин О'Хара, ибо она была олицетворением всего, столь ненавистного ему в южанах.

Мамушка, как главная над всей дворовой челядью, тоже осталась, чтобы помогать Эллин, и на козлах, рядом с Тоби, держа на коленях длинную картонку с бальными платьями, восседала Дилси. Джералд верхом на своем могучем гунтере ехал рядом с коляской, разогретый бренди и очень довольный собой: это неприятное дело с увольнением было позади и управился он с ним неожиданно быстро. Просто предоставил Эллин довести все до конца, ни на секунду даже не подумав о том, каким это будет для нее разочарованием — не побывать на барбекю и не повидаться с друзьями. Был прекрасный весенний день, щебетали птицы, вокруг, лаская взор, расстилались земли Тары, и настроение у Джералда было самое игривое; он чувствовал себя молодым, и серьезные мысли не шли ему на ум. Временами его вдруг прорывало какой-нибудь веселой ирландской песенкой, вроде «В повозке с верхом откидным» или же меланхолической элегией в честь Роберта Эммета «На чужой стороне пал бесстрашный герой»…

Он был счастлив, с удовольствием предвкушая веселый денек с друзьями, возможность вволю подрать глотку, проклиная янки и призывая на их голову войну, а когда он взглядывал на своих трех прелестных дочек в ярких платьях с кринолинами и с этими крошечными дурацкими зонтиками в руках, сердце его преисполнялось гордостью. Вчерашний разговор со Скарлетт нимало его не тревожил, ибо начисто испарился из его памяти. Он просто думал о том, какая она хорошенькая, и как все будут ему завидовать, и что глаза у нее сегодня кажутся такими ярко-зелеными, совсем как холмы Ирландии. И ощутив в душе эту поэтическую жилку, он, окончательно возгордившись, осчастливил дочерей громким, хотя и несколько фальшивым исполнением «Увенчав себя зеленым клевером».

Скарлетт поглядывала на него снисходительно-насмешливым оком, как мать на маленького хвастунишку-сына. Она знала наперед, что к вечеру он будет мертвецки пьян. Возвращаясь домой в полном мраке, он, как всегда, будет пытаться перемахнуть через все изгороди на пути от Двенадцати Дубов к Таре, а ей останется только полагаться на милость Провидения и на здравый смысл лошади и надеяться, что он не свернет себе шеи. Презрев все мосты на свете, он, разумеется, пустит лошадь вплавь через реку и, возвратясь домой, будет орать во всю глотку, требуя, чтобы Порк уложил его спать в кабинете на диване, а Порк, как всегда в этих случаях, уже будет дожидаться его в холле с зажженной лампой в руке.

Он, конечно, приведет в негодность свой новый серый поплиновый костюм и будет страшно чертыхаться поутру, во всех подробностях описывая Эллин, как лошадь угораздило свалиться в темноте с моста в реку, и эта явная ложь будет принята всеми как должное, хотя никто, разумеется, ей не поверит, а он будет чувствовать себя при этом великим хитрецом.

«Какой же он славный, безответственный, эгоистичный ребенок», — с внезапным приливом нежности подумала Скарлетт. Она чувствовала себя такой приятно взволнованной и счастливой сегодня, что ей хотелось обнять и Джералда, и весь мир. Она была красива и сознавала это. Нежно пригревало солнце, вокруг во всем своем великолепии блистала весна, и Скарлетт знала, что еще до заката Эшли будет у ее ног. Сочно-красная земля в глубоких, размытых зимними дождями придорожных канавах просвечивала сквозь нежную зеленую поросль куманики. Голые глыбы гранитных валунов, разбросанные по красной глине, уже оплетались стеблями диких роз, а полчища нежно-лиловых фиалок шли в наступление со всех сторон. Осыпанные белым цветом кизиловые леса на холмах за рекой блистали на солнце, подобно вершинам снежных гор. Бело-розовое буйство весны увенчало цветами ветви яблонь, а под деревьями, там, куда проникали солнечные лучи, испещренный бликами многоцветный пестрый ковер жимолости отливал пурпурным, оранжевым и алым. Легкий ветерок приносил откуда-то тонкий аромат цветущих кустарников, и воздух был так насыщен благоуханием, что его пряный привкус, казалось, можно было ощутить на языке.

«До конца жизни я буду помнить, как прекрасен был этот день! — подумала Скарлетт. — И быть может, он станет днем моего венчания с Эшли».

И у нее сладко замерло сердце при мысли о том, что сегодня на закате дня она будет скакать верхом бок о бок с Эшли среди этой зеленой многоцветной красы, спеша в Джонсборо, под венец. Или ночью, при луне. Конечно, потом они сыграют настоящую свадьбу в Атланте, но об этом уж позаботятся Эллин и Джералд. На мгновение ей стало не по себе, когда перед ней вдруг возникло лицо Эллин, побелевшее от ужаса и стыда при вести о том, что ее дочь бежала с чужим женихом, уведя его из-под венца. Впрочем, Скарлетт не сомневалась, что Эллин простит ее, когда увидит, как она счастлива. И Джералд, конечно, будет рычать и браниться на чем свет стоит. Но какие бы он ни приводил вчера доводы против ее брака с Эшли, в душе-то он будет рад-радешенек породниться с Уилксами.

«И вообще, я успею обо всем этом подумать, когда уже стану его женой», — сказала она себе, отгоняя тревогу прочь.

Под этим теплым солнцем, в этот яркий весенний день, когда вдали на холме за рекой уже показались печные трубы Двенадцати Дубов, таким трепетным предвкушением счастья была полна ее душа, что в ней не оставалось места для других чувств.

«Здесь я буду жить весь остаток моих дней, и пятьдесят, а может, и больше весен будут приходить одна на смену другой, и я расскажу моим детям и внукам, как прекрасна была эта весна — прекрасней всех, какие были и будут на земле». И мысль эта переполнила ее такой радостью, что она невольно подхватила припев «Зеленого клевера», заслужив этим шумное одобрение Джералда.

— Чему это ты так радуешься сегодня с утра? — сварливо заметила Сьюлин, которая все еще злилась из-за того, что зеленое шелковое бальное платье Скарлетт было бы куда больше к лицу ей, чем его законной обладательнице. И почему Скарлетт всегда такая жадная — нипочем не даст поносить ни платья, ни шляпки? И почему мама всегда берет сторону Скарлетт и утверждает, что ей, Сьюлин, не идет зеленый цвет? — Тебе ведь не хуже моего известно, что сегодня будет оглашена помолвка Эшли. Папа мне с утра сказал. А я-то знаю, что ты уже не первый месяц сохнешь по нему.

— А больше ты ничего не знаешь? — отпарировала Скарлетт и показала ей язык. Она не даст испортить себе настроение в такой день. Интересно, что скажет мисс Сьюлин в это время завтра!

— Это же неправда, Сьюзи! — возразила шокированная ее словами Кэррин. — Скарлетт нравится не он, а Брент.

Смеющиеся зеленые глаза Скарлетт скользнули по лицу младшей сестренки: эта ангельская доброта была для нее просто непостижима. Каждому человеку в доме было известно, что тринадцатилетняя Кэррин отдала свое сердце Бренту Тарлтону, хотя для него она всего-навсего младшая сестренка Скарлетт, и только. И за спиной Эллин все остальные члены семьи постоянно дразнили ее этим, доводя до слез.

— Я и думать забыла о Бренте, моя дорогая, — заявила Скарлетт, от полноты своего счастья проявляя великодушие. — А он и думать забыл обо мне. Он ждет, когда ты подрастешь.

Круглое личико Кэррин порозовело: радость боролась в ней с недоверием.

— Что ты, Скарлетт! Неужели правда?

— Ты же знаешь, Скарлетт, что говорит мама? Кэррин еще слишком мала, чтобы думать о поклонниках. Зачем ты морочишь ей голову?

— Ну и ступай, наябедничай, мне наплевать. Ты хочешь, чтобы она всегда ходила в малышках, потому что знаешь: через год-два она, как подрастет, станет красивее тебя.

— Придержи-ка хоть сегодня свой язык, не то отведаешь у меня хлыста, — предостерег Скарлетт отец. — Тихо мне! Слышите — колеса гремят? Верно, Тарлтоны или Фонтейны.

Они приближались к пересечению с дорогой, спускавшейся по лесистому склону от Мимозы и Прекрасных Холмов, и из-за высокой, плотной стены деревьев стал отчетливее доноситься стук копыт, скрип колес и веселый гомон женских голосов. Джералд, ехавший чуть впереди, натянул поводья и сделал Тоби знак остановить коляску у перекрестка.

— Это тарлтонские дамы, — сообщил он дочери, и его румяное лицо расцвело в улыбке, так как из всех женщин в округе рыжеволосая миссис Тарлтон пользовалась у него наибольшей симпатией, не считая, разумеется, Эллин. — И небось сама хозяйка на козлах. Да уж, эта женщина умеет править лошадьми! Легкая, как перышко, а крепка, что твоя сыромятная плеть, и чертовски недурна к тому же. Можно только пожалеть, что всем вам, с вашими нежными ручками, далеко до нее, — добавил он, окинув неодобрительным взглядом дочерей. — Кэррин — та вообще боится бедных лошадок, словно диких зверей, у Сью руки делаются как крюки, стоит ей взяться за вожжи, да и ты, моя кошечка…

— Ну, меня-то по крайней мере еще ни одна лошадь не сбросила! — возмущенно воскликнула Скарлетт. — А миссис Тарлтон на каждой охоте вылетает из седла.

— И, сломав ключицу, держится как настоящий мужчина, — сказал Джералд. — Ни обмороков, ни ахов-охов. Ладно, хватит, вон она едет.

Приподнявшись на стременах, он снял шляпу и приветственно взмахнул ею над головой, когда коляска Тарлтонов — все девушки в ярких платьях, с развевающимися вуалями, с зонтиками от солнца, миссис Тарлтон, как и предрекал Джералд, на козлах — показалась из-за поворота. Да для кучера и не хватило бы места: четыре дочки, мать, няня и куча длинных картонок с бальными платьями заполняли всю коляску. К тому же Беатриса Тарлтон с неохотой отдавала вожжи в чужие — будь то белые, будь то черные — руки, если ее собственные не были в лубках. Хрупкая, узкобедрая и такая белокожая, словно ее огненно-рыжие волосы впитали в себя все краски, отпущенные ей природой, она обладала цветущим здоровьем и неутомимой энергией. Родив восьмерых детей, таких же огненно-рыжих и жизнестойких, как она сама, миссис Тарлтон, по мнению графства, неплохо сумела их воспитать, дрессируя совершенно так же, как своих любимых жеребят, — строго, любовно и не слишком стесняя их свободу. «Держи в узде, но не превращай в слюнтяев» — таков был ее девиз.

Лошади были ее страстью, и о них она могла говорить не умолкая. Она знала в них толк и умела с ними обходиться не хуже любого мужчины в графстве. Жеребята резвились и на выгоне, и на газоне перед домом, а восемь ее отпрысков носились по всему звеневшему от их криков дому на холме, и в каком бы уголке плантации ни показалась миссис Тарлтон, за ней неизменно следовала целая свита мальчишек, девчонок, жеребят и гончих. Все лошади, а в особенности гнедая кобыла Нелли, обладали, по ее словам, недюжинным умом, и если какие-либо хлопоты по дому задерживали хозяйку позже установленного для верховой прогулки часа, она говорила, вручая одному из негритят сахарницу:

— Ступай, отнеси Нелли и скажи ей, что я буду, как только управлюсь.

Почти всегда, за редчайшим исключением, она носила амазонку, ибо если не сидела верхом, то в любую минуту готова была вскочить в седло и потому, встав со сна, сразу же приводила себя в боевую готовность. Каждое утро, хоть в ведро, хоть в ненастье, Нелли седлали и прогуливали перед домом, ожидая, когда миссис Тарлтон улучит часок для верховой езды. Но управлять плантацией Прекрасные Холмы было делом нешуточным, урвать свободную минуту тоже не так-то легко, так что Беатриса Тарлтон, небрежно перекинув шлейф амазонки через руку и сверкая начищенными сапогами, мелькала по дому.

И сегодня в темном шелковом платье с небольшим, не по моде, кринолином она выглядела так, словно и на этот раз надела амазонку, ибо платье было, в сущности, такого же строгого покроя, а маленькая черная шляпка с длинным черным пером, слегка сдвинутая набок над карим смеющимся глазом, казалась точной копией потрепанного старого котелка, в котором миссис Тарлтон обычно выезжала на охоту.

Увидав Джералда, она помахала ему хлыстом и осадила пару своих игривых гнедых лошадок, а четыре девушки, перегнувшись через борт коляски, огласили воздух такими громкими приветственными кликами, что испуганная упряжка затанцевала на месте. Стороннему наблюдателю могло показаться, что Тарлтоны встретились с О'Хара никак не после двухдневной, а по меньшей мере после многолетней разлуки. Это была приветливая, общительная семья, очень расположенная к своим соседям и особенно к девочкам О'Хара. Точнее говоря — Сьюлин и Кэррин. Ни одна девушка во всей округе — разве что за исключением глупышки Кэтлин Калверт — не испытывала симпатии к Скарлетт О'Хара.

Летом пикники и балы устраивались в округе почти каждую неделю, но рыжеволосые Тарлтоны, с их непревзойденной способностью веселиться от души, радовались любому балу и любому пикнику так, словно он был первым в их жизни. Они с трудом разместились в коляске — эти четыре миловидные цветущие девушки в пышных платьях с кринолинами и воланами, никак не вмещавшимися в экипаж и торчавшими над колесами, в больших соломенных шляпах, украшенных розами и завязанных под подбородком черными бархатными лентами, с зонтиками в руках, то и дело приходившими в столкновение из-за недостатка места. Все оттенки рыжих кудрей выглядывали из-под шляп: ярко-рыжие — у Хэтти, светлые, рыжевато-золотистые — у Камиллы, каштановые, отливающие бронзой — у Рэнды и почти морковно-красные — у маленькой Бетси.

— Какой прелестный рой бабочек, мэм, — галантно произнес Джералд, поравнявшись с коляской. — Но всем им далеко до их матушки.

Золотисто-карие глаза миссис Тарлтон насмешливо округлились, но она так задорно закусила нижнюю губу, что это можно было принять за поощрение, и дочки закричали хором, перебивая друг друга:

— Ма, перестань строить глазки мистеру О'Хара, не то мы все расскажем папе!

— Право же, мистер О'Хара, стоит появиться интересному мужчине, вроде вас, как она тут же старается его у нас отбить.

Скарлетт смеялась их шуткам вместе со всеми, но, как всегда, фамильярное обращение тарлтонских барышень со своей матерью шокировало ее. Они держали себя с ней, как с ровней, словно ей тоже было от силы шестнадцать лет. Одна мысль о том, что можно разговаривать в таком тоне с Эллин, казалась Скарлетт кощунственной. И все же… и все же было что-то необыкновенно притягательное в отношениях, существовавших между миссис Тарлтон и ее дочками: они ведь боготворили мать, хотя и позволяли себе подтрунивать над ней, и критиковать ее, и дразнить. Нет, конечно, — заговорило в Скарлетт тотчас пробудившееся чувство привязанности, — это вовсе не значит, что такая мать, как миссис Тарлтон, кажется ей чем-то лучше Эллин… Просто забавно было бы пошалить и порезвиться с мамой. Но она устыдилась такой мысли, почувствовав даже в этом какое-то неуважение к Эллин. Она знала, что ни под одну из этих соломенных шляпок, колыхавшихся там, над коляской, подобные мысли никогда не заползают, и чувство досады и неясного беспокойства охватило ее, как бывало всякий раз, когда она замечала свою несхожесть с другими.

Наделенная от природы живым, но не способным к анализу умом, она все же подсознательно чувствовала, что взбалмошные, как дикие кошки, и своевольные, как необъезженные кобылицы, девочки Тарлтон отличаются вместе с тем какой-то необычайной цельностью. И отец и мать их были уроженцами Джорджии, Северной Джорджии, прямыми потомками пионеров этого края. Это придавало им уверенность в себе и устойчивость их образу жизни. Они инстинктивно, но так же отчетливо, как Уилксы, знали, к чему стремятся, только стремления их были направлены совсем на другое. Их никогда не раздирали противоречия, так часто терзавшие Скарлетт, в жилах которой кровь сдержанной, утонченной аристократки восточного побережья Атлантики смешалась с кровью жизнелюбивого, смышленого ирландского земледельца. Скарлетт, преклонявшейся перед матерью и обожествлявшей ее, хотелось порой растрепать ей прическу и какой-нибудь дерзостью вывести ее из себя. И вместе с тем она понимала, что одно несовместимо с другим. Двойственность ее проявлялась также и в том, что ей хотелось казаться своим поклонникам хорошо воспитанной, утонченной молодой леди и в то же время — этаким задорным бесенком, который не прочь позволить поцеловать себя разок-другой.

— А где же Эллин? — спросила миссис Тарлтон.

— Ей надо уволить нашего управляющего, и она осталась дома, чтобы принять у него отчет. А где сам и мальчики?

— Они уже давно ускакали в Двенадцать Дубов — дегустировать пунш, достаточно ли он, видите ли, крепок. Можно подумать, что до завтрашнего утра у них не хватит на это времени. Придется попросить Джона Уилкса, чтобы он пристроил их куда-нибудь на ночь, хоть в конюшню. Пять пьяных мужчин в доме — это, знаете ли, тяжеловато для меня. С тремя я еще могу управиться, но уж…

Джералд поспешил переменить предмет разговора. Он чувствовал, как дочки хихикают у него за спиной, вспоминая, в каком состоянии возвратился домой их отец от Уилксов с последнего пикника прошлой осенью.

— А почему вы сегодня не в седле, миссис Тарлтон? Я вас как-то не привык видеть без вашей Нелли. Вы же настоящая Бавкирия.

— Валькирия — вы, может быть, хотели сказать, мой дорогой неуч! — воскликнула миссис Тарлтон, ловко подражая его ирландскому говору. — Так как на Бавкиду-то я уж никак не похожа, разумеется. Это была не женщина, а цветочек.

— Ну, Валькирия так Валькирия, какая разница, — ничуть не смутившись своей ошибки, отвечал Джералд. — Я хочу сказать, что когда вы на охоте и гоните собак, так любой мужчина позавидует вашей посадке и вашему голосу.

— Ну, что, мама, получила? — сказала Хэтти. — Сколько раз я тебе говорила, что ты дерешь глотку, как команчи, стоит тебе завидеть лисицу.

— Да ты визжишь еще громче, когда няня моет тебе уши, — не осталась в долгу миссис Тарлтон. — А ведь тебе шестнадцать стукнуло! Ну, а не в седле я потому, что Нелли сегодня утром ожеребилась.

— Вот как! — с неподдельным интересом воскликнул Джералд — страстный, как все ирландцы, лошадник, и у него заблестели глаза, а Скарлетт снова была шокирована, невольно сравнив миссис Тарлтон со своей матерью. Ведь для Эллин кобылы никогда не жеребятся, а коровы не телятся, да, в сущности, и куры едва ли несут яйца. Эллин полностью игнорировала эти факты жизни. Ну, а миссис Тарлтон вовсе не свойственна была такая стыдливость.

— И кто у нее — кобылка?

— Нет, чудесный жеребчик, ноги в два ярда длиной. Непременно приезжайте поглядеть на него, мистер О'Хара. Это настоящий племенной тарлтоновский жеребец. Рыжий, совсем как кудри у нашей Хэтти.

— Да он и вообще вылитая Хэтти, — сказала Камилла и тут же с визгом исчезла в каскаде юбок, панталон и слетевших на сторону шляп, так как Хэтти, удлиненным овалом лица и впрямь напоминавшая лошадку, бросилась на нее, пытаясь ущипнуть.

— Мои девочки так расшалились с утра, что их просто не унять, — сказала миссис Тарлтон. — Это известие о помолвке Эшли с его кузиночкой из Атланты почему-то привело их в телячий восторг. Как, кстати, ее зовут? Мелани? Славная крошка, но, хоть убей, не могу запомнить ни имени ее, ни лица. Наша кухарка замужем за их дворецким, и он вчера сообщил ей, что помолвка будет оглашена сегодня вечером, ну, а кухарка утром сказала об этом нам. Девчонок это страшно разволновало, хотя совершенно непонятно — почему. Всем давным-давно было известно, что Эшли женится на ней, если, конечно, не выберет себе в жены какую-нибудь другую из своих кузин, дочек Бэрра из Мэйкона. А Милочка Уилкс выйдет замуж за брата Мелани — Чарлза. Объясните мне, мистер О'Хара, что им мешает жениться на ком-нибудь, кроме своих родственников? Потому как…

Скарлетт уже не слышала конца этой со смехом произнесенной фразы. На мгновение солнце, казалось, скрылось за тучей, все вокруг потемнело, и мир утратил краски. Молодая листва приобрела какой-то зловещий оттенок, кизиловые деревья поблекли, и дикая яблоня, вся в цвету, такая нежно-розовая минуту назад, уныло поникла. Скарлетт вонзила ногти в обивку сиденья, и зонтик, который она держала над головой, задрожал в ее руке. Одно дело — знать, что Эшли помолвлен, и совсем другое дело — слышать, как кто-то так небрежно, вскользь, упоминает об этом. Но усилием воли она не позволила себе пасть духом, и снова весело заблистало солнце, возродив к жизни окружающую природу. Она ведь знает, что Эшли любит ее. В этом не может быть сомнения. И она улыбнулась при мысли о том, как изумится миссис Тарлтон, когда оглашение помолвки не состоится, и как еще больше изумится, узнав об их с Эшли тайном побеге, и будет говорить всем, какая это продувная девчонка. Скарлетт сидела и словно ни в чем не бывало слушала про помолвку Мелани, в то время как они с Эшли уже давно… При этой мысли ямочки на ее щеках заиграли, и Хэтти, внимательно следившая, какое впечатление произведут на Скарлетт слова матери, откинулась на спинку сиденья, недоуменно наморщив лоб.

— Нет, что вы ни говорите, мистер О'Хара, — настойчиво продолжала миссис Тарлтон, — а все эти браки между двоюродными братьями и сестрами — совершеннейшая нелепость. Мало того, что Эшли женится на этой малютке Гамильтон, но чтоб еще и Милочка вышла замуж за этого худосочного Чарлза Гамильтона…

— Да если она не выйдет за Чарлза, то так и останется старой девой, — безжалостно сказала Рэнда, исполненная спокойного сознания, что ей-то уж такая участь никак не грозит. — За ней же никогда никто не ухаживал, кроме него. И он-то — непохоже, чтобы был в нее влюблен, хоть они и помолвлены. Ты помнишь, Скарлетт, как он приударял за тобой на прошлых рождественских праздниках?

— Придержите свой скверный язык, мисс, — осадила ее мать. — И все же не следует жениться на двоюродных и даже троюродных сестрах. Это приводит к вырождению. Люди не лошади. Можно вывести породу, повязав кобылу с ее братом, если он хороший производитель, или с отцом, но с людьми это дело не пройдет. Экстерьер, может, будет и неплох, но ни силы, ни выносливости не жди. Вы…

— Тут мы с вами, пожалуй, поспорим, мэм. Много ли можете вы назвать мне людей лучше Уилксов? А они заключают внутрисемейные браки с тех пор, как Брайан Бору был еще мальчишкой.

— Вот и пора это прекратить: результаты-то начинают сказываться. На Эшли это еще не так заметно — он, конечно, чертовски привлекательный малый, хотя, впрочем, и он… Но вы поглядите на этих двух бедных девочек Уилкс — что за бесцветные, малокровные создания! Они славные девчушки, спору нет, но какие же безжизненные! А эта малютка мисс Мелани! Тоненькая, как былиночка, — ветер дунет, и нет ее. И никакого темперамента. И ни малейшего проявления личности. «Да, мэм! Нет, мэм!» Ни слова от нее больше не добьешься. Вы понимаете, что я хочу сказать? В эту семью нужно влить новую кровь — хорошую, сильную кровь для потомства. Такую, как у моих рыжеволосых сорванцов или у вашей Скарлетт. Только не поймите меня неправильно. Уилксы по-своему очень славные люди, и я их всех люблю, но будем откровенны! Слишком уж они утонченные, они вырождаются. Разве не так? На добром ипподроме в солнечный день они могут показать неплохую резвость, но на трудной дороге я на Уилксов не поставлю. Вырождение обескровило их, лишило стойкости, и случись какая-нибудь катастрофа, им не выстоять в неравной борьбе. Это изнеженное племя. А мне подавай такую лошадь, которая вынесет меня в любую погоду! И смотрите, как они не похожи на весь здешний народ, — это все результат их родственных союзов. Вечно сидят, уткнувшись в книгу, или бренчат на рояле. Ручаюсь, Эшли всегда предпочтет книгу охоте! Ей-богу! Хотите, поспорим, мистер О'Хара? И поглядите, какие они все узкоплечие, узкобедрые. Им нужны хорошие производители и женщины с горячей кровью.

— Хм, да, да, — смущенно пробормотал Джералд, до сознания которого вдруг дошло, что этот чрезвычайно интересный и вполне, на его взгляд, приличный разговор, вероятно, показался бы совсем неуместным его жене. Да узнай Эллин, что в присутствии ее дочерей шла беседа на столь откровенную тему, она не оправилась бы от этого потрясения до конца своей жизни. Но миссис Тарлтон, как обычно, не было дела до чужих взглядов, тем более что она уже села на своего любимого конька — выведение хорошей породы. Людей ли, лошадей ли — все едино.

— Поверьте, я знаю, что говорю. У меня тоже есть кузен, который женился на своей кузине, так поглядели бы вы на их детей! Все как один пучеглазые, что твои лягушки, бедные крошки! И когда мои родители вздумали выдать меня за моего троюродного братца, я брыкалась и лягалась, как молодая кобыла. Я сказала: «Нет, мама, это не для меня. Не хочу, чтобы у моих детей были ветры и вздутые животы или костный шпат». Мать лишилась чувств, когда я сказала про ветры, но я стояла насмерть, и бабушка меня поддержала. Она, понимаете, тоже знала толк в лошадях и в выведении породы и заявила, что я права. И помогла мне бежать с мистером Тарлтоном. А теперь поглядите на моих детей! Все здоровые, крепкие, ни одного заморыша или недомерка, хотя в Бойде, правду сказать, только пять футов десять дюймов. А вот Уилксы…

— Да бог с ними, мэм! — торопливо перебил ее Джералд, перехватив растерянный взгляд Кэррин и заметив, с каким жадным любопытством прислушивается к их разговору Сьюлин. Чего доброго, начнут еще приставать к Эллин с глупыми вопросами, и тогда сразу вскроется, какой никудышной оказался он дуэньей. Одна только Скарлетт, — с удовлетворением отметил он про себя, — казалось, витала мыслями где-то далеко, как и подобает благовоспитанной леди.

Хэтти Тарлтон неожиданно пришла к нему на выручку:

— Ну, поехали же, ма! Сколько мы будем тут стоять! — нетерпеливо воскликнула она. — Я уже совсем испеклась на солнце, просто чувствую, как на шее проступают веснушки.

— Одну минуточку, пока вы не уехали, мэм, — сказал Джералд. — Что вы решили насчет продажи лошадей для нашего Эскадрона? Война может начаться со дня на день, и ребята хотят, чтобы этот вопрос был решен. Это же Эскадрон графства Клэйтон, и, значит, лошади для него тоже должны быть из графства Клэйтон. Но вас, упрямица вы этакая, мы все никак не можем уломать: продайте же нам ваших красавцев.

— Да, может, еще и не будет никакой войны, — старалась выиграть время миссис Тарлтон, сразу позабыв о странных матримониальных обычаях семейства Уилксов.

— Нет, мэм, вы уж не…

— Ма, — снова вмешалась Хэтти, — разве нельзя поговорить с мистером О'Хара о лошадях не здесь, на дороге, а в Двенадцати Дубах?

— В этом-то все и дело, мисс Хэтти, что нельзя, — сказал Джералд. — Но я задержу вас лишь на минуту. Сейчас мы приедем в Двенадцать Дубов, и все мужчины там, от мала до велика, первым делом спросят про лошадей. А у меня просто сердце кровью обливается, когда я вижу, что столь прелестная благородная дама, как ваша матушка, и вдруг так держится за своих лошадок! Да где же ваш патриотизм, миссис Тарлтон! Или уж Конфедерация пустой для вас звук?

— Ма! — закричала вдруг Бетси, младшая из дочерей. — Рэнда села мне на платье, оно теперь будет все мятое!

— Вытащи его из-под Рэнды и перестань голосить! А вы, Джералд О'Хара, послушайте, что я вам скажу! — Глаза миссис Тарлтон сверкнули. — Может быть, вы не будете указывать мне мой долг перед Конфедерацией? У меня четверо сыновей стали под ружье, а у вас ни одного, так что, думается мне, Конфедерация для меня не меньше значит, чем для вас. Но мои мальчики могут сами постоять за себя, а мои лошади не могут. Я бы с радостью отдала вам своих лошадей даже бесплатно, если бы знала тех, кто будет сидеть на них в седле, если бы знала, что это джентльмены, понимающие толк в чистокровных скакунах. Да я бы ни минуты тогда не колебалась! Но чтоб мои красавцы попали в руки каких-то дикарей, каких-то голодранцев, умеющих обращаться только с мулами? Нет, сэр, этому не бывать! Да меня всю ночь будут мучить кошмары при мысли, что за ними плохо ходят и седлают их, невзирая на нагнеты. И вы могли подумать, что я позволю каким-то невежественным мужланам скакать на моих красавцах, стегать их хлыстом и раздирать им рот удилами до тех пор, пока их гордый дух не будет сломлен? Господи, да у меня при одной мысли об этом мурашки по спине бегут! Нет, мистер О'Хара, я, конечно, польщена, что вам пришлись по вкусу мои лошадки, но придется вам поехать в Атланту и купить там каких-нибудь старых одров для ваших деревенских пахарей. Они все равно не заметят разницы.

— Ма, может быть, поедем, наконец? — присоединилась на сей раз и Камилла к хору нетерпеливых голосов. — Ты же прекрасно знаешь, чем это кончится. Ты все равно рано или поздно отдашь им своих любимцев. Когда па и мальчишки прожужжат тебе все уши о том, как у них там в Конфедерации не хватает лошадей, ты заплачешь и отдашь.

Миссис Тарлтон усмехнулась и шевельнула вожжи.

— Никогда этому не бывать, — сказала она и легонько пощекотала лошадь кнутом. Коляска резво покатила по дороге.

— Чудо что за женщина! — сказал Джералд, надел шляпу и вернулся к своему экипажу. — Ну, поехали, Тоби! Я ее еще доконаю и раздобуду-таки лошадей. Конечно, она права. Права. Если человек не джентльмен, нечего ему лезть в седло. Его место на пашне. Тем более обидно, что из одних только сыновей плантаторов никак не сколотишь в этом графстве Эскадрона. Что ты сказала, котенок?

— Па, будь добр, поезжай либо позади нас, либо впереди. Мы просто задыхаемся, такую ты поднимаешь пыль! — сказала Скарлетт, чувствуя, что она не в силах больше поддерживать разговор. Это отвлекало ее, а ей надо было собраться с мыслями и придать нужное выражение своему лицу, прежде чем коляска подъедет к Двенадцати Дубам. Джералд послушно дал шпоры коню и скрылся в облаках красной пыли, устремясь следом за тарлтоновским экипажем, чтобы продолжить разговор о лошадях.

 

[Маруся]

Глава VI
Они переправились по мосту на тот берег и стали подниматься в гору. Дом еще не был виден, но Скарлетт заметила голубоватый дымок, лениво стлавшийся над кронами высоких деревьев, и вдохнула аппетитный пряный запах жарящихся на вертеле бараньих и свиных туш и горящих пекановых поленьев.

Ямы для барбекю были вырыты еще с вечера, и в них медленно тлели багрово-алые поленья, над которыми на длинных вертелах висели туши, и жир с шипением капал на раскаленные угли. Скарлетт знала, что ароматы, приносимые легким ветерком, долетают сюда из старой дубовой рощи за домом. Там, на невысоком пригорке, полого спускавшемся к розарию, Джон Уилкс обычно устраивал свои барбекю. Это было приятное тенистое местечко, куда более уютное, чем то, что облюбовали для своих пикников Калверты. Миссис Калверт не любила приготовленного на вертелах мяса и утверждала, что запах его не выветривается из комнат сутками, и ее гости обычно пеклись на солнце на небольшой открытой лужайке в четверти мили от дома. Но Джон Уилкс, славящийся на весь штат своим гостеприимством, по-настоящему знал толк в таких вещах.

Длинные столы-доски, положенные на козлы и покрытые тончайшими полотняными скатертями из уилксовских кладовых, — всегда устанавливались в густой тени. Вдоль столов — простые скамейки без спинок, а для тех, кому скамейки могли оказаться не по вкусу, по всей поляне были разбросаны принесенные из дома стулья, пуфики и подушки. Туши жарились на вертелах в отдалении — так, чтобы дым не обеспокоил гостей, — и там же стояли огромные чугунные котлы, над которыми плавал сочный аромат соусов для мяса и подливки по-брауншвейгски. Не меньше дюжины негров бегали с подносами туда и сюда, обслуживая гостей. А за амбарами была вырыта еще одна яма, для другого барбекю — там обычно пировала домашняя прислуга, кучера и служанки гостей, наедаясь до отвала кукурузными лепешками, ямсом и свиными рубцами, столь дорогими сердцу каждого негра, а в сезон сбора овощей — и арбузами.

Почуяв вкусный запах свежих свиных шкварок, Скарлетт чуть сморщила носик, теша себя надеждой, что к тому времени, когда мясо будет готово, у нее уже разыграется аппетит. А пока что она была напичкана едой до отвала и притом так затянута в корсет, что ежеминутно боялась, как бы не рыгнуть. Этим можно было погубить все — ведь лишь очень пожилые мужчины и дамы могли себе позволить такое, не упав в глазах общества.

Подъем закончился, и белое здание открылось их глазам во всей гармонии своих безукоризненных пропорций — с высокими колоннами, широкими верандами и плоской кровлей, — горделивое и радушное, как женщина, которая, зная силу своих чар, щедра и приветлива ко всем. Скарлетт любила Двенадцать Дубов за величавую, спокойную красу, любила, казалось ей, сильнее даже, чем отчий дом.

На полукружии широкой подъездной аллеи было уже тесно от экипажей и верховых лошадей. Гости громко приветствовали друг друга, спускаясь на землю из коляски или спрыгивая с седла. Черные слуги, взбудораженные, как всегда, приездом гостей, уводили лошадей на скотный двор, чтобы выпрячь их и расседлать. Тучи ребятишек, белых и черных, носились по свежей зелени газона — кто играл в чехарду, кто в пятнашки, и каждый хвалился перед другими, сколько и чего сможет съесть. Просторный, во всю ширину дома, холл был уже полон гостей, и когда коляска О'Хара остановилась у парадного входа, у Скарлетт зарябило в глазах: девушки в ярких платьях с кринолинами, словно пестрый рой мотыльков, заполняли лестницу, ведущую на второй этаж, — одни поднимались, другие спускались по ней, обняв друг друга за талию, или, перегнувшись через резные перила, со смехом кричали что-то молодым людям, стоявшим внизу, в холле.

В распахнутые настежь высокие стеклянные двери видны были женщины постарше, в темных платьях, степенно сидевшие в гостиной, обмахиваясь веерами; они вели неспешную беседу о детях, о болезнях, о том, кто, когда и за кого вышел замуж и почему. В холле дворецкий Уилксов Том с серебряным подносом в руках, уставленным высокими бокалами, учтиво улыбаясь и кланяясь, обносил напитками молодых людей в светло-серых и светло-коричневых бриджах и тонких с гофрированными манишками рубашках.

Залитая солнцем веранда перед домом была заполнена гостями. Похоже, съехались со всей округи, подумала Скарлетт. Все четверо братьев Тарлтонов вместе с отцом стояли, прислонясь к высоким колоннам: близнецы, Стюарт и Брент, — поодаль, неразлучные как всегда; Бойд и Том — возле отца. Мистер Калверт стоял подле своей жены-янки, у которой даже теперь, после пятнадцати лет, прожитых в Джорджии, по-прежнему был какой-то неприкаянный вид. Ему было неловко за нее, и потому все старались быть с ней как можно любезнее и предупредительнее, и все же никто не мог забыть, что, помимо изначальной, совершенной ею в момент появления на свет ошибки, она была еще и гувернанткой детей мистера Калверта. Сыновья Калверта, Рейфорд и Кэйд, тоже были здесь со своей шальной белокурой сестрицей Кэтлин, уже принявшейся поддразнивать смуглолицего Джо Фонтейна и очаровательную Салли Манро, которую прочили ему в жены. Алекс и Тони Фонтейны что-то нашептывали в уши Димити Манро, и она то и дело прыскала со смеху. Здесь были и семьи, прибывшие издалека — из Лавджоя, за десять миль отсюда, и из Фейетвилла и Джонсборо, и даже несколько семейств из Атланты и Мэйкона. Толпа гостей, казалось, заполнила дом до отказа, и над ней — то чуть затихая, то усиливаясь — звучал неумолчный гул голосов, пронзительные женские возгласы, смех.

На ступеньках веранды стоял Джон Уилкс, стройный, седовласый, излучая радушие, столь же неизменно теплое, как летнее солнце Джорджии. Рядом с ним Милочка Уилкс, получившая это прозвище из-за своей неискоренимой привычки ко всем, начиная с отца и кончая последним негром на плантации, обращаться не иначе, как с присовокуплением этого ласкового словечка, вертелась от волнения во все стороны, улыбалась и нервно хихикала, принимая гостей.

Суетливое, неприкрытое стремление Милочки понравиться каждому мужчине, попавшему в поле ее зрения, особенно бросалось в глаза по сравнению с исполненными достоинства манерами ее отца, и у Скарлетт мелькнула мысль, что, пожалуй, в словах миссис Тарлтон есть все же какая-то доля правды. В этом семействе красота досталась в удел только мужчинам. Густые золотисто-бронзовые ресницы, так красиво обрамлявшие светло-серые глаза Джона Уилкса и Эшли, выродились в редкие бесцветные волоски, украшавшие веки Милочки и ее сестры Индии. Это почти полное отсутствие ресниц придавало глазам Милочки какое-то сходство с кроличьими. А про Индию и говорить нечего, она была просто некрасива, и все тут.

Индии нигде не было видно, но Скарлетт знала, что она скорее всего на кухне — отдает последние распоряжения по хозяйству. «Бедняжка Индия, — подумала Скарлетт, — после смерти матери на нее обрушилось столько дел по дому, что, конечно, где уж ей было поймать жениха; хорошо хоть, что Стюарт Тарлтон подвернулся, а если он находит меня красивее ее, я-то здесь при чем?»

Джон Уилкс спустился с веранды, чтобы предложить Скарлетт руку. Выходя из коляски, Скарлетт видела, как Сьюлин расцвела улыбкой. «Верно, заприметила среди гостей Фрэнка Кеннеди», — подумала Скарлетт.

«Нет уж, у меня будет жених получше этой старой девы в штанах», — высокомерно решила она, не забыв при этом поблагодарить Джона Уилкса улыбкой.

А Фрэнк Кеннеди уже спешил к коляске, чтобы помочь Сьюлин, и Скарлетт захотелось дать сестре пинка в зад, потому что Сьюлин загораживала ей дорогу. Конечно, у Фрэнка Кеннеди столько земли, как ни у кого в графстве, и очень может быть, что у него доброе сердце, но какое все это имеет значение, когда ему уже стукнуло сорок и у него жидкая рыжеватая бороденка, хилый вид и какая-то странная, суетливая, как у старой девы, манера держать себя. Тем не менее, вспомнив выработанный ею план действий, Скарлетт подавила в себе чувство брезгливого презрения и одарила Фрэнка такой ослепительной улыбкой, что он на мгновение застыл на месте с протянутой к Сьюлин рукой, обрадовано и оторопело глядя на Скарлетт.

Скарлетт, продолжая мило болтать с Джоном Уилксом, окинула взглядом толпу гостей в надежде увидеть среди них Эшли, но его на веранде не было. Со всех сторон раздались приветствия, а Стюарт и Брент тотчас направились к ней.

Барышни Манро начали ахать и охать, разглядывая ее платье, и вскоре она уже была окружена, и все что-то восклицали, стараясь перекричать друг друга, и шум все рос и рос. Но где же Эшли? И Мелани? И Чарлз? Она посматривала украдкой по сторонам и старалась незаметно заглянуть в холл, откуда доносились взрывы смеха.

Смеясь, болтая и время от времени бросая взгляд то в сад, то в холл, она заметила, что какой-то незнакомый мужчина, стоя несколько поодаль от остальных гостей, не сводит с нее глаз и так холодно-беззастенчиво ее разглядывает, что это невольно заставляло насторожиться. Она испытала странное смешанное чувство: ее женское тщеславие было польщено — ведь она явно привлекла к себе внимание незнакомца, — но к этому примешивалось смущение, так как она вдруг отчетливо осознала, что лиф ее платья вырезан слишком глубоко. Незнакомец был уже не юноша — высокий, атлетически сложенный мужчина на вид лет тридцати пяти, не меньше. Скарлетт подумала, что ни у кого не видела таких широких плеч, такой мускулистой фигуры — пожалуй, даже слишком мускулистой для человека из общества. Когда глаза их встретились, незнакомец улыбнулся, и в его белозубой улыбке под темной ниточкой усов ей почудилось что-то хищное. Он был смугл, как пират, и в его темных глазах она прочла откровенный вызов, словно его пиратский взгляд видел перед собой судно, которое надо взять на абордаж, или женщину, которой надо овладеть. Взгляд был спокойный и дерзкий, и когда незнакомец насмешливо и нагло улыбнулся ей, у нее перехватило дыхание. Она понимала, что такой взгляд оскорбителен для женщины, и была раздосадована тем, что не чувствовала себя оскорбленной. Она не знала, кто он, но одно было бесспорно: этот высокий лоб, тонкий орлиный нос над крупным ярким ртом, широко расставленные глаза… да, несомненно, в чертах его смуглого лица чувствовалась порода.

Она отвела взгляд, не ответив на его улыбку, и в тот же миг отвернулся и он, услышав, как кто-то его окликнул:

— Ретт! Ретт Батлер! Идите сюда! Я хочу представить вас самой жестокосердной девушке в Джорджии.

Ретт Батлер? Что-то знакомое прозвучало в этом имени, что-то приятно щекочущее любопытство и смутно связанное с чем-то скандальным, но мысли ее были полны Эшли, и она тотчас выбросила все это из головы.

— Мне надо подняться наверх, поправить прическу, — сказала она Стюарту и Бренту, которые старались оттеснить ее от толпы гостей и увлечь в сторону. — А вы, мальчики, ждите меня здесь и не вздумайте скрыться куда-нибудь с другой девушкой, не то я рассержусь.

Скарлетт видела, что со Стюартом сегодня не оберешься хлопот, если она вздумает пофлиртовать с кем-нибудь другим. Он был уже изрядно пьян, и на лице его появилось не раз виденное ею нахальное выражение, не предвещавшее добра: ясно — он будет нарываться на драку. Она немного постояла в холле, поболтала со знакомыми, поздоровалась с Индией, которая появилась наконец из задних комнат, вся встрепанная, с капельками пота на лбу. Бедняжка! Как это ужасно — иметь такие бесцветные волосы и ресницы, такой тяжелый упрямый подбородок, да еще двадцать лет за плечами и перспективу остаться в старых девах в придачу! Интересно, очень ли задело Индию то, что она увела у нее Стюарта? Все говорят, будто она до сих пор любит его, но разве можно знать наверняка, что у этих Уилксов на уме. Во всяком случае, Индия ничем не дала Скарлетт понять, насколько ей это больно, и держала себя с ней совершенно так же, как всегда, — любезно и чуточку отчужденно.

Приветливо поздоровавшись с Индией, Скарлетт стала подниматься по широкой лестнице и услышала, как кто-то робко ее окликает. Обернувшись, она увидела Чарлза Гамильтона. Это был очень миловидный юноша: небрежные завитки каштановых кудрей над высоким белым лбом и темно-карие глаза, неясные и чистые, как у шотландской овчарки. Одет он был элегантно — в черный сюртук и горчичного цвета брюки; поверх белой рубашки с плоеной грудью был повязан широкий модный черный галстук. Когда Скарлетт обернулась к нему, щеки его слегка зарделись — Чарлз Гамильтон был всегда застенчив с девушками. И как всех застенчивых мужчин, его особенно влекли к себе живые, задорные девушки, всегда и везде чувствующие себя непринужденно, — такие, как Скарлетт. Обычно она не уделяла ему внимания, ограничиваясь какой-нибудь вскользь брошенной вежливой фразой, и он был ошеломлен, когда, сияя обворожительной улыбкой, она протянула ему обе руки.

— О, Чарлз Гамильтон, вы убийственно хороши сегодня, мой дорогой. Ручаюсь, вы нарочно приехали из Атланты, чтобы разбить мое бедное сердечко!

Сжимая ее горячие маленькие ручки, глядя в беспокойные зеленые глаза, Чарлз пробормотал что-то, заикаясь от волнения. Никто еще не обращался к нему с такими речами. Правда, ему случалось слышать, как девушки говорили такое другим мужчинам, однако ему — никогда. Почему-то все они относились к нему, как к младшему брату — были всегда приветливы с ним, но не давали себе труда хотя бы подразнить его. Ему ужасно хотелось, чтобы девушки шутили и кокетничали с ним, как с другими юношами, зачастую менее красивыми и обладающими меньшими достоинствами, нежели он. Бывало, правда, не часто, что они снисходили и до него, но в этих случаях на него нападала странная немота, он не знал, о чем с ними говорить, не мог подобрать слов, смущался и мучительно страдал. А потом, лежа ночью без сна, перебирал в уме всевозможные галантные шутки и различные подходящие к случаю комплименты. Но ему редко удавалось употребить их, так как девушки обычно после двух-трех неудачных попыток оставляли его в покое.

И даже с Милочкой, которая знала, что им предстоит пожениться после того, как он будущей осенью вступит во владение своей долей имения, Чарлз был робок и молчалив. Временами у него возникало не слишком окрыляющее ощущение, что ее откровенное кокетство и собственническая манера держаться с ним вовсе не делают ему чести. Она так помешана на мальчишках, думал он, что вела бы себя точно так же с любым, кто дал бы ей для этого повод. Мысль, что Милочка станет его женой, совсем не приводила его в восторг: эта девушка отнюдь не пробуждала в нем тех страстных романтических порывов, которые, если верить его любимым романам, должен испытывать влюбленный жених. Чарлзу всегда рисовалось в мечтах, что его полюбит какая-нибудь полная жизни, огня и задорного лукавства красотка.

И вот перед ним стоит смеющаяся Скарлетт О'Хара и утверждает, что он разбил ей сердце!

Он мучительно старался придумать что-нибудь в ответ, и не мог, и был молча благодарен ей за то, что она продолжала болтать, освобождая его от необходимости поддерживать разговор. Это походило на сон или на сказку.

— А теперь ждите меня здесь, потому что я хочу, чтобы на барбекю вы были возле меня. — Тут она, взмахнув темными ресницами, опустила зеленые глаза долу, на щеках ее заиграли ямочки, а с ярких губ слетели совершенно уж непостижимые слова: — И не вздумайте волочиться за другими девушками, не то я стану жутко вас ревновать.

— Не буду, — едва нашел он в себе силы пробормотать, никак не подозревая, что в эту минуту казался ей похожим на теленка, которого ведут на заклание.

Легонько стукнув его сложенным веером по плечу, она отвернулась, и взгляд ее снова задержался на человеке по имени Ретт Батлер, стоявшем позади Чарлза, в стороне от всех. По-видимому, он слышал их разговор от слова до слова, потому что насмешливо улыбнулся, снова окинув ее взглядом всю, с головы до пят, и притом так нахально, как никто не позволял себе ее разглядывать.

«Пропади ты пропадом! — возмущенно ругнулась про себя Скарлетт, прибегнув к излюбленному выражению Джералда. — Смотрит так, словно… словно я стою перед ним нагишом». И тряхнув локонами, она стала подниматься по лестнице.

В спальне, где все побросали свои накидки и шали, она увидела Кэтлин, которая охорашивалась перед зеркалом и покусывала губы, чтобы они порозовели. К поясу у нее были приколоты розы — в тон ее румяным щечкам, васильковые глаза лихорадочно блестели от возбуждения.

— Кэтлин, кто этот гадкий тип по фамилии Батлер? — спросила Скарлетт, безуспешно стараясь подтянуть край лифа повыше.

— Как, разве ты не знаешь? — Покосившись на дверь в соседнюю комнату, где Дилси и нянька Уилксов чесали языки, она зашептала возбужденно: — Мистер Уилкс, верно, чувствует себя ужасно, принимая его в своем доме, но получилось так, что он гостил у мистера Кеннеди в Джонсборо — что-то насчет покупки хлопка, и мистеру Кеннеди ничего не оставалось, как взять его с собой. Не мог же он уехать и бросить гостя.

— А чем он, собственно, пришелся не ко двору?

— Дорогая, его же не принимают!

— Ах, вот как!

— Конечно.

Скарлетт, никогда еще не бывавшая под одной крышей с человеком, которого не принимают в обществе, промолчала, стараясь определить свое к нему отношение. Ощущение было волнующее.

— А что он такое натворил?

— Ах, у него совершенно чудовищная репутация. Его зовут Ретт Батлер, он из Чарльстона и принадлежит к одному из лучших семейств города, но никто из его близких с ним даже не разговаривает. Кэро Рэтт рассказывала мне о нем прошлым летом. Он с ней не в родстве, но ей все о нем известно, как, впрочем, и всем другим. Его выгнали из Вест-Пойнта, можешь себе представить? И за такие проделки, которые просто не для ее ушей. Ну, а потом произошла эта история с девчонкой, на которой он не пожелал жениться.

— Какая история, расскажи!

— Дорогая, да неужто ты ничего не знаешь? Кэро все рассказала мне еще в прошлом году. Ее маму хватил бы удар, узнай она, что Кэро посвящена в эти сплетни. Понимаешь, этот мистер Батлер как-то раз под вечер повез одну чарльстонскую девицу кататься в кабриолете. Кто эта девица — не говорят, но я кое о чем догадываюсь. Она, конечно, не из очень хорошего общества, иначе не поехала бы с ним кататься в такой поздний час без провожатой. И вообрази, моя дорогая, они пропадали где-то почти всю ночь, до утра, потом возвратились домой пешком и объяснили, что лошадь понесла, разбила кабриолет, а они заблудились в лесу. И как ты думаешь, что?

— Ничего не думаю, продолжай! — нетерпеливо потребовала Скарлетт, ожидая услышать самое ужасное.

— На следующий день он отказался на ней жениться!

— А-а, — разочарованно протянула Скарлетт.

— Заявил, мм… что он ее и пальцем не тронул и не понимает, почему должен на ней жениться. Ну, и ее брат, понятно, вызвал его на дуэль, а он сказал, что предпочитает получить пулю в лоб, чем дуру в жены. Словом, они стрелялись, и мистер Батлер ранил брата этой девицы, и тот умер, а мистеру Батлеру пришлось покинуть Чарльстон, и его теперь не принимают в домах! — торжественно и как раз вовремя закончила Кэтлин, так как в дверях уже появилась Дилси — поглядеть, в порядке ли туалет ее госпожи.

— У нее был ребенок? — прошептала Скарлетт на ухо Кэтлин.

Эту мысль Кэтлин отвергла, очень решительно помотав головой.

— Но тем не менее ее репутация погибла, — так же шепотом ответила она.

«Хорошо бы сделать так, чтобы Эшли скомпрометировал меня! — неожиданно мелькнуло у Скарлетт в голове. — Он-то слишком джентльмен, чтобы не жениться». Но против воли она почувствовала в душе нечто вроде уважения к мистеру Батлеру, оттого что он отказался жениться на дуре.

Скарлетт сидела на высоком пуфике розового дерева в тени старого дуба за домом; кончик зеленой сафьяновой туфельки на два дюйма — ровно настолько, сколько допускали правила приличия, — высовывался из-под зеленой пены воланов и оборочек. В руке у нее была тарелка с едой, к которой она почти не притронулась; семеро кавалеров окружали ее плотным кольцом. Прием гостей был в самом разгаре, в весеннем воздухе стоял гомон веселых голосов, смех, звон серебра, фарфора, густой, крепкий запах жареного мяса и душистых подливок. Временами легкий ветерок, изменив направление, приносил струйки дыма от длинных, полных углей ям и производил среди дам шутливый переполох, всякий раз сопровождавшийся энергичной работой пальмовых вееров.

Большинство девушек разместились вместе со своими кавалерами на длинных скамейках за столами, но Скарлетт, рассудив, что у каждой девушки только две руки и она может посадить на скамейку только двух кавалеров — по одну руку и по другую, — решила сесть поодаль и собрать вокруг себя столько кавалеров, сколько удастся.

Увитая зеленью беседка была отведена для замужних дам, чьи темные платья чинно оттеняли царившую вокруг пестроту и веселье. Замужние женщины, независимо от возраста, всегда, по обычаю Юга, держались особняком — в стороне от шустроглазых девиц, их поклонников и неумолчного смеха. Все — от бабули Фонтейн, страдавшей отрыжкой и не скрывавшей этого, пользуясь привилегией своего возраста, до семнадцатилетней Элис Манро, носившей своего первого ребенка и подверженной приступам тошноты, — сблизив головы, оживленно обсуждали чьи-то родословные и делились акушерскими советами, и это придавало таким собраниям познавательный интерес и увлекательность.

Мельком взглянув в их сторону, Скарлетт презрительно подумала, что они похожи на стаю жирных ворон. Жизнь замужней женщины лишена развлечений. У Скарлетт не возникло даже мысли о том, что, выйдя замуж за Эшли, она механически переместится в общество степенных матрон в тусклых шелках и сама в таком же тусклом шелковом платье будет так же степенно восседать в беседках и гостиных, не принимая участия в играх и развлечениях. Подобно большинству своих сверстниц, она не уносилась мечтами дальше алтаря. К тому же в эту минуту она чувствовала себя слишком несчастной, чтобы предаваться отвлеченным рассуждениям.

Опустив глаза в тарелку, она привередливо ковыряла ложечкой воздушный пирог, проделывая это с таким изяществом и полным отсутствием аппетита, что бесспорно заслужила бы одобрение Мамушки. Да, она чувствовала себя глубоко несчастной, невзирая на небывалое изобилие поклонников. По какой-то непонятной ей причине выработанный накануне ночью план во всем, что касалось Эшли, потерпел полный крах. Ей удалось окружить себя толпой поклонников, но Эшли не было в их числе, и страхи, терзавшие ее вчера, ожили вновь, заставляя сердце то бешено колотиться, то мучительно замирать, а кровь то отливать от щек, то обжигать их румянцем.

Эшли не сделал ни малейшей попытки присоединиться к ее свите; она не имела возможности ни секунды побыть с ним наедине, да, в сущности, после первых приветствий они не перемолвились ни единым словом. Он подошел поздороваться с ней, когда она спустилась в сад за домом, но подошел под руку с Мелани, чья голова едва достигала ему до плеча.

Это было крохотное хрупкое существо, производившее впечатление ребенка, нарядившегося для маскарада в огромный кринолин своей матери: застенчивое, почти испуганное выражение огромных карих глаз еще усиливало эту иллюзию. Пушистая масса курчавых темных волос была безжалостно упрятана на затылке в сетку, а спереди разделена на прямой пробор, так что две гладкие пряди, обрамлявшие лоб, сходились над ним под острым углом, подчеркивали своеобразный овал ее чуточку слишком широкоскулого, чуточку слишком заостренного к подбородку лица, что придавало ему сходство с сердечком. Это застенчивое лицо было по-своему мило, хотя никто не назвал бы его красивым, к тому же ни одна из обычных женских уловок не была пущена в ход, чтобы сделать его привлекательней. Мелани казалась — да такой она и была — простой, как земля, надежной, как хлеб, чистой, как вода ручья. Но эта миниатюрная, неприметная с виду семнадцатилетняя девочка держалась с таким спокойным достоинством, что выглядела старше своих лет, и было в этом что-то странно трогательное.

Пышные оборки светло-серого платья из органди, перетянутого вишневым атласным поясом, скрывали еще по-детски не оформившуюся фигурку, а желтая шляпа с длинными вишневыми лентами отбрасывала золотистый отблеск на нежное, чуть тронутое загаром лицо. На висках, возле самых глаз, тяжелые подвески с золотой бахромой были пропущены сквозь ячейки стягивавшей волосы сетки, и золотые блики играли в карих глазах, ясных, как гладь лесного озера, когда сквозь воду просвечивает желтизна упавших на дно осенних листьев.

Мелани застенчиво-ласково улыбнулась Скарлетт и похвалила ее зеленое платье, а Скарлетт едва нашла в себе силы что-то учтиво проговорить в ответ, так страстно хотелось ей остаться наедине с Эшли. И с этой минуты Эшли сидел на скамеечке у ног Мелани в стороне от остальных и улыбался ей своей тихой мечтательной улыбкой, которую так любила Скарлетт. И в довершение всего улыбка эта зажигала искорки в глазах Мелани, отчего она становилась почти хорошенькой, и даже Скарлетт не могла этого не признать. Когда Мелани смотрела на Эшли, ее простенькое личико светилось таким внутренним огнем, какой порождается только любовью, и если глаза — зеркало души, то Мелани Гамильтон являла тому самый яркий пример.

Скарлетт старалась не глядеть на этих двух и все же не могла удержаться, и всякий раз, посмотрев в их сторону, она удваивала свои старанья казаться веселой, и заливалась смехом, и дразнила своих кавалеров, и отпускала смелые шутки, и в ответ на их комплименты так задорно трясла головой, что серьги у нее в ушах отплясывали какой-то буйный танец.

— Вздор, вздор! — твердила она и заявляла, что ни один из ее поклонников не говорит ни слова правды, и клялась, что никогда не поверит ни единому слову, сказанному мужчиной. Но Эшли, казалось, просто не замечал ее присутствия. Он видел только Мелани, разговаривал только с ней, сидя на скамеечке и глядя на нее снизу вверх, а Мелани, опустив глаза, смотрела на него и, не таясь, лучилась счастьем оттого, что она — его избранница.

И Скарлетт была несчастна.

Со стороны же все выглядело так, словно на свете не могло быть девушки счастливее ее. Она бесспорно была царицей этого сборища, центром всеобщего внимания. Успех, которым она пользовалась у мужчин, и зависть, снедавшая девушек, в любое другое время доставили бы ей несказанную радость.

Чарлз Гамильтон, окрыленный ее вниманием, занял твердую позицию по правую ее руку, и даже объединенных усилий близнецов оказалось недостаточно, чтобы вытеснить его оттуда. В одной руке он держал веер Скарлетт, в другой — свою тарелку с куском жаркого, к которому он даже не притронулся, и его глаза упорно избегали взгляда готовой расплакаться от обиды Милочки. Кэйд небрежно развалился на траве слева от Скарлетт, время от времени дергая ее за юбку, чтобы привлечь к себе внимание, и бросая испепеляющие взгляды на Стюарта. Он успел обменяться с близнецами довольно грубыми эпитетами, и атмосфера становилась все более накаленной. Фрэнк Кеннеди суетился вокруг Скарлетт, словно наседка вокруг своего единственного цыпленка, и то и дело бегал от дуба к столу и обратно, притаскивая различные деликатесы, будто для этого мало было дюжины сновавших туда и сюда слуг, в результате чего выдержка и хорошее воспитание изменили Сьюлин, и она, не скрывая своего возмущения, в бешенстве смотрела на Скарлетт. У малютки Кэррин глаза были полны слез, ибо, вопреки утренним заверениям Скарлетт, Брент ограничился тем, что воскликнул: «Хэлло, малышка!», дернул ее за ленточку в волосах и перенес все свое внимание на Скарлетт. Обычно он бывал очень внимателен к Кэррин и держался с такой шутливой почтительностью, что она втайне предавалась мечтам о том дне, когда ей позволено будет сделать парадную прическу, надеть длинную юбку и причислить Брента к разряду своих поклонников. А теперь похоже было, что им полностью завладела Скарлетт. Барышни Манро, умело скрывая свою обиду на изменивших им смуглых братьев Фонтейнов, все же были явно раздражены тем, что Тони и Алекс торчат под дубом и всячески норовят протиснуться поближе к Скарлетт, как только кто-нибудь покинет свой пост возле нее.

Свое возмущение поведением Скарлетт девицы Манро протелеграфировали Хэтти Тарлтон, слегка, но выразительно подняв брови. «Бесстыдница!» — был единодушный молчаливый приговор. Все три юные леди раскрыли как по команде свои кружевные зонтики, заявили, что они уже вполне сыты, спасибо за угощение, и, взяв под руку находившихся поблизости молодых людей, громко прощебетали о своем желании прогуляться к ручью и к оранжерее, полюбоваться розами. Этот стратегический демарш по всем правилам военного искусства не прошел незамеченным ни для одной из присутствующих дам, но не привлек к себе внимания ни одного из мужчин.

Скарлетт усмехнулась, увидев, как под предлогом обозрения предметов, знакомых всем с детских лет, трое мужчин были насильно выведены из-под огня ее чар, и быстро скосила глаза в сторону Эшли — заметил ли он, что произошло. Но он, закинув голову и играя концом вишневого пояса, смотрел на Мелани и улыбался ей. Сердце Скарлетт болезненно сжалось. Она почувствовала, что с удовольствием вонзила бы свои ноготки в это бледное личико и расцарапала бы его в кровь.

Оторвав взгляд от Мелани, она увидела Ретта Батлера. Он стоял в стороне и разговаривал с Джоном Уилксом. Он, должно быть, наблюдал за ней и, когда их глаза встретились, откровенно рассмеялся ей в лицо. У Скарлетт возникло странное, тягостное ощущение, что этот человек, для которого закрыты двери хороших домов, — единственный из всех присутствующих догадывается о том, что кроется под ее отчаянной напускной веселостью, и забавляется, словно получает от этого какое-то желчное удовольствие. Она была бы не прочь расцарапать физиономию и ему.

«Скорей бы уж все это кончилось, — подумала Скарлетт. — Когда девчонки подымутся наверх и лягут вздремнуть перед балом, я останусь внизу и подкараулю Эшли. Конечно же, он не мог не заметить, каким я пользуюсь сегодня успехом». И она снова стала утешать себя, снова возрождать в себе надежды. В конце концов Эшли не мог не оказывать внимания Мелани, ведь она же его кузина, а поскольку на нее никто смотреть не хотел, ей бы пришлось просидеть все время одной, не приди он ей на выручку.

Эта мысль помогла ей воспрянуть духом, и она с удвоенным усердием принялась обольщать Чарлза, который не сводил с нее загоревшегося взора своих карих глаз. Это был фантастический, сказочный день в жизни Чарлза, и он, сам еще того не понимая, мгновенно влюбился в Скарлетт по уши. Это новое чувство так захватило его, что образ Милочки растаял где-то в туманной дали. Милочка была сереньким воробышком, а Скарлетт многоцветной колибри. Она поддразнивала его и поощряла, задавала ему вопросы и отвечала на них сама, так что он казался себе умным и находчивым, хотя не произнес почти ни слова. Видя ее нескрываемый интерес к Чарлзу, остальные юноши были раздосадованы и озадачены, ибо они знали, что он от застенчивости не в силах связать двух слов, и клокотавшее в них раздражение подвергало их вежливость суровому испытанию. Они были просто вне себя; и Скарлетт вполне могла бы насладиться своим триумфом, если бы не мысль об Эшли.

Но вот уже с тарелок исчезли последние кусочки свинины, баранины и цыплят, и Скарлетт пришла к выводу, что пора бы Индии подняться из-за стола и предложить дамам пройти в дом и отдохнуть. Было уже два часа пополудни, солнце стояло высоко над головой, но Индия, замученная трехдневными приготовлениями к приему гостей, рада была посидеть еще немного в беседке, громко крича что-то на ухо старому глухому джентльмену из Фейетвилла.

Всех мало-помалу охватывала ленивая дремота. Негры не спеша убирали со столов. Оживление спадало, смех затихал, и то в одной группе гостей, то в другой разговор понемногу замирал совсем. Все ждали, чтобы хозяева подали знак к окончанию утренней части празднества. Медленнее колыхались в воздухе пальмовые веера, и иные из джентльменов, разморенные жарой и перевариванием неумеренного количества пищи, начинали клевать носом. Барбекю подошел к концу, и всех тянуло на покой, пока солнце было еще в зените.

В этом промежутке между барбекю и балом все обычно бывали безмятежно и миролюбиво настроены. Только молодые люди оставались по-прежнему неугомонны и полны задора. Переходя с места на место, перебрасываясь фразами, они напоминали красивых породистых жеребцов и порой были не менее опасны. Полуденная истома овладевала всеми, но тлевший в глубине жар в любую секунду грозил дать вспышку, и тогда страсти разгорались мгновенно и кого-то могли недосчитаться в живых. Все эти люди — мужчины и женщины равно, — такие красивые, такие учтиво любезные, обладали довольно бешеным и не до конца еще укрощенным нравом.

Солнце припекало все сильнее, и Скарлетт — да и не она одна — снова поглядела на Индию. Разговоры замерли совсем, и в наступившей тишине все услышали сердитый голос Джералда — он стоял в отдалении у праздничных столов и пререкался с Джоном Уилксом.

— Да чтоб мне пропасть! Стараться миром уладить дело с янки? После того, как мы выбили этих негодяев из форта Самтер? Миром? Нет, Юг должен с оружием в руках показать, что он не позволит над собой издеваться и что мы не с милостивого соизволения Союза вышли из него, а — по своей воле, и за нами сила!

«О боже! — подумала Скарлетт. — Ну вот, теперь он сел на своего конька, и мы проторчим тут до ночи!»

И в то же мгновение словно искра пробежала по рядам лениво-апатичных людей и их сонливость как ветром сдуло. Мужчины повскакали со стульев и скамеек и, размахивая руками, старались перекричать друг друга. Исполняя просьбу мистера Уилкса, считавшего, что нельзя заставлять дам скучать, мужчины за все утро не проронили ни слова о войне или о политике. Но вот у Джералда громко вырвалось «форт Самтер», и все мужчины как один забыли предостережения хозяина.

— Само собой разумеется, мы будем драться…

— Янки-мошенники…

— Мы разобьем их за один месяц…

— Да один южанин стоит двадцати янки…

— Мы их так проучим, они нас долго не забудут…

— Мирным путем? А они-то разве мирным путем?

— А вы помните, как мистер Линкольн оскорбил наших уполномоченных?

— Ну да — заставил их торчать там неделями и все уверял, что эвакуирует Самтер…

— Они хотят войны?..

— Ну, мы так накормим их войной — будут сыты по горло…

И заглушая весь этот галдеж, гремел зычный голос Джералда.

— Права Юга, черт побери! — снова и снова долетало до Скарлетт. Джералд, в отличие от дочери, наслаждался — он был в своей стихии.

Выход из Союза, война — все эти слова давно набили у Скарлетт оскомину, но сейчас она начинала испытывать к ним даже острую ненависть, потому что для нее они значили только одно — теперь мужчины будут часами торчать там и держать друг перед другом воинственные речи, и ей не удастся завладеть Эшли. И никакой к тому же не будет войны, и все они прекрасно это знают. Им просто нравится ораторствовать и слушать самих себя.

Чарлз Гамильтон не встал, когда все поднялись: новое чувство придало ему смелости, и, оказавшись в какой-то мере наедине со Скарлетт, он придвинулся к ней ближе и прошептал:

— Мисс О'Хара, я… я уже принял решение: если и в самом деле начнется война, я отправлюсь в Южную Каролину и вступлю в их войска. Говорят, что мистер Уэйд Хэмптон создает там кавалерийский отряд, и я хочу служить под его началом. Он замечательный человек и был лучшим другом моего покойного отца.

«Что, по его мнению, должна я теперь сделать — трижды прокричать ура?» — подумала Скарлетт, так как Чарлз шептал все это с таким заговорщическим видом, словно открывал ей свою самую сокровенную тайну. Не находя слов для ответа, она просто смотрела на него, изумляясь глупости мужчин, которые думают, что такие вещи могут представлять интерес для женщин. Он же решил, что она ошеломлена, но молча одобряет его, и, осмелев еще больше, продолжал скороговоркой:

— Если я так поступлю, вы… вы будете огорчены, мисс О'Хара?

— Я буду каждую ночь орошать слезами мою подушку, — сказала Скарлетт, желая пошутить, но он принял ее слова всерьез и покраснел от удовольствия. Сам поражаясь своей смелости и неожиданной благосклонности Скарлетт, он нащупал ее руку меж складками платья и пожал.

— Вы будете молиться за меня?

«Боже, какой дурак!» — со злостью подумала Скарлетт и украдкой скосила глаза в надежде, что кто-нибудь избавит ее от продолжения этой беседы.

— Будете?

— Ну как же, конечно, мистер Гамильтон! Трижды переберу четки, отходя ко сну!

Чарлз быстро поглядел по сторонам, почувствовал, как напряглись у него мускулы, и затаил дыхание. Они, в сущности, были одни, и такого случая могло больше не представиться. И даже если судьба будет снова так же к нему благосклонна, в другой раз у него может не хватить духу…

— Мисс О'Хара… Я должен вам что-то сказать… Я… люблю вас.

— Что? — машинально переспросила Скарлетт, стараясь за группой громко разговаривавших мужчин разглядеть Эшли, все еще сидевшего у ног Мелани.

— О да, люблю! — восторженно прошептал Чарлз, окрыленный тем, что Скарлетт не расхохоталась, не взвизгнула и не упала в обморок, что, по его мнению, обязательно происходит с девушками при подобных обстоятельствах. — Я люблю вас! Вы самая… самая… — И тут впервые в жизни у него вдруг развязался язык: — Вы самая красивая, самая добрая, самая очаровательная девушка на свете! Вы обворожительны, и я люблю вас всем сердцем. Я не смею и помыслить о том, чтобы вы могли полюбить такого, ничем не замечательного человека, как я, но если вы, дорогая мисс О'Хара, подадите мне хоть искру надежды, я сделаю все, чтобы заслужить вашу любовь. Я…

Чарлз умолк, будучи не в состоянии придумать никакого подвига, достаточно трудного, чтобы он мог послужить доказательством глубины его чувства, и сказал просто:

— Я прошу вас стать моей женой.

При слове «женой» Скарлетт показалось, что ее внезапно сбросили с облаков на землю. В эту минуту она в мечтах уже видела себя женой Эшли и потому с плохо скрытым раздражением взглянула на Чарлза. Нужно же, чтобы этот глупый теленок навязывался ей со своими чувствами именно в этот день, когда у нее ум за разум заходит от тревоги! Она взглянула в карие, полные мольбы глаза и не сумела прочесть в них ни первой робкой любви, делавшей их прекрасными, ни преклонения перед нашедшим свое живое воплощение идеалом, ни нежности, ни восторженной надежды на счастье, горевшей как пламя. Для Скарлетт было не внове выслушивать предложения руки и сердца, притом от куда более привлекательных на ее взгляд мужчин, чем этот Чарлз Гамильтон, и у каждого из них хватило бы деликатности не заниматься этим на барбекю, когда голова у нее была забита своими, несравненно более важными проблемами. Она видела перед собой просто двадцатилетнего мальчишку, заливавшегося краской от смущения и выглядевшего крайне глупо. Ее так и подмывало сказать ему, какой у него нелепый вид. Но наставления Эллин невольно сделали свое дело, и она, по привычке скромно опустив глаза, машинально пробормотала подобающие для такого случая слова:

— Мистер Гамильтон, я, разумеется, высоко ценю честь, которою вы оказали мне, прося стать вашей женой, но это такая для меня неожиданность, что, право, я не знаю, что вам ответить.

Это был изящный способ, не задевая самолюбия поклонника, не дать ему сорваться с крючка, и Чарлз проглотил приманку с ретивостью неофита.

— Я готов ждать вечность! Пусть это будет лишь тогда, когда у вас не останется сомнений. О мисс О'Хара, пожалуйста, скажите, могу ли я надеяться!

— Хм, — произнесла Скарлетт, чей острый взгляд приметил, что Эшли не присоединился к мужчинам, чтобы принять участие в разговоре о войне, и все так же продолжает с улыбкой глядеть снизу вверх на Мелани. Если бы этот домогающийся ее руки дурачок помолчал с минуту, может быть, ей удалось бы услышать, о чем они там беседуют. Ей это просто необходимо. Почему с таким интересом смотрит сейчас Эшли на Мелани, что могла она сообщить ему особенного?

Восторженное бормотание Чарлза заглушало их голоса.

— Ах, помолчите! — прошипела Скарлетт, машинально сжав его руку и даже не поглядев на него.

Обиженный, ошеломленный, Чарлз покраснел еще сильнее, но тут он заметил, что взгляд Скарлетт прикован к его сестре, и облегченно вздохнул. Скарлетт, конечно, просто боится, как бы его слова не долетели до чьих-нибудь ушей. Она, естественно, смущена, ее природная стыдливость задета, и она в ужасе, что их разговор может быть услышан. Мужская гордость взыграла в Чарлзе с небывалой дотоле силой — ведь впервые в жизни он сумел смутить девушку. Ощущение было захватывающим. Он постарался придать лицу выражение небрежного безразличия и украдкой сжал в свою очередь руку Скарлетт, показывая, что он человек светский, все понимает и не в обиде на нее.

А она даже не заметила его пожатия, так как в эту минуту до нее отчетливо долетел нежный голосок Мелани — бесспорно главное орудие ее чар:

— Боюсь, я никак не могу согласиться с вами. Мистер Теккерей — циник. Мне кажется, ему далеко до мистера Диккенса — вот тот уж истинный джентльмен.

«Господи, о какой чепухе она разговаривает с мужчиной! — подумала, едва не фыркнув, Скарлетт, у которой сразу отлегло от сердца. — Да она же просто синий чулок, а ведь общеизвестно, как относятся мужчины к таким девушкам… Чтобы заинтересовать мужчину и удержать его при себе, нужно сначала вести разговор о нем самом, а потом постепенно, незаметно перевести на себя и дальше уже придерживаться этой темы». Скарлетт, несомненно, забеспокоилась бы, скажи Мелани примерно следующее: «Как это замечательно, то, что вы сказали!» или: «Какие необычайные мысли родятся у вас в голове! Мой бедный умишко лопнет от натуги, если я стану думать о таких серьезных вещах!» А Мелани вместо этого, глядя на мужчину у своих ног, разговаривает с таким постным лицом, словно сидит в церкви. Будущее снова предстало перед Скарлетт в розовом свете, и она опять настолько воспряла духом, что глаза ее сияли, а на губах играла радостная улыбка, когда она повернулась, наконец, к Чарлзу. Вдохновленный этим доказательством расположения, он схватил ее веер и с таким усердием принялся им махать, что у нее растрепалась прическа.

— А вашего мнения мы еще не удостоились услышать, — сказал, обращаясь к Эшли, Джим Тарлтон. Он стоял поодаль, в группе громко споривших о чем-то мужчин, и Эшли, извинившись перед Мелани, встал. «Он самый красивый мужчина здесь», — подумала Скарлетт, любуясь непринужденной грацией его движений и игрой солнца в белокурых волосах. Даже мужчины постарше умолкли, прислушиваясь к его словам.

— Что ж, господа, если Джорджия будет сражаться, я встану под ее знамена. Для чего бы иначе вступил я в эскадрон? — Всякий налет мечтательности исчез из его широко раскрытых серых глаз, уступив место выражению такой решимости, что Скарлетт была поражена. — Но я разделяю надежду отца, что янки не станут вторгаться в нашу жизнь и нам не придется воевать. — Он, улыбаясь, поднял руку, когда братья Фонтейны и Тарлтоны что-то загалдели наперебой. — Да, да, я знаю, мы подвергались оскорблениям, нас обманывали… но будь мы на месте янки и захоти они выйти из Союза, как бы поступили мы? Да примерно так же. Нам бы это не понравилось.

«Ну конечно, как всегда, — подумала Скарлетт. — Вечно-то он старается поставить себя на место другого». Она не считала, что в споре каждая сторона может быть по-своему права. Порой она просто не понимала Эшли.

— Не будем слишком горячиться и очертя голову лезть в драку. Многие бедствия мира проистекали от войн. А потом, когда война кончалась, никто, в сущности, не мог толком объяснить, к чему все это было.

Скарлетт даже фыркнула. Счастье для Эшли, что у него такая неуязвимая репутация — никому даже в голову не придет усомниться в его храбрости, не то он мог бы нарваться на оскорбление. И не успела она это подумать, как шум в группе молодежи, окружавшей Эшли, усилился, послышались гневные возгласы.

В беседке старый глухой джентльмен из Фейетвилла дернул Индию за рукав:

— О чем это они? Что случилось?

— Война! — крикнула Индия, приставив руку к его уху. — Они хотят воевать с янки.

— Война? Вон оно что! — воскликнул старик, нашарил свою палку и так резво вскочил со стула, что удивил всех, знавших его много лет. — Я могу им кое-что порассказать на этот счет. Я был на войне. — Мистеру Макра нечасто выпадала такая возможность — поговорить о войне — чаще всего женская половина его семейства успевала заткнуть ему рот.

Размахивая палкой и что-то восклицая, мистер Макра поспешно зашагал к стоявшей поодаль группе мужчин, а поскольку он был глух как пробка и не мог слышать своих оппонентов, те вынуждены были вскоре сложить оружие.

— Эй вы, отчаянные молодые головы, послушайте меня — старика. Не нужна вам эта война. Я-то воевал и знаю. Участвовал и в Семинольской кампании, был, как дурак, и на Мексиканской войне. Никто из вас не знает, что такое война. Вы думаете, это — скакать верхом на красавце коне, улыбаться девушкам, которые будут бросать вам цветы, и возвратиться домой героем. Так это совсем не то. Да, сэр! Это — ходить не жравши, спать на сырой земле и болеть лихорадкой и воспалением легких. А не лихорадкой, так поносом. Да, сэр, война не щадит кишок — тут тебе и дизентерия, и…

Щеки дам порозовели от смущения. Мистер Макра, подобно бабуле Фонтейн с ее ужасно громкой отрыжкой, был живым напоминанием об ушедшей в прошлое более грубой эпохе, которую все стремились забыть.

— Ступай, уведи оттуда дедушку, — прошипела одна из дочерей старика на ухо стоявшей рядом дочке. — Право же, он день ото дня становится все невыносимей, — шепотом призналась она окружавшим ее раскудахтавшимся матронам. — Вообразите, не далее как сегодня утром он сказал Мэри — а ей всего шестнадцать… — Дальше шепот стал еле слышным, и внучка выскользнула из беседки, чтобы сделать попытку увести мистера Макра обратно на его место, в тень.

Среди всей этой разгуливающей под деревьями толпы — оживленно разговаривающих мужчин и взволнованно улыбающихся девушек — только один человек оставался, казалось, совершенно невозмутимым. Скарлетт снова поглядела на Ретта Батлера: он стоял, прислонясь к дереву, засунув руки в карманы брюк, стоял совсем один — с той минуты, как мистер Уилкс отошел от него, — и не проронил ни слова, в то время как среди мужчин спор разгорался все жарче. По его губам, под тонкими темными усиками скользила едва заметная улыбка, и в темных глазах поблескивала снисходительная усмешка, словно он слушал забавлявшую его похвальбу раззадорившихся ребятишек. «Какая неприятная у него улыбка», — подумалось Скарлетт. Он молча прислушивался к спору, пока Стюарт Тарлтон, рыжий, взлохмаченный, с горящим взором, не выкрикнул в который уже раз:

— Мы разобьем их в один месяц! Что может этот сброд против истинных джентльменов! Да какое там в месяц — в одном сражении.

— Джентльмены, позволено ли мне будет вставить слово? — сказал Ретт Батлер, не изменив позы, не вынув рук из карманов и лениво, на чарльстонский лад растягивая слова.

В голосе его и во взгляде сквозило презрение, замаскированное изысканной вежливостью, которая, в свою очередь, смахивала на издевку.

Все мужчины обернулись к нему и замолчали, преувеличенной любезностью подчеркивая, что он не принадлежит к их кругу.

— Задумывался ли кто-нибудь из вас, джентльмены, над тем, что к югу от железнодорожной линии Мэйкон — Диксон нет ни одного оружейного завода? Или над тем, как вообще мало литейных заводов на Юге? Так же, как и ткацких фабрик, и шерстопрядильных, и кожевенных предприятий? Задумывались вы над тем, что у нас нет ни одного военного корабля и что флот янки может заблокировать наши гавани за одну неделю, после чего мы не сможем продать за океан ни единого тюка хлопка? Впрочем, само собой разумеется, вы задумывались над этим, джентльмены.

«Да он, кажется, считает наших мальчиков просто кучей идиотов!» — возмущенно подумала Скарлетт, и кровь прилила к ее щекам.

По-видимому, такая мысль пришла в голову не ей одной, так как кое-кто из юношей с вызовом поглядел на говорившего. Но Джон Уилкс тут же как бы случайно оказался возле Ретта Батлера, словно желая напомнить всем, что это его гость и к тому же здесь присутствуют дамы.

— Вся беда у нас, южан, в том, что мы мало разъезжаем по свету или мало наблюдений выносим из наших путешествий. Ну, конечно, все вы, джентльмены, много путешествовали. Но что вы видели? Европу, Нью-Йорк и Филадельфию, и дамы, — он сделал легкий поклон в сторону беседки, — без сомнения, побывали в Саратоге. Вы видели отели и музеи, посещали балы и игорные дома. И возвратились домой, исполненные уверенности в том, что нет на земле места лучше нашего Юга. Что до меня, то я родился в Чарльстоне, но последние несколько лет провел на Севере. — Он усмехнулся, сверкнув белыми зубами, словно давая понять, что ни для кого из присутствующих, конечно, не секрет, почему он больше не живет в Чарльстоне, только ему на это наплевать. — И я видел многое, чего никто из вас не видел. Я видел тысячи иммигрантов, готовых за кусок хлеба и несколько долларов сражаться на стороне янки, я видел заводы, фабрики, верфи, рудники и угольные копи — все то, чего у нас нет. А у нас есть только хлопок, рабы и спесь. Это не мы их, а они нас разобьют в один месяц.

На мгновение воцарилась мертвая тишина. Ретт Батлер достал из кармана тонкий полотняный носовой платок и небрежно смахнул пыль с рукава. Затем зловещий шепот пронесся над толпой гостей, а беседка загудела, как потревоженный улей. И хотя щеки Скарлетт еще пылали от гнева, в практичном уме ее промелькнула мысль, что человек этот прав — слова его не лишены здравого смысла. И в самом деле, она в жизни не видала ни одного завода или хотя бы человека, который бы своими глазами видел завод. Но все равно этот Батлер не джентльмен, он проявил дурное воспитание, позволив себе такое утверждение, да еще на пикнике, где люди собрались, чтобы повеселиться.

Стюарт Тарлтон, сдвинув брови, шагнул вперед, Брент — за ним. Конечно, близнецы слишком хорошо воспитаны — они не затевают драки прямо на барбекю, как бы ни чесались у них кулаки. Тем не менее все дамы были приятно возбуждены — ведь им так редко выпадала удача быть свидетельницами публичной ссоры. Обычно все приходилось узнавать от третьих лиц.

— Сэр, — угрожающе начал Стюарт, — что вы хотели этим сказать?

Ретт ответил вежливо, но в глазах его мелькнула насмешка:

— Я хотел сказать, что Наполеон — вы, вероятно, слышали о нем — заметил как-то раз: «Бог всегда на стороне более сильной армии!» — И, обращаясь к Джону Уилксу, произнес с почтительностью, в которой не было ничего наигранного: — Вы обещали показать мне вашу библиотеку, сэр. Не слишком ли я злоупотреблю вашей любезностью, если попрошу вас сделать это сейчас? Боюсь, мне скоро придется отбыть в Джонсборо — там у меня маленькое, но неотложное дело.

Повернувшись к остальным гостям, он щелкнул каблуками, отвесил низкий, как в танце, поклон — неожиданно легкий и грациозный для такого атлетически сложенного мужчины и одновременно вызывающий, как пощечина, — и последовал за Джоном Уилксом к дому, высоко неся свою темноволосую голову. До оставшихся на лужайке долетел его раздражающе саркастический смех.

На мгновение наступило растерянное молчание, а затем голоса загудели вновь. Индия устало поднялась со стула возле беседки и направилась к рассвирепевшему Стюарту Тарлтону. Слов Индии Скарлетт не слышала, но то, что она прочла в устремленном на Стюарта взгляде, заставило ее испытать нечто похожее на укор совести. Это был тот же отрешенный от себя взгляд, какой был у Мелани, когда она смотрела на Эшли, только Стюарт этого не видел. Так, значит, Индия любит его! Невольно у Скарлетт мелькнула мысль, что, не начни она тогда, на этом политическом сборище, так отчаянно кокетничать со Стюартом, может быть, он давно женился бы на Индии. Но она тут же успокоилась, сказав себе: не ее вина, если некоторые девушки не умеют удержать возле себя мужчину.

Но вот Стюарт явно принужденно улыбнулся Индии и кивнул. Должно быть, Индия уговорила его оставить мистера Батлера в покое и не затевать ссоры. Под деревьями все пришло в движение, гости поднимались, стряхивая с платья крошки, замужние женщины окликали ребятишек и нянек и собирали под крылышко своих птенцов, дабы отправиться восвояси, а девушки небольшими группками, болтая и смеясь, направились к дому, чтобы там, в верхних комнатах, вволю посплетничать и вздремнуть.

Все дамы покинули тень дубов и беседку, предоставив их в распоряжение мужчин, и только миссис Тарлтон пришлось задержаться — Джералд, мистер Калверт и кто-то еще хотели получить у нее ответ: даст она лошадей для Эскадрона или нет.

Эшли, задумчиво и чуточку насмешливо улыбаясь, направился туда, где сидели Скарлетт и Чарлз.

— Дерзкий малый, что вы скажете? — заметил он, глядя вслед удалявшемуся Ретту Батлеру. — Ну прямо герцог Борджиа.

Скарлетт постаралась напрячь память, перебирая в уме все знатные семейства графства и даже Атланты и Саванны, но решительно не могла припомнить такой фамилии.

— Кто они? Я таких что-то не знаю. Он их родственник?

Чарлз как-то странно посмотрел на нее — недоумевающе и смущенно, но любовь тут же превозмогла все. Любовь подсказала ему, что для девушки достаточно быть красивой, доброй и обаятельной, а образованность может только нанести ущерб ее чарам, и сказал поспешно:

— Борджиа были итальянцами.

— А, иностранцы, — протянула Скарлетт, сразу потеряв к ним всякий интерес.

Она подарила Эшли самую чарующую из своих улыбок, но он почему-то избегал ее взгляда. Он смотрел на Чарлза с каким-то странным выражением сочувствия и понимания.

Скарлетт стояла на площадке лестницы и украдкой поглядывала вниз. Холл был пуст. Из спален наверху, то замирая, то вновь набирая силу, доносился неумолчный гул голосов, взрывы смеха, отрывочные восклицания: «Неужели! Не может быть!», «И что же он тогда сказал?» В шести просторных спальнях девушки, скинув платья, расшнуровав корсеты, распустив по плечам волосы, отдыхали — кто на кроватях, кто на кушетках. Обычай спать после обеда неукоснительно соблюдался в этих краях, а в такие дни, когда празднество начиналось с утра и заканчивалось балом, отдых был просто необходим. Полчаса девушки будут болтать и смеяться, а затем придут слуги и закроют ставни, и в теплом полумраке громкая перекличка голосов перейдет в шепот, потом замрет совсем, и только тихий, равномерный звук дыхания будет нарушать тишину.

Убедившись, что Мелани уже улеглась в постель вместе с Милочкой и Хэтти Тарлтон, Скарлетт выскользнула из спальни и стала спускаться в холл. В окно на площадке лестницы ей была видна беседка и фигуры сидевших там мужчин. Все пили вино из высоких бокалов, и Скарлетт знала, что это занятие продлится у них до вечера. Она пригляделась внимательно, но не обнаружила среди них Эшли. И вдруг услышала его голос. Ее надежды оправдались: он был во дворе перед домом — провожал отъезжавших матрон с детьми.

Чувствуя, как колотится у нее сердце, Скарлетт поспешила вниз. А что, если она столкнется с мистером Уилксом? Какую придумать отговорку, как объяснить ему, почему она бродит по дому, а не легла вздремнуть по примеру всех остальных девушек? Делать нечего, придется рискнуть.

Спускаясь по лестнице, она услышала, как слуги под руководством дворецкого выносят из столовой столы и стулья, освобождая место для танцев. Дверь в глубине холла, ведущая в библиотеку, была приотворена, и она бесшумно проскользнула туда. Она подождет здесь, пока Эшли проводит гостей, и окликнет его, когда он будет проходить через холл.

В библиотеке царил полумрак, жалюзи на окнах были спущены. Скарлетт почувствовала себя неуютно среди этих высоких стен, среди смотревших на нее отовсюду темных корешков книг. Будь на то ее воля, совсем другое место выбрала бы она для такого свидания, какое, по ее расчетам, должно было здесь состояться. Вид множества книг всегда нагонял на нее тоску — совершенно так же, впрочем, как и люди, поглощавшие книги в таком количестве. Все, за исключением, конечно, Эшли. Она различала неясные очертания старинной мебели: глубоких кресел с высокой спинкой, с широкими подлокотниками — для рослого мужского племени Уилксов, и низеньких, мягких, обитых бархатом кресел с брошенными перед ними на пол подушками — для дам. Стоявший в дальнем углу комнаты перед камином длинный диван с высокой спинкой — излюбленное место отдыха Эшли — был похож на большое спящее животное.

Скарлетт притворила дверь, оставив небольшую щелку, и замерла, стараясь унять сердцебиение. Она обнаружила, что не может припомнить ни единого слова из того, что еще ночью приготовилась сказать Эшли. То ли все это вылетело у нее из головы, то ли она больше думала тогда о том, что он скажет ей? Теперь она не могла вспомнить ничего и внезапно похолодела от страха. Если бы хоть сердце перестало так бешено колотиться, может быть, она еще чего-нибудь и придумала бы. Но глухие удары только участились, когда она услышала, как Эшли, еще раз крикнув что-то на прощание, вошел в холл.

Все мысли исчезли, осталось только одно: она любит его. Любит гордую посадку его белокурой головы, все, все в нем любит, даже блеск его узких черных сапог, и его смех, так часто ставивший ее в тупик, и его загадочную, повергавшую ее в смущение молчаливость. Ах, если бы он просто вошел сейчас сюда, заключил ее в объятия и избавил от необходимости что-то говорить. Ведь он же любит ее… «Может, если помолиться?..» Она крепко зажмурилась и зашептала скороговоркой:

— Пресвятая матерь божия, владычица…

— Как? Это вы, Скарлетт? — услышала она голос Эшли сквозь бешеный стук сердца, отдававшийся у нее в ушах, и, открыв глаза, замерла в страшной растерянности. Он стоял за притворенной дверью и смотрел на нее; шутливо-вопросительная улыбка играла на его губах.

— От кого вы тут прячетесь — от Чарлза или от Тарлтонов?

От радости у нее перехватило дыхание. Значит, он заметил, как они все вертелись вокруг нее! Она взглянула в его смеющиеся глаза и снова почувствовала, как он бесконечно дорог ей. А он стоял, не замечая охватившего ее волнения. Она не могла произнести ни слова и молча вцепилась в его рукав, потянув за собой в библиотеку. Удивленный, заинтересованный, он видел, что она вся словно натянутая струна, видел, как странно, лихорадочно блестят в полумраке ее глаза и пылают щеки. Почти бессознательно он притворил за собой дверь и взял ее за руку.

— Что случилось? — спросил он, невольно понизив голос до шепота.

При его прикосновении она задрожала. Вот! Это произойдет сейчас — все будет так, как она мечтала! Беспорядочные мысли кружились в ее мозгу, но ни одна из них не находила выражения в словах. Вся дрожа, она смотрела ему в глаза. Почему он молчит?

— Так что же случилось? — повторил он. — Вы хотите поведать мне какой-то секрет?

Внезапно она обрела дар речи, и в тот же миг все наставления Эллин улетучились из ее сознания, и ирландская кровь Джералда необузданно заговорила в ней.

— Да, хочу… Я люблю вас.

В воцарившейся на мгновение тишине не слышно было, казалось, даже ее дыхания. И охватившая ее дрожь тут же унялась — счастливая и гордая, она подумала: почему не призналась она ему раньше? Насколько это проще, чем всевозможные женские уловки, которым ее учили! И она посмотрела ему в глаза.

Она прочла в них испуг, недоверие и что-то еще, другое… Да, такой же взгляд был у Джералда, когда он смотрел на свою любимую лошадь, которую должен был пристрелить, потому что она сломала ногу. Почему вспомнилось ей это сейчас? Что за идиотская мысль! А почему Эшли смотрит на нее так странно и молчит? Но тут лицо его приняло обыденное выражение — он словно бы надел свою привычную маску и улыбнулся.

— Разве вам мало того, что вы покорили здесь сегодня все сердца? — спросил он с прежней ласково-насмешливой ноткой в голосе. — Вам нужна еще одна, завершающая победа? Но мое сердце всегда принадлежало вам, вы же это знаете. Вы можете терзать его, рвать на части.

Что-то было не так. Все получалось совсем, совсем не так. Не так, как она это себе представляла. Среди сумбура мыслей, вихрем проносившихся в ее голове, одна мысль приобрела отчетливость, неоспоримость: почему-то, по какой-то непонятной причине Эшли ведет себя так, словно думает, что она просто решила пофлиртовать с ним. Но в глубине души он знает, что это не так. Она чувствовала, что он это знает.

— Эшли, Эшли… скажите мне… вы должны сказать… Ах, перестаньте дразнить меня! Ведь ваше сердце принадлежит мне? О, мой дорогой, я люб…

Его рука мягко зажала ей рот. Маска слетела с его лица.

— Вы не должны говорить так, Скарлетт! Не должны! Вы этого не думаете. И вы возненавидите себя за эти слова и меня за то, что я их слушал!

Она тряхнула головой. Почувствовала, как жаркой волной обдало ее всю с головы до пят.

— Никогда, никогда! Я люблю вас, и я знаю, что и вы тоже… Потому что… — Внезапно она умолкла, пораженная глубиной страдания, написанного на его лице. — Эшли, но вы же любите меня, любите, правда?

— Да, — проговорил он глухо. — Да, люблю.

Скажи он, что она ему ненавистна, и даже эти слова, верно, не испугали бы ее так. Она, онемев, вцепилась в его рукав.

— Скарлетт, — сказал он, — расстанемся и забудем навсегда то, что мы сейчас сказали друг другу.

— Нет, — прошептала она, — я не могу. Зачем же так? Разве вы… разве вы не хотите жениться на мне?

— Я женюсь на Мелани, — ответил он.

Как в тумане вспоминала она потом, что сидела на низеньком обитом бархатом кресле, а Эшли — на подушке у ее ног. И он крепко-крепко сжимал ее руки в своих и говорил что-то, звучавшее для нее совершенно бессмысленно. Она ощущала странную пустоту в голове, все мысли, владевшие ею минуту назад, куда-то исчезли, и слова Эшли не проникали в ее сознание — они были как капли дождя, которые скатываются со стекол, не оставляя на них следа. Он говорил с ней, словно отец с обиженным ребенком, но этот быстрый, нежный, полный сострадания шепот падал в пустоту.

Имя Мелани вернуло ее к действительности, и она взглянула в его прозрачно-серые глаза. В них снова была та отчужденность, которая всегда озадачивала ее, и — как ей показалось — словно бы презрение к самому себе.

— Сегодня отец должен объявить о нашей помолвке. Мы скоро поженимся. Мне следовало сказать это вам, но я думал, что вы уже знаете. Я полагал — это известно всем… не первый год известно. Я никогда не думал, что вы… У вас столько поклонников. Мне казалось, Стюарт…

Жизнь понемногу возвращалась к ней, чувства оживали, и его слова стали проникать в ее сознание.

— Но вы же сейчас, минуту назад, сказали, что любите меня?

Он с силой сжал ее руки в своих горячих ладонях.

— Дорогая, не вынуждайте меня говорить то, что может причинить вам боль.

Но она молчала, и он сказал:

— Ну как могу я заставить вас посмотреть на вещи моими глазами, дорогая? Вы так молоды, так беспечны, вы не знаете, что такое брак.

— Я знаю, что люблю вас.

— Мы с вами слишком разные люди, Скарлетт, а для счастья в браке одной любви недостаточно. Ведь вы же захотите, чтобы мужчина принадлежал вам весь, без остатка — душой и телом, всеми своими помыслами, — иначе вы будете несчастны. А я вам этого дать не могу. Никому не могу я отдать всего себя. И от вас я не могу потребовать того же. И это будет вас оскорблять, и в конце концов вы возненавидите меня… О, как жестоко вы меня возненавидите! Вы возненавидите книги, что я читаю, и музыку, которую я люблю, — ведь они будут отнимать меня у вас. И я… быть может, я…

— Вы любите ее?

— Мы с ней одна плоть и кровь, мы понимаем друг друга с полуслова. Ах, Скарлетт, Скарлетт! Как мне убедить вас, что брак не может принести счастья, если муж и жена совсем разные люди!

Кто-то уже сказал это однажды: «Чтобы брак был счастливым, муж и жена должны быть из одного теста». Чьи это слова? Они принеслись к ней откуда-то из дальней дали, словно с тех пор, как она их услышала, протекли столетья. Но все равно она не могла уразуметь их смысл.

— Но вы сказали, что любите меня.

— Я не должен был этого говорить.

Где-то в глубине ее души медленно разгоралось пламя, и вот гнев вспыхнул, затемнив рассудок.

— Но раз уж у вас хватило низости сказать это…

Лицо Эшли побелело.

— Да, это было низко, потому что я женюсь на Мелани. Я дурно поступил с вами и еще хуже с Мелани. Я не должен был этого говорить, зная наперед, что вы не поймете меня. Как могу я не любить вас с вашей неуемной жаждой жизни, которой я обделен? Вас, умеющую любить и ненавидеть с такой страстью, которая мне недоступна! Вы как огонь, как ветер, как что-то дикое, и я…

Скарлетт вдруг вспомнила Мелани — ее кроткие карие глаза и мечтательный взгляд, ее хрупкие маленькие ручки в черных кружевных митенках, ее вежливую молчаливость… Ярость закипела в ее крови — все то неистовое, что толкнуло Джералда на убийство, что толкало его предков на преступления, приводившие их в петлю. Ничего не осталось в ней от воспитанных, невозмутимых Робийяров, умевших в холодном спокойствии принимать любые удары судьбы.

— Да бросьте вы мне зубы заговаривать, вы просто трус! Вы боитесь жениться на мне! И со страху женитесь на этой маленькой жалкой дурочке, которая, кроме «да» и «нет», слова произнести не может и нарожает вам таких же трусливых, безъязыких котят, как она сама! И…

— Вы не должны так говорить о Мелани!

— Да пошли вы к черту с вашей Мелани! Кто вы такой — указывать мне, что я должна и чего не должна говорить! Вы трус, вы низкий человек, вы… Вы заставили меня поверить, что женитесь на мне…

— Ну, будьте же справедливы! — взмолился Эшли. — Разве я когда-нибудь…

Но она не желала быть справедливой, хотя и понимала, что он прав. Его поведение всегда было чисто дружеским, и только, и при мысли об этом ее гнев запылал с удвоенной силой, подогретый уязвленной женской гордостью и самолюбием. Она вешается ему на шею, а он ее знать не хочет! Он предпочел ей эту бесцветную дурочку! Ах, почему она не послушалась наставлений Эллин и Мамушки! Он не должен был даже подозревать о ее чувстве! Пусть бы он никогда-никогда не узнал об этом — все лучше, чем так сгорать со стыда!

Она вскочила на ноги, сжав кулаки. Он тоже поднялся и стоял, глядя на нее сверху вниз с выражением обреченности и страдания.

— Я буду ненавидеть вас всегда, до самой смерти! Вы низкий, бесчестный… — Она никак не могла припомнить нужное, достаточно оскорбительное слово.

— Скарлетт… поймите…

Он протянул к ней руку, и она с размаху изо всей силы ударила его по лицу. Звук пощечины, нарушивший тишину комнаты, был похож на звонкий удар бича, и внезапно вся ее ярость куда-то ушла и в сердце закралось отчаяние.

Красное пятно от пощечины отчетливо проступило на его бледном усталом лице. Он молча взял ее безжизненно повисшую руку, поднес к губам и поцеловал. И прежде чем она успела промолвить хоть слово, вышел из комнаты, тихо притворив за собой дверь.

У нее подкосились ноги, и она упала в кресло. Он ушел, и его бледное лицо с красным пятном от пощечины будет преследовать ее до могилы.

Она слышала его затихающие шаги в холле, и чудовищность всего, что она натворила, постепенно все глубже и глубже проникала в ее сознание. Она потеряла его навсегда. Теперь он возненавидит ее и всякий раз, глядя на нее, будет вспоминать, как она навязывалась ему без всякого с его стороны повода.

«Я не лучше Милочки», — внезапно подумала она, припомнив вдруг, как все — а сама она еще пуще других — высмеивали развязное поведение Милочки. Ей живо представилось глупое хихиканье Милочки, повисшей на руке у какого-нибудь очередного кавалера, припомнились ее неуклюжие ужимки, и она почувствовала, как в ней снова закипает злоба — злоба на себя, на Эшли, на весь мир. Она ненавидела себя и ненавидела всех за свою первую детскую отвергнутую любовь и за свое унижение. В ее чувстве к Эшли немного подлинной нежности сплелось с большой долей тщеславия и самодовольной уверенности в силе своих чар. Она потерпела поражение, но сильнее, чем горечь этого поражения, был страх: что, если она сделалась теперь всеобщим посмешищем? Может быть, она своим поведением так же привлекала к себе внимание, как Милочка? Может быть, все смеются над ней? При этой мысли по спине у нее пробежала дрожь.

Рука ее упала на маленький столик, стоявший возле кресла, пальцы машинально сжали вазу для цветов, на которой резвились два фарфоровых купидона. В комнате было так тихо, что ей захотелось закричать, сделать что-то, чтобы нарушить эту тишину: ей казалось — еще мгновение, и она сойдет с ума. Она схватила вазу и что было сил запустила ею в камин. Пролетев над диваном, ваза ударилась о мраморную каминную полку и разбилась на мелкие осколки.

— Ну, это уж слишком, — прозвучало из-за спинки дивана.

От неожиданности и испуга Скарлетт на миг лишилась дара речи и ухватилась за кресло, чувствуя, что у нее подкашиваются ноги, а с дивана поднялся Ретт Батлер и отвесил ей преувеличенно почтительный поклон.

— Уже достаточно неприятно, когда твой послеобеденный сон нарушают таким обменом любезностей, какой я вынужден был услышать, но зачем же еще подвергать мою жизнь опасности?

Это было не привидение. Это в самом деле был он. Но боже милостивый, он же все слышал! Призвав на помощь все свое самообладание, Скарлетт постаралась произнести с видом оскорбленного достоинства:

— Сэр, вы должны были оповестить о своем присутствии!

— В самом деле? — Белые зубы сверкнули, темные глаза открыто смеялись над ней. — Но ведь это вы вторглись в мою обитель. Будучи принужден дожидаться мистера Кеннеди и чувствуя, что я, по-видимому, персона нон-грата среди собравшихся здесь, я благоразумно освободил их от своей нежелательной особы и удалился сюда, полагая, что тут меня не потревожат. Но, увы! — Он пожал плечами и негромко рассмеялся.

А в ней снова начинало закипать бешенство при мысли о том, что этот грубый, наглый человек мог слышать все — все ее слова, которые она теперь ценой жизни хотела бы вернуть назад.

— Подслушивать… — возмущенно начала она.

— Подслушивая, можно порой узнать немало интересного и поучительного, — ухмыляясь, перебил он ее. — Имея большой опыт по части подслушивания, я…

— Сэр, вы не джентльмен, — отрезала она.

— Очень тонкое наблюдение, — весело заметил он. — Так же, как и вы, мисс, — не леди. — По-видимому, он находил ее крайне забавной, так как снова негромко рассмеялся. — Разве леди может так поступать и говорить то, что мне довелось здесь услышать? Впрочем, настоящие леди редко, на мой взгляд, бывают привлекательными. Я легко угадываю их мысли, но у них не хватает смелости или недостатка воспитанности сказать то, что они думают. И это временами становится скучным. Но вы, дорогая мисс О'Хара, вы — женщина редкого темперамента, восхитительного темперамента, и я снимаю перед вами шляпу. Я отказываюсь понимать, чем элегантный мистер Уилкс мог обворожить девушку столь пылкого нрава, как вы. Он должен был бы коленопреклоненно благодарить небо за то, что девушка, обладающая такой — как это он изволил выразиться? — «неуемной жаждой жизни», потянулась к нему, а этот малодушный бедняга…

— Да вы не достойны смахнуть пыль с его сапог! — в ярости выкрикнула она.

— А вы будете ненавидеть его до самой смерти! — Он снова опустился на диван, и до нее долетел его смех.

Она убила бы его, если бы могла. Но ей оставалось только уйти, что она и сделала, изо всех сил стараясь сохранить достоинство и с шумом захлопнув за собой тяжелую дверь.

Скарлетт так быстро взлетела вверх по лестнице, что на площадке едва не потеряла сознание. Она стала, ухватившись за перила, чувствуя, что сердце готово выпрыгнуть у нее из груди: боль, гнев, обида раздирали ее душу. Она старалась вздохнуть поглубже, но Мамушка слишком добросовестно затянула на ней корсет. Что будет, если она сейчас лишится чувств и ее найдут здесь, на лестнице? Что все подумают? О, все, что угодно — все они: и Эшли, и этот мерзкий Батлер, и все эти гадкие, завистливые девчонки! Впервые в жизни она пожалела, что не носит с собой нюхательных солей, как другие дамы, но у нее даже флакончика такого не было. Она всегда гордилась тем, что никогда не падает в обморок. Нет, она не допустит себя до этого и сейчас!

Мало-помалу ощущение дурноты стало проходить. Еще немножко, и она совсем придет в себя, незаметно проскользнет в маленькую гардеробную рядом со спальней Индии, распустит корсет, а потом тихонько прикорнет на кровати подле кого-нибудь. Она старалась унять сердцебиение и придать своему лицу спокойное выражение, понимая, что, вероятно, у нее сейчас совсем безумный вид. Если кто-нибудь из девушек не спит, они сразу смекнут: с ней что-то неладно. А этого нельзя допустить, никто ничего не должен заподозрить.

В большое окно на площадке лестницы ей был виден задний двор и мужчины, отдыхавшие там в креслах под деревьями и в беседке. Как она завидовала им! Какое счастье быть мужчиной и не знать этих страданий, которые выпали ей сейчас на долю!

Чувствуя, как слезы жгут ей глаза, и все еще испытывая легкую дурноту, она вдруг услышала дробный стук копыт по гравию подъездной аллеи и мужской взволнованный голос, громко осведомлявшийся о чем-то у слуг. Снова послышался звук рассыпающегося под копытами гравия, и Скарлетт увидела всадника, скакавшего по лужайке к группе развалившихся в креслах под деревьями мужчин.

Какой-то запоздалый гость. Только зачем его конь топчет газон, которым так гордится Индия? Человек этот был ей незнаком, но когда он спешился и схватил за плечо Джона Уилкса, она увидела, что он крайне взволнован и возбужден. Все столпились вокруг него, высокие бокалы с вином и пальмовые веера были забыты на столах и на траве. Даже сюда до нее долетали напряженные, взволнованные, вопрошающие голоса мужчин. Потом над всем этим нестройным гомоном взлетел ликующий, словно на охоте, в гоне, возглас Стюарта Тарлтона:

— Эге-ге-гей!

Так Скарлетт, сама о том не подозревая, впервые услышала боевой клич мятежников.

Она видела, как четверо братьев Тарлтонов, а за ними и Фонтейны отделились от группы гостей и бегом устремились к конюшне, крича на ходу:

— Джимс! Эй, Джимс! Седлай, живо!

«У кого-то пожар», — подумала Скарлетт. Но пожар пожаром, а ей все равно необходимо было улечься в постель, пока ее отсутствие не бросилось в глаза.

Сердце уже билось тише, и она на цыпочках стала подниматься дальше по лестнице. Дом стоял, погруженный в тяжелую жаркую дремоту, словно и он отдыхал, прежде чем во всем блеске восстать вечером от сна в сиянии свечей — под звуки музыки. Скарлетт бесшумно отворила дверь гардеробной, шагнула за порог и замерла, все еще держась за ручку; из неплотно притворенной двери напротив, ведущей в спальню, до нее долетел приглушенный почти до шепота голос Милочки Уилкс:

— Ну, Скарлетт сегодня разошлась вовсю!

Скарлетт почувствовала, как сердце снова сделало бешеный скачок, и она бессознательно прижала руку к груди, словно пытаясь его унять. «Подслушивая, можно порой узнать немало поучительного», — вспомнился ей насмешливый голос. Уйти? Или внезапно появиться перед ними и вогнать Милочку в краску, как она того заслуживает? Но при звуках другого голоса она замерла. Упряжка мулов не сдвинула бы ее теперь с места — она услышала голос Мелани:

— Ах, Милочка, зачем ты так! Не будь злюкой. Скарлетт просто очень живая, жизнерадостная девушка. По-моему, она очаровательна.

«Только этого не хватало! — подумала Скарлетт, бессознательно вонзая ногти в корсаж. — Теперь еще эта слащавая лицемерка будет за меня заступаться!»

Слышать слова Мелани было тяжелей, чем откровенное злоречие Милочки. Скарлетт не испытывала доверия ни к одной женщине на свете и считала, что все они, кроме ее матери, руководствуются всегда исключительно эгоистическими побуждениями. Мелани знает, что прочно завладела Эшли, и поэтому может позволить себе немножко этакого христианского милосердия. По мнению Скарлетт, это был лишь способ торжествовать победу и одновременно проявлять незлобивость характера. Скарлетт сама не раз прибегала к такой уловке, обсуждая подруг со своими кавалерами, и всякий раз ей удавалось одурачить этих простофиль, заставив их поверить в ее кротость и добросердечие.

— Ну, дорогая, — язвительный голосок Милочки звучал уже громче, — ты, должно быть, слепая!

— Тише, Милочка, — прошипела Салли Манро. — Твой голос разносится по всему дому!

Милочка понизила голос, но не сдалась.

— Да вы же видели, как она кокетничала со всеми мужчинами, которых ей только удавалось подцепить, даже с мистером Кеннеди, а он ухаживает за ее родной сестрой. Это что-то неслыханное! И она явно заигрывает с Чарлзом. А ведь вы знаете, мы с Чарлзом… — Милочка стыдливо хихикнула.

— Вот как, в самом деле?! — раздались возбужденные восклицания.

— Только никому не говорите, девочки… пока еще не надо!

Заскрипели пружины матраца — кто-то прыгнул на кровать, чтобы обнять Милочку, кто-то весело рассмеялся… Мелани негромко прощебетала что-то о том, как она будет счастлива назвать Милочку своей сестрой.

— Ну, а я так совсем не была бы в восторге, если бы Скарлетт стала моей сестрой. Это самая нахальная девчонка на свете. — Голос Хэтти Тарлтон звучал удрученно. — Но она почти что помолвлена со Стюартом. Брент, правда, уверяет, что Стюарт нужен ей как прошлогодний снег, но ведь Брент сам от нее без ума.

— Если хотите знать, то Скарлетт нужен только один человек, — с таинственной важностью изрекла Милочка. — И этот человек — Эшли!

Перешептывания, восклицания, вопросы за дверью слились в невнятный гул, а Скарлетт похолодела от страха и чувства унижения. Милочка — пустышка, дурочка, совершенная тупица в отношении мужчин — обладала, как видно, инстинктивной проницательностью, когда дело касалось особ ее пола, и Скарлетт этого недооценила. Там, в библиотеке, Эшли и Ретт Батлер ранили ее гордость, уязвили самолюбие, но все это было булавочным уколом по сравнению с тем, что она испытывала сейчас. На мужчин, даже на таких, как этот Батлер, можно положиться — мужчины умеют держать язык за зубами, но язык Милочки, разумеется, сорвется теперь с привязи, как гончая со сворки, и не пробьет еще и шести часов, как она раззвонит ее секрет на всю округу! Джералд прямо как в воду глядел, когда сказал вчера, что не хочет, чтобы вся округа потешалась над его дочерью! И можно себе представить, как они обрадуются! Липкий пот выступил у нее под мышками и заструился по телу.

Спокойный, размеренный, чуть укоризненный голос Мелани на мгновение прорвался сквозь всеобщий гомон:

— Милочка, но ты же сама знаешь, что это неправда. Зачем быть такой злюкой!

— Очень даже правда, Мелли, и если бы ты не старалась изо всех сил видеть в людях только хорошее — даже в тех, в ком хорошего ни на грош, — ты бы сама это заметила. А я рада, что Скарлетт в него втюрилась. Поделом ей. Всю жизнь Скарлетт О'Хара только тем и занималась, что старалась отбить поклонников у всех девушек по очереди и повсюду сеяла рознь… Вы же знаете, что она отбила Стюарта у Индии, хотя он ей вовсе не нужен. А сегодня она пыталась завладеть и мистером Кеннеди, и Эшли, и Чарлзом…

«Я уеду домой! — подумала Скарлетт. — Уеду домой».

Если бы можно было сейчас каким-нибудь чудом перенестись в Тару, укрыться там, спастись! Очутиться возле Эллин, прижаться к ее юбке, выплакаться, уткнувшись ей в колени, поведать ей все. Она не совладает с собой, если будет слушать еще, — ворвется туда и вцепится Милочке в ее распущенные волосы, выдернет полные пригоршни этих бесцветных волос и плюнет Мелани Гамильтон в лицо — пусть знает, какого она мнения о ее «милосердии». Нет, она и так слишком вульгарно вела себя сегодня, совсем как плебейка, как эта белая рвань, — вот в чем беда!

Она крепко прижала руками юбки, чтобы они не шелестели, и неслышно, как кошка, попятилась назад. «Домой! — думала она, спускаясь по лестнице, спеша через холл, мимо закрытых дверей и тихих безмолвных комнат. — Сейчас же домой!»

Она уже ступила на веранду, когда новая мысль заставила ее замереть на месте: она не может вернуться сейчас домой! Не может так вот взять и убежать! Она должна пройти через это испытание, выдержать злобные выходки всех этих мерзких девчонок, испить до дна и свое унижение, и горечь постигшего ее разочарования. Убежать — значило бы только дать им всем новое против себя оружие.

Скарлетт стукнула кулаком по высокой белой колонне и пожалела, что нет у нее силы Самсона и она не может разрушить этот дом до основания, так, чтобы ни одна душа не уцелела под его развалинами. Но она им еще покажет! Она заставит их пожалеть обо всем. Как это сделать, она еще не знала, но она это сделает. Им еще больнее будет, чем ей.

На миг Эшли — Эшли, предмет ее грез, — был забыт. Сейчас он был для нее не тот высокий мечтательный юноша, которого она любила, а просто неотъемлемая часть всего семейства Уилксов, Двенадцати Дубов, графства Клэйтон — всех, кто сделал ее посмешищем и кого она ненавидела. В шестнадцать лет тщеславие оказалось сильнее любви и вытеснило из ее сердца все, кроме ненависти.

«Я не поеду домой, — подумала она. — Я останусь здесь и заставлю их пожалеть о том, что они тут наговорили. И ничего не скажу маме. Никому не скажу, никогда». Она собралась с духом и повернулась, чтобы возвратиться в дом, подняться по лестнице и зайти в какую-нибудь другую спальню.

И в эту минуту она увидела Чарлза, входившего в дом с противоположной стороны. Заметив ее, он быстро направился к ней. Волосы у него растрепались, лицо стало пунцовым от волнения.

— Вы слышали, что произошло? — еще издали крикнул он. — Слышали, какую новость привез нам Пол Уилсон? Он только что прискакал из Джонсборо.

Он с трудом перевел дыхание и шагнул к ней. Она молчала и смотрела на него во все глаза.

— Мистер Линкольн поставил под ружье солдат — я имею в виду волонтеров. Семьдесят пять тысяч!

Опять этот мистер Линкольн! Неужели мужчины так-таки не в состоянии думать ни о чем по-настоящему важном? И этот дурак, по-видимому, ждет, что она будет страх как взволнована выкрутасами мистера Линкольна, когда сердце ее разбито, а репутация висит на волоске!

Чарлз смотрел на нее с удивлением. Он заметил, что она бледна как мел, а в ее чуть раскосых зеленых глазах бушует пламя. Такого горящего взора, такого пылающего внутренним жаром девичьего лица ему еще никогда не доводилось видеть.

— Простите мое недомыслие, — произнес он. — Я должен был подготовить вас. Я не подумал о том, как женщины чувствительны. Простите, что я вас так расстроил. Вам дурно? Принести воды?

— Не надо, — сказала Скарлетт и изобразила подобие улыбки.

— Пойдемте, посидим на скамейке, — предложил он и взял ее под локоть.

Она кивнула, и он бережно помог ей спуститься по ступенькам веранды и повел через газон к чугунной скамье под огромным дубом напротив входа в дом. «Какие неясные, хрупкие создания женщины! — думал Чарлз. — При одном упоминании о войне, о жестокости они могут лишиться чувств». Эта мысль усилила в нем сознание собственной мужественности, и он с удвоенной заботливостью усадил Скарлетт на скамью. Ее странный вид поразил его, и вместе с тем ее бледное и какое-то исступленное лицо было так красиво, что у него жарко забилось сердце. Неужели ее взволновала мысль, что он может уйти на войну? Нет, он слишком много возомнил о себе. Но почему же она так странно смотрит на него? Почему так дрожат ее пальцы, теребя кружевной платочек? И густые темные ресницы трепещут — совсем как в его любимых романах, — словно от смущения и затаенной любви.

Три раза он откашливался, хотел заговорить и не мог. Он опустил глаза — ее пронзительный взгляд, казалось, прожигал его насквозь зеленым огнем, и вместе с тем она смотрела на него, словно бы его не видя.

«Он очень богат, живет в Атланте, родители умерли, никто не будет мне докучать, — пронеслось у нее в голове, и тут же начал созревать план. — Если я сейчас соглашусь стать его женой, то тем самым сразу докажу Эшли, что нисколько он мне не нужен, что я просто дурачилась, хотела вскружить ему голову. А Милочку это, конечно, убьет. Больше ей уже не удастся подцепить себе поклонника, и все умрут со смеху, глядя на нее. И Мелани тоже не очень-то обрадуется — она ведь так любит брата. И я насолю этим Стю и Бренту…» Почему ей хотелось им насолить, она и сама не очень понимала — может быть, потому, что у них такие противные сестры. «То-то я утру им всем нос, когда приеду сюда в гости в элегантном ландо с кучей новых туалетов и у меня будет собственный дом. Больше им уж никогда, никогда не удастся посмеяться надо мной».

— Конечно, предстоят бои, — произнес наконец Чарлз после еще двух-трех неудачных попыток заговорить, — но вы не тревожьтесь, мисс Скарлетт, война закончится в один месяц, услышите, как они взвоют! О да, они взвоют! И я ни за какие блага в мире не хочу остаться от этого в стороне. Боюсь только, что бал сегодня может сорваться, поскольку в Джонсборо назначен сбор Эскадрона. Тарлтоны поехали оповестить всех. Дамы, конечно, будут огорчены.

— О! — проронила Скарлетт, не сумев подыскать ничего более вразумительного, но ее собеседник удовлетворился и этим.

Самообладание начинало возвращаться к ней, мысли прояснялись. Странный холод сковал ее душу, и ей казалось, что отныне уже ничто не согреет ее вновь. Почему бы ей не выйти замуж за этого красивого, пылкого мальчика? Он не хуже других, а ей теперь все равно. Ничто уже никогда не будет ей мило, доживи она хоть до девяноста лет.

— Я только еще никак не могу решить, вступить ли мне в Южно-Каролинский легион мистера Уэйда Хэмптона или в сторожевое охранение Атланты.

— О! — снова пролепетала она, их глаза встретились, и взмах ее ресниц решил его судьбу.

— Вы согласны ждать меня, мисс Скарлетт? Это было бы неизъяснимым счастьем для меня — знать, что вы ждете моего возвращения домой с победой! — Затаив дыхание, он ожидал ответа, видел, как улыбка шевельнула уголки ее рта, заметил в первый раз тень какой-то горечи в этой улыбке, и его потянуло прикоснуться губами к ее губам. Ее рука, чуть влажная и липкая от пота, скользнула в его ладонь.

— Я не хочу ждать, — сказала она, и взор ее затуманился.

Он сидел, сжимая ее руку, приоткрыв от изумления рот. Искоса, украдкой наблюдая за ним, Скарлетт холодно подумала, что он похож на удивленного лягушонка. Он что-то пробормотал, запинаясь, закрыл рот, снова открыл и опять стал пунцовым, как герань.

— Могу ли я этому поверить — вы любите меня?

Она ничего не ответила, просто опустила глаза, и Чарлза охватил восторг, тут же сменившийся невероятным смущением. Наверное, мужчина не должен задавать девушке таких вопросов. И девушке, наверное, не пристало на них отвечать. По свойственной ему робости он еще ни разу не отваживался на такие объяснения и совсем растерялся, не зная, как поступить. Ему хотелось петь, кричать, прыгать по газону, сжать Скарлетт в объятиях, хотелось броситься рассказывать всем, что она любит его. Но он только еще крепче сжал ее руку, отчего кольца больно впились ей в пальцы.

— Мы поженимся сейчас, мисс Скарлетт?

— Угу, — пробормотала она, перебирая складки платья.

— Мы можем сыграть свадьбу в один день с Мел…

— Нет, — быстро сказала она, сердито сверкнув на него глазами.

Чарлз понял, что снова попал впросак. Ну конечно, для каждой девушки свадьба — это большое событие, и она не захочет делить свой триумф с кем-то еще. Как она добра, что прощает ему все его промахи! Ах, если бы уже стемнело и он под покровом благодатных сумерек мог осмелиться поцеловать ее руку и сказать ей все те слова, что жгли ему язык.

— Когда вы позволите мне поговорить с вашим отцом?

— Чем скорее, тем лучше, — ответила она, думая лишь о том, чтобы он оставил в покое ее руку, прежде чем она будет вынуждена его об этом попросить.

Он вскочил, и ей в первый миг почудилось, что он сейчас запрыгает по газону, как щенок, но чувство достоинства все же возобладало в нем. Он заглянул ей в лицо, его ясные, простодушные глаза сияли. Никто еще не смотрел на нее так, и ей не суждено было еще раз увидеть такой обращенный на нее взгляд другого мужчины, но в своей внутренней отчужденности она подумала только, что глаза у него совсем как у теленка.

— Я пойду и сейчас же разыщу вашего отца, — сказал он, весь лучась улыбкой. — Я не в состоянии откладывать это ни на минуту. Вы не рассердитесь, если я вас покину… дорогая? — Это нежное словечко далось ему с трудом, но единожды совершив такой подвиг, он с наслаждением тут же повторил его снова.

— Нет, — сказала она. — Я подожду вас здесь. Под этим деревом так хорошо и прохладно.

Он пересек газон и скрылся в доме, и она осталась одна под шелестящей кроной дуба. Из конюшен один за другим выезжали всадники; слуги-негры — тоже верхом — спешили каждый за своим господином. Проскакали мимо братья Манро и прощально помахали ей шляпами, а за ними с гиканьем промчались по аллее Фонтейны и Калверты. Четверо Тарлтонов скакали по газону прямо к ней, и Брент кричал:

— Матушка дает нам своих лошадей! Ого-го-го!

Дерн полетел из-под копыт, юноши умчались, и она снова осталась одна.

Ей казалось, что и белый дом с его устремленными ввысь колоннами тоже отдаляется от нее, надменно и величественно отторгает ее от себя. Он уже никогда не станет ее домом. Эшли никогда не перенесет ее, новобрачную, на руках через этот порог. О, Эшли, Эшли! Что же она натворила! Что-то шевельнулось на дне души, что-то, упрятанное глубоко-глубоко, начинало пробиваться сквозь оскорбленное самолюбие и холодную расчетливость. Скарлетт становилась взрослой, и новое чувство рождалось в ее сердце, чувство более сильное, чем тщеславие и своеволие эгоизма. Она любила Эшли и понимала, что любит его, и никогда еще не был он ей так дорог, как в эту минуту, когда Чарлз исчез за поворотом усыпанной гравием аллеи.

 

[Маруся]

Глава VII
Минуло две недели, и Скарлетт обвенчалась с Чарлзом, а еще через два месяца стала вдовой. Судьба быстро освободила ее от уз, которыми она так поспешно и бездумно связала себя, но прежние беззаботные дни девичества навсегда остались позади. По пятам за браком пришло вдовство, а за ним — к ее смятению и ужасу — оповестило о своем приближении и материнство.

Впоследствии, вспоминая те апрельские дни 1861 года, Скарлетт обнаружила, что не может восстановить в памяти никаких подробностей. События переплетались, сталкивались, смещались во времени, как в тяжелом сне; они казались нереальными, лишенными смысла. В памяти были провалы, и она знала, что так это и останется навсегда, до самой ее смерти. Особенно смутно припоминались дни, протекшие между ее объяснением с Чарли и свадьбой. Две недели! В мирное время венчание не могло бы последовать за обручением так непостижимо быстро. Потребовался бы пристойный промежуток длиною в год или по меньшей мере в шесть месяцев. Но Юг был уже охвачен пожаром войны, одни события так стремительно сменялись другими, словно их сметал, ревя, ураган, и медленное, размеренное течение времени осталось лишь в воспоминании о былых днях. Эллин, ломая руки, умоляла Скарлетт не спешить со свадьбой, дать себе время подумать. Но Скарлетт — упрямая, насупленная — оставалась глуха к ее мольбам. Она хочет выйти замуж! И как можно быстрее! Через две недели.

Узнав, что свадьба Эшли уже передвинута с осени на первое мая, с тем чтобы он мог присоединиться к Эскадрону, как только начнутся боевые действия, Скарлетт объявила, что ее венчание состоится днем раньше. Эллин возражала, но Чарлз, горя нетерпением отправиться в Южную Каролину и присоединиться к легиону Уэйда Хэмптона, с необычным для него красноречием заклинал ее не откладывать свадьбы, и Джералд стал на сторону жениха и невесты. Его уже охватила лихорадка войны, и, радуясь тому, что Скарлетт делает такую хорошую партию, он не видел причины чинить препоны юным сердцам в такие дни. Эллин, расстроенная, сбитая с толку, в конце концов сложила оружие подобно десяткам других матерей по всему Югу. Их прежний неспешный, праздный мир был перевернут вверх тормашками, и все уговоры, мольбы, молитвы были бессильны перед грозными силами, все сметавшими на своем пути.

Весь Юг был охвачен возбуждением, пьян войной. Все считали, что первый же бой положит конец войне, и молодые люди спешили завербоваться, пока война еще не кончилась, и обвенчаться со своими милыми, после чего можно будет скакать в Виргинию бить янки. Свадьбы играли в графстве дюжинами, и ни у кого уже не оставалось времени погоревать перед разлукой — все были слишком взбудоражены и погружены в хлопоты, чтобы проливать слезы или предаваться тягостным раздумьям. Дамы шили мундиры, вязали носки, скатывали бинты, а мужчины проходили строевую подготовку и упражнялись в стрельбе. Поезда с солдатами ежедневно шли через Джонсборо на север, в сторону Атланты и Виргинии. Одни отряды отборных войск милиции выглядели пестро и весело в голубом, малиновом и зеленом; другая, небольшая часть отрядов была в домотканой одежке и енотовых шапках; третьи были вообще без формы — в суконных сюртуках и тонких полотняных рубашках. И все были недообучены, недовооружены, и все возбужденно, весело кричали и шумели, словно направляясь на пикник. Вид этих вояк повергал в панику юношей графства: они смертельно боялись, что война окончится прежде, чем они попадут в Виргинию, и подготовка к отправке Эскадрона велась усиленным темпом.

И среди всей этой суматохи своим чередом шла подготовка к свадьбе Скарлетт, и не успела она опомниться, как ее уже обрядили в венчальное платье и в фату Эллин, и отец повел дочь под руку по широкой лестнице вниз, в парадные комнаты Тары, где было полным-полно гостей. Впоследствии ей припоминалось — неотчетливо, словно полузабытый сон, — великое множество горящих свечей в канделябрах и настенных бра, нежное, чуть встревоженное лицо Эллин, ее губы, беззвучно шепчущие молитву, прося счастья для дочери, раскрасневшееся от бренди лицо Джералда, гордого тем, что его дочь подцепила жениха с деньгами и из хорошей семьи, да к тому же еще старинного рода… и лицо Эшли, стоявшего возле лестницы под руку с Мелани.

Увидев выражение его лица, она подумала: «Все это, верно, сон. Этого не может быть. Это страшный сон. Сейчас я проснусь, и сон кончится. Нет, нельзя думать об этом, не то я закричу на весь полный людей дом. Я не должна думать об этом сейчас. Я обо всем подумаю потом, когда найду в себе силы это выдержать… Когда не буду видеть его глаз».

Как во сне она прошла мимо расступившихся, улыбающихся гостей, как во сне взглянула в раскрасневшееся лицо Чарлза, услышала его запинающийся голос и свои слова, звучавшие так ясно, так холодно-спокойно. А потом были поздравления, и поцелуи, и тосты, и танцы — все как во сне. Даже прикосновение губ Эшли к ее щеке, даже нежный шепот Мелани: «Теперь мы по-настоящему породнились, стали сестрами», — все, казалось, было нереально. Даже всеобщий переполох, вызванный обмороком тетушки Чарлза мисс Питтипэт Гамильтон — толстой чувствительной старой дамы — все было похоже на страшный сон.

Но когда отзвучали тосты и отгремела бальная музыка, когда начала заниматься заря и все гости из Атланты улеглись спать: кто здесь, в доме, — на кроватях, на кушетках, на циновках, брошенных на пол, кто — в домике управляющего, а все соседи отправились домой отдохнуть перед предстоявшей на следующий день свадьбой в Двенадцати Дубах, — тогда сон внезапно оборвался, разлетелся на мелкие осколки, как хрупкое стекло, не устояв перед вторжением реальности, принявшей облик зардевшегося от смущения Чарлза, появившегося в ночной рубашке из гардеробной и старательно избегавшего ее испуганного взгляда, устремленного на него поверх натянутой до подбородка простыни.

Конечно, она знала, что супружеские пары спят в одной постели, но эта сторона брака никогда не занимала ее мыслей. Это казалось само собой разумеющимся, если речь шла о ее матери и отце, но к ней самой словно бы не имело отношения. И только теперь, впервые после злополучного барбекю, до ее сознания дошло, на что она себя обрекла. Позволить этому чужому юноше, за которого она, в сущности, совсем не хотела выходить замуж, лечь к ней в постель в то время, как душу ее раздирали мучительные сожаления о слишком поспешно принятом решении и дикая тоска по навеки потерянному для нее Эшли, — нет, это было уже выше ее сил. Когда он нерешительно приблизился к постели, она хрипло, торопливо прошептала:

— Я закричу, если вы сделаете еще шаг. Я закричу! Закричу на весь дом! Убирайтесь отсюда! Не смейте прикасаться ко мне!

И Чарлз Гамильтон провел свою первую брачную ночь в большом кресле в углу спальни, не чувствуя себя, впрочем, чрезмерно несчастным, ибо понимал или ему казалось, что он понимает скромность и целомудрие своей невесты. Он готов был бы ждать, пока ее боязнь не пройдет, если бы… если бы не… И стараясь поудобнее устроиться в кресле, он тяжело вздыхал — ведь скоро ему предстояло идти воевать.

Если ее собственная свадьба была подобна страшному сну, то свадьба Эшли стала для нее еще более тяжким испытанием. Она стояла в своем яблочно-зеленом, сшитом специально для второго дня свадьбы платье в гостиной Двенадцати Дубов среди жаркого сияния сотен свечей в точно такой же толпе гостей, как накануне, и видела расцветавшее от счастья простенькое личико Мелани Гамильтон, отныне Мелани Уилкс, видела, как оно, преображаясь, становится красивым. И она думала о том, что теперь Эшли ушел от нее навсегда. Ее Эшли. Нет, уже не ее. Да и был ли он когда-нибудь ее? Все спуталось у нее в мозгу — она так устала, так истерзана. Он ведь сказал, что любит ее, но что-то их разлучило. Что же? Если бы она могла припомнить… Она вышла замуж за Чарлза и заставила всех сплетниц округи прикусить языки, но какое это имело теперь значение? Когда-то это казалось ей очень важным, а сейчас утратило всякую цену в ее глазах. Единственное, что было важно, — это Эшли. А он теперь потерян для нее, и она замужем за человеком, которого не только не любит, хуже того — презирает.

Ах, какие муки сожалений испытывала она! Ей не раз доводилось слышать поговорку: «Жабу готов проглотить, лишь бы другим насолить», но только теперь до нее полностью дошел смысл этих слов. Потому что к отчаянному желанию снова стать свободной от Чарлза, от брачных уз, стать незамужней девчонкой, вернуться под надежный отчий кров примешивалось мучительное сознание, что ей некого винить, кроме себя самой. Эллин пыталась удержать ее от этого шага, а она ее не послушалась.

Как в тумане, протанцевала она всю ночь, ночь свадьбы Эшли, до утра, смеялась, улыбалась, машинально произносила какие-то слова и, без особых на то оснований, удивлялась глупости окружающих, видевших в ней только счастливую молодую супругу и не понимавших, что сердце ее разбито. Да, слава богу, они ничего не понимали!

В эту ночь, после того как Мамушка помогла ей раздеться и удалилась и Чарлз стыдливо появился из гардеробной, полный опасений, не придется ли ему и вторую брачную ночь провести в жестком, набитом конским волосом кресле, она внезапно разрыдалась. Она плакала, и Чарлз, наконец, лег рядом с ней и попытался ее утешить, а она все плакала, беззвучно, пока не иссякли слезы, а потом заснула, тихонько всхлипывая, на его плече.

Не будь войны, всю следующую неделю новобрачные разъезжали бы по графству, отдавая визиты, всю неделю бы шли балы и устраивались пикники в честь двух молодых пар, после чего они отправились бы в свадебное путешествие в Саратогу или Уайт Салфор. Не будь войны, Скарлетт сшили бы новые платья для приемов в ее честь на третий, четвертый и пятый день — у Фонтейнов, Калвертов и Тарлтонов. Но шла война, и не было ни приемов, ни свадебных путешествий. Через неделю после венчания Чарлз уехал, чтобы присоединиться к полковнику Уэйду Хэмптону, а две недели спустя отбыл и Эшли с Эскадроном, оставив всех родных и друзей горевать и ждать.

За эти две недели Скарлетт ни разу не виделась с Эшли наедине, не обмолвилась с ним ни единым словом с глазу на глаз. Даже в страшную минуту прощанья, когда он завернул в Тару по дороге на станцию, они ни на секунду не оставались вдвоем. Мелани, в шляпке и шали, еще более сдержанная, уравновешенная в своей новой роли замужней женщины, держала его под руку, и все обитатели усадьбы — как белые, так и черные — высыпали во двор проводить мистера Эшли на войну.

Мелани сказала:

— Ты должен поцеловать Скарлетт, Эшли. Она стала мне сестрой теперь. — И Эшли наклонился к ней и прикоснулся холодными губами к ее щеке. Лицо у него было замкнутое, напряженное. Поцелуй этот не доставил Скарлетт радости — ведь Эшли поцеловал ее по подсказке Мелани, и сердце ее было полно угрюмой злобы. Мелани же, прощаясь, чуть не задушила ее в объятиях.

— Непременно, непременно приезжайте в Атланту проведать меня и тетушку Питтипэт! О дорогая, мы так хотим, чтобы вы приехали! Мы хотим поближе узнать жену нашего Чарли!

Прошло пять недель. От Чарлза из Южной Каролины летели письма, полные любви, планов на будущее по окончании войны, стремления совершать подвиги на поле боя в честь Скарлетт и пылкого преклонения перед своим полковым командиром Уэйдом Хэмптоном. А на седьмой неделе пришла телеграмма от самого полковника Хэмптона и следом за телеграммой — письмо с выражением почтительного соболезнования и добрых пожеланий. Чарлза не стало. Полковник известил бы о его болезни раньше, но Чарлз считал ее пустяковой и не хотел попусту тревожить близких. Судьба обманула незадачливого мальчика, не подарив ему ни любви, которую, как ему казалось, он завоевал, ни воинских подвигов на полях сражений. Он умер бесславно и быстро от кори, осложнившейся пневмонией, не успев покинуть лагеря в Южной Каролине, не успев встретиться в бою ни с одним янки.

В положенный срок появился на свет сын Чарлза, и, следуя моде того времени, его нарекли по имени командира его покойного отца — Уэйдом Хэмптоном Гамильтоном. Скарлетт, открыв, что она беременна, рыдала от отчаяния и призывала к себе с.мерть. Но носила она ребенка, не испытывая никаких неудобств, роды протекли на диво легко, и оправилась она после них так быстро, что вызвала тайное неодобрение Мамушки: благородным дамам положено, мол, мучиться дольше. К ребенку Скарлетт не чувствовала особой привязанности, хотя и умела это скрывать. Она не хотела ребенка, всем своим существом восставала против его появления на свет, и, когда он все-таки появился, ей как-то не верилось, что он — частица ее самой.

Хотя физически она и оправилась после родов в непозволительно короткий срок, душа ее была больна и потрясена, дух сломлен, и усилия всех обитателей поместья не могли возродить ее к жизни. Эллин ходила хмурая, тень заботы постоянно омрачала теперь ее чело, а Джералд бранился и сквернословил пуще прежнего и привозил Скарлетт бесполезные подарки из Джонсборо. Даже старый доктор Фонтейн был озадачен: его настойка из серы, трав и черной патоки не помогала Скарлетт воспрянуть духом. Он поведал Эллин свою догадку: сердце Скарлетт разбито, и от этого она то раздражается по пустякам, то впадает в апатию. Но Скарлетт, пожелай она признаться в этом, могла бы сказать им, что состояние ее объясняется совсем иными и куда более сложными причинами: смертельной скукой и обузой материнства, а главное — исчезновением из ее жизни Эшли. Вот что ее угнетало.

Острая, убийственная скука никогда не покидала ее. После отбытия Эскадрона во всем графстве прекратились всякие развлечения и празднества. Все интересные молодые люди уехали на войну: все четверо братьев Тарлтонов, оба брата Калверты, Фонтейны, Манро, да и в Джонсборо, и в Фейетвилле, и в Лавджое не осталось молодых привлекательных мужчин. Никого, кроме пожилых людей, калек и женщин, проводивших время за вязаньем и шитьем или старавшихся вырастить для армии больше хлопка, больше кукурузы, больше овец, свиней, коров. Единственным мужчиной, появлявшимся на горизонте Скарлетт, был не слишком молодой уже обожатель Сьюлин, командир интендантского отряда Фрэнк Кеннеди, приезжавший раз в месяц собрать поставки для армии. Среди его интендантов не на кого было посмотреть, а робкие ухаживания Фрэнка за Сьюлин приводили Скарлетт в такое раздражение, что ей стоило немало труда держаться с ним учтиво. Скорей бы уж они со Сьюлин довели это дело до конца!

Впрочем, если бы даже среди интендантов нашлись интересные мужчины, для нее ничего бы от этого не изменилось. Она была вдова, и сердце ее умерло и погребено в могиле. По крайней мере, так полагали все и ждали, что соответственно этому она и будет себя вести. Это бесило Скарлетт, ибо, какие бы она ни прилагала старания, ей не удавалось воскресить в памяти образ Чарлза — вспоминался лишь томный взгляд его телячьих глаз в то мгновение, когда он понял, что она согласна стать его женой. И даже это воспоминание тускнело с каждым днем. Тем не менее положение вдовы обязывало ее быть осмотрительной в своих поступках. Девичьи развлечения теперь не для нее. Она должна держаться степенно, с достоинством. Эллин настойчиво и пространно внушала ей это, после того как застала ее раз в саду с лейтенантом из отряда Фрэнка Кеннеди. Он качал Скарлетт на качелях, и она заливалась хохотом. Эллин, очень расстроенная, постаралась втолковать ей, как легко молодая вдова может дать пищу для пересудов. Вдова должна вести себя еще строже, чем замужняя дама.

«Господи, замужние женщины и так лишены всяких развлечений! — думала Скарлетт, послушно внимая мягким укорам матери. — А вдова, значит, должна просто заживо уложить себя в могилу».

Вдова обязана носить омерзительное черное платье без единой ленточки, тесемочки, кусочка кружев, — даже цветок не должен его оживлять, даже украшения, — разве что траурная брошь из оникса или колье, сплетенное из волос усопшего. Черная креповая вуаль должна непременно ниспадать с чепца до колен, и только после трех лет вдовства она может быть укорочена до плеч. Вдова ни в коем случае не должна оживленно болтать или громко смеяться. Она может позволить себе улыбнуться, но лишь печальной, трагической улыбкой. И что ужаснее всего, вдова не может проявлять ни малейшего интереса к обществу мужчин. А если кто-нибудь из джентльменов окажется столь невоспитан, что проявит к ней интерес, с достоинством и к месту упомянутое имя покойного супруга должно немедленно превратить наглеца в соляной столб. «Конечно, — мрачно думала Скарлетт, — бывает все же, что вдовы выходят замуж вторично — чаще всего уже превратившись в жилистых старух, но одному только богу известно, как им это удается под неусыпным оком добрых соседей. И притом на них женится обычно какой-нибудь доведенный до отчаяния вдовец с большой плантацией и дюжиной ребятишек».

Брак сам по себе был достаточно тяжким испытанием, но вдовство означало, что жизнь кончена навсегда! Как глупо рассуждают те, кто говорит, что маленький Уэйд Хэмптон должен служить для нее огромным утешением теперь, когда Чарлза не стало. Как нелепо их утверждение, что у нее появилась цель жизни! Все в один голос кричат, как это прекрасно, что он оставил ей залог своей любви. Она, конечно, не пытается поколебать их иллюзий. Но сколь же все они далеки от истины! Уэйд меньше всего занимает ее мысли, и порой она даже с трудом вспоминает о том, что он — ее сын.

Каждое утро в полудреме, предшествующей пробуждению, она снова была прежней Скарлетт О'Хара, и солнце играло в зелени магнолии за ее окном, и пересмешники свиристели, и аппетитный запах жареной грудинки щекотал ей ноздри. И она снова была молода и беззаботна. А потом раздавался жалобный крик крошечного проголодавшегося существа, и всякий раз в первый миг было только удивление, и мелькала мысль: «Что это — у нас в доме ребенок?» И тут же она спохватывалась: «Да это же мой сын!» И внезапное возвращение к действительности было тягостным.

А затем — Эшли! О, каждый миг снова Эшли, Эшли! Впервые в жизни она возненавидела Тару, возненавидела длинную красную дорогу, ведущую с холма к реке, возненавидела красные поля с прозеленью хлопка. Каждая пядь земли, каждое дерево и каждый ручей, каждая тропинка и верховая тропа напоминали ей о нем. Он принадлежал другой женщине и ушел на войну, но его призрак все еще незримо бродил в сумерках по дорогам, и мечтательные серые глаза улыбались ей из затененного угла веранды. И если на дороге, ведущей от Двенадцати Дубов вдоль реки, раздавался стук подков, сердце ее сладко замирало на миг — Эшли!

Она возненавидела теперь и Двенадцать Дубов, которые когда-то так любила. Она и ненавидела эту усадьбу, и против воли стремилась туда, чтобы услышать, как Джон Уилкс и его дочки говорят об Эшли, как они читают вслух его письма из Виргинии. Ей было больно, но она не могла не слушать. Ей претили чопорность Индии и глупая болтовня Милочки, и она знала, что они ее тоже терпеть не могут, но не ездить к ним было выше ее сил. И всякий раз, вернувшись из Двенадцати Дубов, она угрюмо бросалась на постель и отказывалась спуститься к ужину.

Именно эти отказы от пищи больше всего беспокоили Эллин и Мамушку. Последняя появлялась в ее комнате с подносом, уставленным соблазнительными яствами, вкрадчиво давая понять, что теперь, став вдовой, она может есть сколько ее душеньке угодно. Но у Скарлетт не было аппетита.

Доктор Фонтейн с сумрачным видом сказал однажды Эллин, что есть примеры, когда от безутешной скорби женщины начинали чахнуть и сходили в могилу, — Эллин побледнела: та же мысль глодала и ее.

— Что же нам делать, доктор?

— Перемена обстановки была бы для нее лучшим лекарством, — сказал доктор, больше всего озабоченный тем, чтобы сбыть с рук трудную пациентку. И вот Скарлетт вместе с младенцем отправилась, хотя и без особой охоты, навестить своих родственников О'Хара и Робийяров в Саванне, а затем сестер Эллин — Полин и Евлалию — в Чарльстоне. Но совершенно неожиданно для Эллин, ожидавшей ее на месяц позже, она без всяких объяснений возвратилась домой. В Саванне Скарлетт был оказан самый радушный прием, но какая скука сидеть смирненько с этими стариками — Джеймсом и Эндрю и их женами — и слушать, как они вспоминают былое, которое ничуть не интересовало Скарлетт! То же повторилось и у Робийяров, а Чарльстон, по мнению Скарлетт, был омерзителен.

Тетушка Полин и ее супруг, маленький, хрупкий, церемонно-вежливый старичок с отсутствующим взглядом, бродивший мыслями где-то в прошлом веке, жили на плантации еще более уединенной, чем Тара, на берегу реки. До ближайшего поместья было добрых двадцать миль сумрачными дорогами, через пустынные дубовые рощи, заросли кипариса и болота. При взгляде на виргинские дубы, оплетенные серой бахромой мха, Скарлетт пробирала дрожь: они пробуждали в ней воспоминания об ирландских духах, бродящих в мерцающем сером тумане, о которых часто рассказывал ей в детстве Джералд. Заняться здесь было совершенно нечем, и целыми днями она вязала, а вечерами слушала, как дядюшка Кэри читал вслух нравоучительные творения Булвер-Литтона.

В Чарльстоне, в большом доме тетушки Евлалии, скрытом от глаз за высокой оградой и садом, было так же тоскливо. Скарлетт, привыкшей к свободным просторам полей и пологих красных холмов, все время казалось, что она в тюрьме. Жили здесь не столь замкнуто, как у тетушки Полин, но Скарлетт не нравились посещавшие этот дом люди — их чопорность, приверженность традициям, подчеркнутая кастовость. В их глазах она была плодом мезальянса. Все они дивились про себя, как одна из Робийяров могла выйти замуж за пришлого ирландца, и Скарлетт угадывала их мысли. Она чувствовала, что тетушка Евлалия постоянно просит для нее снисхождения за ее спиной. Это ее бесило, так как она не больше дорожила родовитостью, чем ее отец. Она гордилась Джералдом, сумевшим выбиться в люди без посторонней помощи, исключительно благодаря своей ирландской сметке.

К тому же чарльстонцы приписывали себе слишком большие заслуги в овладении фортом Самтер! Боже милостивый, неужели эти тупицы не понимали: если бы даже у них хватило ума не стрелять, рано или поздно выстрелил бы какой-нибудь другой идиот, и война все равно бы началась. Даже их тягучая речь казалась ей, привыкшей к быстрому, живому говору Северной Джорджии, жеманной. Порой она боялась, что заткнет уши и завизжит, если еще раз услышит «паалмы» — вместо «пальмы» или «маа» и «паа» — вместо «ма» и «па». Все это ее так раздражало, что во время одного официального визита она, к вящему огорчению тетушки Евлалии, заговорила с провинциальным ирландским акцентом, ловко имитируя произношение Джералда. После этого она вернулась домой. Лучше терзаться думами об Эшли, чем терзать свои уши чарльстонской речью.

Эллин, дни и ночи проводившая в трудах, стараясь поднять доходность имения на благо Конфедерации, пришла в ужас, когда ее старшая дочь — худая, бледная, злоязычная — возвратилась домой. Ночь за ночью, лежа рядом с безмятежно похрапывающим Джералдом, Эллин вспоминала, как сама пережила когда-то невозвратимую утрату, и ломала себе голову, пытаясь придумать, чем облегчить страдания дочери. Тетушка Чарлза, мисс Питтипэт Гамильтон, уже не раз писала ей, настойчиво прося отпустить Скарлетт погостить у них в Атланте, и теперь Эллин впервые всерьез задумалась над этим предложением.

Тетушка и Мелани жили одни в большом доме, «без всякой мужской опеки теперь, когда не стало нашего дорогого Чарлза», писала мисс Питтипэт. «Конечно, есть еще мой брат Генри, но он не живет под одним с нами кровом. Вероятно, Скарлетт поведала Вам о Генри. Деликатность не позволяет мне более подробно касаться этой темы в письме. А нам с Мелани будет много легче и спокойней, если Скарлетт приедет погостить у нас. Одиноким женщинам втроем лучше, чем вдвоем. И может быть, дорогая Скарлетт найдет для себя утешение в горе, как делает это Мелани, ухаживая за нашими храбрыми мальчиками в здешнем госпитале, ну, и конечно, и Мелани и я жаждем увидеть ее драгоценного малютку…»

Словом, вдовьи одеянья Скарлетт снова были собраны в дорогу, и она отбыла в Атланту с Уэйдом Хэмптоном, его нянькой Присей, сотней конфедератских долларов от Джералда и кучей наставлений, как ей надлежит себя вести, от Мамушки и Эллин. Не очень-то хотелось Скарлетт ехать в Атланту. Тетушка Питти в ее представлении была на редкость глупой старухой, и Скарлетт претила мысль о том, чтобы жить под одной крышей с женой Эшли. Но оставаться дома, где воспоминания обступали ее со всех сторон, стало для нее невыносимо, и она готова была бежать куда глаза глядят.

 

[Маруся]

Часть 2
Глава VIII
Майским утром 1862 года поезд уносил Скарлетт на север. При всей своей неприязни к Мелани и мисс Питтипэт, Скарлетт не без любопытства думала о переменах, которые могли произойти в Атланте с прошлой, еще довоенной, зимы, когда она последний раз побывала там, и о том, что как-никак этот город не может быть столь же невыносимо скучен, как Чарльстон или Саванна.

Атланта с детства интересовала Скарлетт больше других городов потому, что, по словам Джералда, этот город был ее ровесником. Джералд, как обычно, слегка погрешил против истины ради красного словца, и Скарлетт с годами это поняла, — но так или иначе, Атланта все равно была лишь на девять лет старше ее и, следовательно, необычайно молода по сравнению с другими городами. Саванна и Чарльстон были старые, почтенные города — один приближался к концу своего второго столетия, другой уже шагнул в третье, и в глазах Скарлетт они были городами-бабушками, мирно греющими на солнце свои старые кости, обмахиваясь веерами. Атланта же принадлежала к одному с ней поколению — молодой, своевольный, необузданный город, под стать ей самой.

А ее ровесником Джералд сделал этот город потому, что свое последнее крещение Атланта получила в один год со Скарлетт. За девять лет до этого город сначала назывался Терминус, потом Мартасвилл и только в год рождения Скарлетт был переименован в Атланту.

Когда Джералд прибыл в Северную Джорджию, Атланты не было еще и в помине, не было даже крошечного поселка — сплошная дичь и глушь. Но уже в следующем, 1836 году штат утвердил проект прокладки железной дороги на северо-запад — через только что очищенную от индейцев чероки территорию. Конечный пункт этой дороги — штат Теннесси на Западе — был уже четко обозначен, но откуда она должна была взять свое начало в Джорджии, никто толком не знал, пока годом позже некий безымянный строитель не воткнул палку в красную глину, обозначив исходную южную точку дороги и место будущего города Атланты, поначалу названного просто Терминус, то есть конечная станция.

В те годы в Северной Джорджии еще не проложили железных дорог, да и вообще они были тогда редкостью. Но незадолго до того года, когда Джералд сочетался браком с Эллин, крошечная фактория в двадцати пяти милях к северу от Тары превратилась в деревушку, и полотно будущей железной дороги медленно поползло от нее на север. А потом началась эра повсеместной прокладки железных дорог. От старого города Огасты потянулась через штат другая дорога — на запад, на пересечение с новой дорогой на Теннесси. Из другого старого города — Саванны — началось строительство третьей железной дороги — сначала до Мэйкона, в Центральной Джорджии, а затем на север, через графство, где поселился Джералд, до Атланты, для соединения с двумя упомянутыми выше дорогами, что обеспечивало Саваннской гавани связь с западными территориями. А потом из этого железнодорожного узла, из молодого города Атланты, была проложена четвертая железная дорога — на юго-запад до Монтгомери и Мобайла.

Рожденный железными дорогами город рос и развивался вместе с ними. Когда все четыре железнодорожные линии были завершены, Атланта обрела прямую связь с западом, с югом и с побережьем, а через Огасту — с севером и востоком. Оказавшись на пересечении всех путей, маленькая деревушка расцвела.

За короткий промежуток времени — Скарлетт тогда исполнилось семнадцать лет — на том месте, где в красную глину была воткнута палка, вырос преуспевающий городок Атланта, насчитывавший десять тысяч жителей и приковывавший к себе внимание всего штата. Более старые и более степенные города, взирая на кипучий молодой город, чувствовали себя в положении курицы, неожиданно высидевшей гусенка. Почему Атланта приобретала столь отличный от всех других городов Джорджии облик? Почему она так быстро росла? В конце концов она же ничем особенным похвалиться не могла, если не считать железных дорог и кучки весьма предприимчивых людей.

Ничего не скажешь, первые поселенцы, обосновавшиеся в Терминусе, переименованном затем в Мартасвилл, а позже в Атланту, бесспорно, были людьми предприимчивыми. Деятельные, энергичные, они стекались из ранее освоенных областей Джорджии, да и из других отдаленных штатов в этот разраставшийся вокруг железнодорожного узла городок. Они приезжали сюда, исполненные веры в будущее. И строили свои склады и магазины по обочинам пяти красных раскисших дорог, пересекавшихся позади вокзала. Они воздвигали добротные дома на Уайтхолле, и на улице Вашингтона, и вдоль подножия высокого холма, где мокасины многих поколений индейцев протоптали путь, именуемый Персиковой тропой. Они гордились своим городом, гордились его быстрым ростом и собой, ибо это благодаря их усилиям он рос. Старые города могли давать Атланте какие угодно прозвища. Атланта не придавала этому значения.

Атланта привлекала Скарлетт именно тем, что заставляло Саванну, Огасту и Мэйкон относиться к этому городу с презрением. В Атланте, как и в ней самой, старое причудливо переплелось с новым, и в этом единоборстве старое нередко уступало своеволию и силе нового. А сверх того, некоторую роль играли в этом и чисто личные причины — Скарлетт увлекала мысль о том, что этот город родился или, во всяком случае, был крещен одновременно с ней.

Ночь, проведенная в дороге, была ветреной и дождливой, но когда поезд прибыл в Атланту, жаркое солнце уже храбро взялось за работу и трудилось вовсю, стараясь высушить улицы, превратившиеся в потоки и водовороты грязи. Глинистая площадь перед вокзалом, вдоль и поперек изрытая колесами и копытами, представляла собой жидкое месиво, наподобие тех луж, в которых любят поваляться свиньи, и несколько повозок уже увязло в этом месиве по самые ступицы. Сквозь сутолоку и грязь беспрерывной вереницей тянулись через площадь армейские фургоны и санитарные кареты, выгружая из вагонов боеприпасы и раненых, мулы тонули в этой жиже, возницы чертыхались, фонтаны грязи летели из-под колес.

Скарлетт стояла на нижней подножке вагона — бледная и очаровательная в своем черном траурном платье с траурным крепом почти до пят. Она не решалась ступить на землю, боясь испачкать туфли и подол платья; оглядываясь по сторонам, ища глазами среди всех этих громыхающих повозок, колясок и карет пухленькое розовощекое личико мисс Питтипэт, она увидела, что к ней, с видом важным и величественным, направляется, шлепая по лужам, худой старый седовласый негр со шляпой в руке.

— А это, сдается мне, мисс Скарлетт? А я Питер — кучер мисс Питтипэт. Стойте, не лезьте в такую грязь! — сердито остановил он Скарлетт, которая, подобрав юбки, уже готова была спрыгнуть с подножки. — Вы, глядишь, не лучше мисс Питти, она что твое дитя малое — завсегда ноги промачивает. Давайте-ка я вас снесу.

Он поднял Скарлетт на руки — поднял легко, невзирая на свой возраст и хилый вид, — и, заметив Присей, стоявшую на площадке вагона с ребенком на руках, спросил:

— А эта девчушка — ваша нянька, что ли? Молода еще, чтобы нянчить единственного сыночка мистера Чарлза — вот что я вам скажу, мисс Скарлетт. Ну, да об этом опосля. Ступай за мной, да смотри ребенка-то не урони!

Скарлетт кротко выслушала нелестный отзыв о своем выборе няньки, высказанный весьма безапелляционным тоном, и столь же кротко позволила старику негру подхватить себя на руки. Пока он нес ее через площадь к коляске, а Присей, надув губы, шлепала за ним по лужам, ей припомнилось, что рассказывал Чарлз про «дядюшку Питера»:

«Всю Мексиканскую кампанию он проделал бок о бок с отцом, выхаживал его, когда отец был ранен, короче говоря, спас ему жизнь. Он же, в сущности, и вырастил нас с Мелани, ведь мы остались совсем крошками после смерти отца и матери. Тетя Питти в то время рассорилась с дядей Генри, своим братом, переехала жить к нам и взяла на себя заботы о нас. Только она совершенно беспомощное создание, этакий славный добрый большой ребенок, и дядюшка Питер так к ней и относится — как к ребенку. Даже для спасения собственной жизни она ни по какому, самому простому вопросу не в состоянии принять самостоятельного решения, так что дядюшка Питер должен все решать за нее. Это он, когда мне сравнялось пятнадцать лет, решил, что надо увеличить сумму, отпускаемую на мои карманные расходы, и он же настоял, чтобы я заканчивал свое образование в Гарварде, в то время как дядя Генри хотел, чтобы я окончил местный университет. И когда Мелани подросла, тот же дядюшка Питер решал, можно ли уже позволить ей делать прическу и выезжать в свет. По его слову тетя Питти должна оставаться дома и не ездить с визитами, если он находит, что на дворе слишком холодно или слишком сыро, и он же указывает ей, когда нужно надеть шаль… Он самый умный, сметливый негр из всех, каких мне доводилось видеть, и самый преданный. Беда лишь в том, что все мы трое, со всеми потрохами, находимся в его безраздельной личной собственности, и он это превосходно понимает».

Слова Чарлза нашли подтверждение, как только дядюшка Питер влез на козлы и взял в руки кнут.

— Мисс Питти крепко расстроилась, что не поехала вас встретить. Боится, вы, может, не поймете, но я сказал ей, чтоб не ехала: они с мисс Мелли только в грязи выпачкаются и новые платья себе испортят. Ну, а я сам все вам растолкую. Мисс Скарлетт, вы бы взяли ребеночка-то на руки. Как бы эта пигалица его не уронила.

Скарлетт покосилась на Присей и вздохнула. Присей, конечно, была не лучшей из нянек. Недавнее превращение из тощей девчонки в короткой юбке, с тугими, торчащими в разные стороны косичками, в солидную особу в длинном ситцевом платье и белом накрахмаленном тюрбане приводило ее в состояние радостного возбуждения. Она никак не могла бы достичь столь высокого положения в столь раннюю пору жизни, если бы не война с ее неотложными запросами. Интендантская служба предъявляла свои требования к поставкам с Тары, и Эллин просто не могла обойтись без Мамушки или Дилси, или даже Розы или Тины. Присей еще ни разу в жизни не удалялась от Тары и Двенадцати Дубов больше чем на милю, и путешествие в поезде да еще в непривычном высоком звании няньки оказалось почти непосильным испытанием для ее бедного маленького умишка. Двадцатимильный переезд от Джонсборо до Атланты так ее взбудоражил, что Скарлетт пришлось все время самой держать ребенка на руках. Теперь же зрелище никогда не виданного скопления домов и людей окончательно деморализовало Присей. Она подпрыгивала на сиденье и вертелась во все стороны, так при этом подбрасывая ребенка, что он стал жалобно хныкать.

А Скарлетт с тоской вспоминала старые пухлые руки Мамушки, которой стоило только прикоснуться к ребенку, чтобы он тотчас затих. Но Мамушка осталась в Таре, и тут уж ничего нельзя было поделать. А брать маленького Уэйда к себе на руки не имело смысла. У нее на руках он будет орать ничуть не меньше, чем у Присей, да еще станет хвататься за ленты и стягивать с нее чепец и, конечно, помнет ей платье. И Скарлетт сделала вид, что не расслышала слов дядюшки Питера.

«Может быть, я со временем и научусь обращаться с детьми, — с досадой думала Скарлетт, трясясь в коляске, с трудом выбиравшейся из привокзальной грязи. — Но все равно мне никогда не доставит удовольствия сюсюкать над ними». И видя, что личико ребенка совсем побагровело от крика, она сказала раздраженно:

— Дай ему соску с сахаром, Присей, она у тебя в кармане. Сделай что-нибудь, уйми ребенка. Он, понятно, голоден, но я же сейчас ничем не могу помочь.

Присей достала сахар, завернутый в марлю, который сунула ей утром на дорогу Мамушка, и ребенок затих, а Скарлетт стала поглядывать по сторонам, и ее настроение немного поднялось. Когда дядюшке Питеру удалось наконец выволочь коляску из глинистых рытвин и выбраться на Персиковую улицу, она почувствовала, что любопытство впервые за многие месяцы снова пробуждается в ней. Как вырос город! Всего лишь год с небольшим назад была она здесь в последний раз, и казалось просто непостижимым, что маленькая Атланта могла так перемениться за столь короткий срок.

Весь прошедший год Скарлетт была так погружена в свои несчастья, а постоянные разговоры о войне так ей прискучили, что она оставалась в неведении тех коренных перемен, которые начали совершаться в Атланте, лишь только прогремели первые выстрелы. Железные дороги, сделавшие Атланту центром пересечения всех торговых путей в мирное время, приобрели в дни войны важное стратегическое значение. Расположенный вдали от района боевых действий, город этот с его железнодорожным узлом стал связующим звеном между двумя армиями Конфедерации — армией Виргинии и армией Теннесси и Запада. И через ту же Атланту шли пути, соединявшие обе эти армии с глубинным Югом, откуда они черпали все необходимое для фронта. А теперь, отвечая нуждам войны, Атланта становилась и промышленным центром, и военно-санитарной базой, и главным арсеналом, и складом продовольствия, поступавшего для сражавшихся армий Юга.

Скарлетт глядела во все глаза, тщетно ища приметы того маленького городка, который был ей так хорошо знаком. Его не стало. Представший ее взору город был похож на младенца, в одну ночь превратившегося в огромного шумного неуклюжего детину.

Атланта гудела, как растревоженный улей, гордая сознанием своего значения для Конфедерации. И день, и ночь здесь шла работа — сельскохозяйственный край стремительно превращался в индустриальный. До войны южнее Мэриленда почти не было ни хлопкопрядильных, ни шерстомотальных фабрик, ни арсеналов, ни заводов — обстоятельство, коим всегда гордились южане. Юг поставлял государственных деятелей и солдат, плантаторов и врачей, адвокатов и поэтов, но уж никак не инженеров или механиков. Эти низменные профессии были уделом янки. Но теперь, когда военные корабли северян блокировали порты конфедератов и лишь ничтожное количество грузов могло просочиться сюда из Европы, Юг начал предпринимать отчаянные попытки самостоятельно производить боевую технику. Север мог со всех концов мира получать боеприпасы и подкрепление — тысячи ирландцев и немцев, привлеченные щедрыми посулами, пополняли ряды армии северян. Юг мог рассчитывать только на себя.

В Атланте механические мастерские упорно и кропотливо перестраивали станки на производство боевой техники — кропотливо, ибо на Юге почти не было для этого образцов и чуть ли не каждый винтик и каждую шестеренку приходилось изготовлять по чертежам, доставляемым, минуя блокаду, из Англии. Немало чужеземных лиц можно было теперь встретить на улицах Атланты, и жители, чье внимание год назад сразу привлекал к себе даже легкий акцент уроженцев Запада, перестали подмечать непривычную для их слуха речь европейцев, проникавших в город через блокированные порты, чтобы делать станки и производить снаряжение для армии конфедератов. Все это были умелые люди, без которых Конфедерация не получила бы своих пистолетов, винтовок, пушек и пороха.

Казалось, можно было слышать, как пульсирует сердце города, как оно неустанно, день и ночь гонит по железнодорожным артериям военное снаряжение к двум сражавшимся армиям. В любое время суток ревели гудки паровозов: прибывали одни поезда, отбывали другие. Сажа из вознесшихся над городом фабричных труб оседала на белые стены домов. Всю ночь пылали горны, и удары молотов еще долго продолжали громыхать, в то время как жители уже покоились в своих постелях. Там, где год назад тянулись пустыри, теперь работали мастерские, изготовляя седла, упряжь, подковы; оружейные заводы производили винтовки и пушки; прокатные и литейные цеха — рельсы и товарные вагоны, которые должны были заменить те, что были уничтожены северянами. А на множестве различных предприятий выпускались пуговицы, шпоры, хомуты, палатки, уздечки, пистолеты и сабли. Литейные уже начинали ощущать нехватку металла, поскольку рудокопы ушли сражаться на фронт и алабамские рудники почти бездействовали, а ввоз через блокированные порты стал почти невозможен. В Атланте уже не осталось чугунных оград, чугунных решеток, чугунных ворот и даже чугунных статуй на газонах — все было отправлено в плавильни.

А вдоль Персиковой улицы и по всем прилегающим переулкам протянулись различные военные управления: интендантское, связи, почтовое, железнодорожное, главное управление военной полиции… и всюду, куда ни глянь, в глаза бросались военные мундиры. В пригородах расположились ремонтные службы с большими загонами для лошадей и мулов, а на окраинных улицах — госпитали. Слушая дядюшку Питера, Скарлетт начинала понимать, что Атланта стала городом раненых: здесь были общие госпитали, инфекционные госпитали, госпитали для выздоравливающих, — всех не перечесть. И каждый день продолжали прибывать поезда с новыми партиями раненых и больных.

От прежнего тихого городка не осталось и следа, и новый, быстро разраставшийся город шумел и бурлил с невиданной энергией. У Скарлетт, привыкшей к неспешному, ленивому течению сельской жизни и к тишине, просто дух захватывало от всей этой суматохи, но она пришлась ей по вкусу. Кипучая атмосфера Атланты приятно волновала и бодрила, и сердце Скарлетт учащенно забилось, словно ей передалось лихорадочное биение пульса города.

Пока коляска медленно пробиралась по грязным колдобинам главной улицы города, Скарлетт с интересом разглядывала новые здания и новые лица. В толпе на тротуарах мелькали мундиры с нашивками, указывавшими на принадлежность к различным родам войск и различные звания. Узкая улица была сплошь запружена повозками, колясками, кабриолетами, санитарными и армейскими фургонами; мулы с трудом волокли их по разбитым колеям, возницы отчаянно чертыхались. Вестовые в серой форменной одежде носились, разбрызгивая грязь, из одной воинской части в другую, доставляя приказы и депеши; раненые ковыляли на костылях — нередко в сопровождении двух заботливых дам; с учебного плаца, где новобранцев в спешном порядке обучали строевой службе, доносилась дробь барабана, звуки горна, выкрики команды, и у Скарлетт перехватило дыхание, когда она — впервые в жизни — увидела воочию мундиры северян: дядюшка Питер, указав кнутом на группу мрачного вида людей в синих мундирах, шагавших в направлении вокзала в сопровождении отряда конфедератов с винтовками наперевес, сказал, что их ведут, чтобы погрузить в вагоны и отправить в лагерь для военнопленных.

«О! — мысленно воскликнула Скарлетт, впервые со дня памятного барбекю ощутив подлинную радость. — Кажется, мне здесь понравится. Жизнь тут бьет ключом, и все так интересно!»

А жизнь в городе действительно била ключом, и отнюдь не все стороны этой жизни были доступны взору Скарлетт: десятки новых салунов открывались один за другим; следом за войсками в город хлынули толпы проституток, и бордели процветали — к ужасу благочестивых горожан. Все гостиницы, пансионы и частные дома были забиты до отказа приезжими: к раненым, находившимся на излечении в переполненных госпиталях Атланты, родственники стекались отовсюду. Каждую неделю устраивались балы, приемы, благотворительные базары и бесчисленные свадьбы на скорую руку, на военный лад; отпущенные на побывку женихи венчались в светло-серых с золотыми галунами мундирах, невесты — в пышных подвенечных уборах, прорвавших блокаду наряду с шампанским, пенившимся в бокалах, когда поднимались тосты в честь новобрачных; в церквах в проходах между скамьями повсюду торчали сабли, и за венчаньями следовали прощанья и слезы. Всю ночь темные, обсаженные деревьями улицы гудели от топота танцующих ног, а из окон неслись звуки фортепьяно, и мужественные голоса воинов-отпускников, сплетаясь с нежными сопрано, выводили меланхолические напевы: «Горнисты в горн трубят» и «Письмо твое пришло, увы, так поздно», увлажняя слезами волнения юные глаза, еще не познавшие всей глубины истинного горя.

Коляска, увязая в жидкой грязи, катилась по улице, а у Скарлетт, не иссякая ни на мгновение, слетали с языка вопросы, и дядюшка Питер, гордый своей осведомленностью, отвечал на них, тыча то туда, то сюда кнутом.

— Вон там — это арсенал. Да, мэм, у них там винтовки и всякое такое прочее. Нет, мэм, это не лавки, это конторы тех, кто прорывает блокаду. Как, мэм, да неужто вы ничего не знаете про это? Это конторы чужеземцев — они покупают у нас хлопок и везут его морем из Чарльстона и Уилмингтона, а нам привозят порох. Нет, мэм, не знаю я, кто они такие. Мисс Питти говорит — они вроде бы англичане, да только никто ни слова не понимает, что они лопочут. Да, мэм, большой дым, от этой копоти у мисс Питти совсем пропали ее шелковые занавески. Это все от прокатных и литейных цехов. А уж шуму-то от них по ночам — мочи нет! Никому спать не дают! Нет, мэм, смотреть — смотрите, а останавливаться я не могу. Пообещал мисс Питти привезти вас прямехонько домой… Мисс Скарлетт, поклонитесь-ка. Это мисс Мерриуэзер и мисс Элсинг здороваются с вами.

Скарлетт смутно припомнила двух вышеназванных дам: они приезжали на ее свадьбу из Атланты… Кажется, это закадычные подруги мисс Питтипэт. Она поспешно обернулась в ту сторону, куда указывал кнут дядюшки Питера, и поклонилась. Дамы сидели в коляске перед мануфактурным магазином. Хозяин и два приказчика стояли перед ними на тротуаре, держа в руках рулоны хлопчатобумажных тканей. Миссис Мерриуэзер была высокая тучная дама, так исступленно затянутая в корсет, что, казалось, ее бюст, выпирая из корсажа, устремляется вперед, словно нос корабля. Ее черные с проседью волосы обрамляла бахрома безупречно каштановых искусственных локонов, упорно не желавших гармонировать с природным цветом волос, а круглое румяное лицо было хоть и добродушным, но и властным. Миссис Элсинг, худощавая, хрупкая, со следами былой красоты и годами несколько моложе своей спутницы, сохраняла остатки увядающей свежести и горделивую осанку покорительницы сердец.

Обе эти дамы, вкупе с третьей — миссис Уайтинг, были столпами светского общества Атланты. Они безраздельно управляли тремя церквами в своих приходах — их клиром, певчими и прихожанами. Они устраивали благотворительные базары, председательствовали в швейных кружках, руководили устройством балов и пикников. Им было точно известно, кто составил удачную партию и кто — нет, кто предается тайному пьянству, кто должен родить и когда. Они были непререкаемыми знатоками всех родословных, если речь шла о лицах, имевших какой-то вес в Джорджии, Южной Каролине и Виргинии, а все прочие штаты в расчет не принимали, ибо, по твердому убеждению этих дам, всякий, кто был хоть кем-то, не мог быть выходцем ни из какого другого штата, кроме вышеупомянутых трех. Они точно знали, что прилично и что нет, и никогда не упускали случая заявить об этом во всеуслышание: миссис Мерриуэзер — громко и внятно, миссис Элсинг — изысканно-певучим замирающим голоском, миссис Уайтинг — трагическим шепотом, дающим представление о том, как ей тяжело говорить о подобных вещах. Все три дамы ненавидели друг друга и друг другу не доверяли с не меньшей искренностью и острой неприязнью, чем первый римский триумвират, и это, по-видимому, и служило основой их нерасторжимого союза.

— Я сказала Питти, что вы непременно должны быть в моем госпитале, — крикнула миссис Мерриуэзер, сияя улыбкой. — Не вздумайте что-нибудь пообещать миссис Мид или миссис Уайтинг!

— Ни за что, — отвечала Скарлетт, не имея ни малейшего представления о том, что подразумевает под этим миссис Мерриуэзер, но чувствуя, как у нее потеплело на сердце, оттого что ее так радушно приветствуют и она кому-то нужна. — Я надеюсь, мы скоро увидимся.

Коляска потащилась дальше, но тут же стала, давая дорогу двум дамам, пробиравшимся через улицу, прыгая с камня на камень, с полными бинтов корзинами в руках. В эту минуту внимание Скарлетт привлекла к себе чья-то яркая, необычно яркая для улицы одежда: на тротуаре, завернувшись в пеструю кашемировую шаль с бахромою до пят, стояла высокая красивая женщина с нагловатым лицом и копной ненатурально рыжих волос. Скарлетт еще никогда не видела женщины, которая бы так явно «что-то делала со своими волосами», и она уставилась на нее как зачарованная.

— Дядюшка Питер, кто это? — шепотом спросила она.

— Не знаю.

— Знаешь, знаешь. Я же вижу, что знаешь. Кто она?

— Ее зовут Красотка Уотлинг, — сказал дядюшка Питер, презрительно оттопырив нижнюю губу.

Скарлетт не преминула отметить про себя, что он не прибавил к имени ни «мисс», ни «миссис».

— А кто она такая?

— Мисс Скарлетт, — угрюмо произнес дядюшка Питер и вытянул кнутом никак этого не ожидавшую лошадь, — мисс Питти совсем будет не по нраву, что вы все спрашиваете про то, о чем вам вовсе не надобно спрашивать. Теперь в этом городе столько всякого непотребного народу, что о нем и говорить-то негоже.

«Боже милостивый! — подумала Скарлетт, сразу прикусив язык. — Должно быть, это падшая женщина!»

Еще ни разу в жизни не доводилось ей видеть женщин такого сорта, и она чуть не свернула себе шею, разглядывая эту особу, пока та не затерялась в толпе.

Лавки и новые, возникшие за войну здания стали теперь попадаться все реже и реже, а между ними лежали пустыри. Наконец деловая часть города осталась позади и вдали показались жилые кварталы. Скарлетт мгновенно узнавала их, как старых друзей: вот солидный величественный дом Лейденов; вот белые колонны и зеленые жалюзи Боннеллов; вот красный кирпичный, насупившийся за невысокой дощатой оградой дом в грегорианском стиле — это особняк Маклюров. Теперь они продвигались вперед еще медленнее, так как со всех крылечек, из всех палисадников, со всех дорожек к Скарлетт неслись приветствия. Кое-кого из хозяек этих домов она немного знала, других припоминала очень смутно, по большей же части они были ей незнакомы. Тетя Питтипэт явно оповестила всех о ее приезде. Малютку Уэйда приходилось время от времени приподымать повыше, чтобы те дамы, которые рискнули, несмотря на грязь, приблизиться к коляске, могли громко выразить свое восхищение. И все они утверждали, что Скарлетт должна присоединиться именно к их вязальным и швейным кружкам и госпитальным комитетам и ни к каким другим, а она беспечно раздавала обещания направо и налево.

Когда коляска проезжала мимо покосившегося тесового домика, выкрашенного в зеленую краску, маленькая негритянка, стоявшая на крылечке, крикнула:

— Эй, она приехала! — И доктор Мид со своей супругой и тринадцатилетним Филом появились из дома, чтобы ее приветствовать. Скарлетт припомнила, что они тоже были у нее на свадьбе. Миссис Мид взобралась на камень, возле которого приезжавшие останавливали лошадей, чтоб удобнее было сойти, и, вытянув шею, разглядывала ребенка, а доктор Мид прошлепал по грязи к самой коляске. Это был высокий, худой мужчина с остроконечной седоватой бородкой. Одежда болталась на его тощей фигуре, словно наброшенная на плечи только что пронесшимся ураганом. Он был кладезем мудрости в глазах всей Атланты и ее надежным оплотом, и потому нет ничего удивительного, если такого же мнения о себе отчасти придерживался и сам. Но невзирая на его напыщенные манеры и привычку изрекать свои суждения тоном оракула, доктор был добрейшей душою в городе.

Поздоровавшись со Скарлетт, ткнув Уэйда пальцем в живот и похвалив его, доктор тут же заявил, что тетушка Питтипэт дала клятвенное обещание: Скарлетт будет скатывать бинты и работать в госпитале, в комитете у миссис Мид, и только у миссис Мид.

— О господи, что же мне делать! Я уже надавала обещаний нескольким десяткам дам! — воскликнула Скарлетт.

— В том числе, конечно, и миссис Мерриуэзер! — возмущенно вскричала миссис Мид. — Чтоб ей пусто было! Она, должно быть, днюет и ночует на вокзале!

— Я пообещала, потому что просто не имела представления, о чем она говорит, — призналась Скарлетт. — А что, кстати, это за комитеты?

Доктор и его супруга были, казалось, слегка шокированы проявленным Скарлетт невежеством.

— Ну, понятно, вы ведь были погребены у себя на плантации, откуда же вам знать, — поспешила найти для нее извинение миссис Мид. — У нас созданы комитеты сестер милосердия для обслуживания разных госпиталей по разным дням. Мы ухаживаем за ранеными, помогаем докторам, готовим перевязочный материал и одежду, а когда раненые поправляются настолько, что могут покинуть госпиталь, мы берем их к себе домой до полного выздоровления, после чего они возвращаются в армию. И мы заботимся о семьях раненых, поскольку некоторые из них терпят просто ужасную нужду. Наш комитет создан при том госпитале, где работает доктор Мид, и все в один голос утверждают, что доктор поистине творит чудеса…

— Хватит, хватит, миссис Мид, — ласково прервал ее супруг. — Нечего меня перед всеми расхваливать. Вы вот не пустили меня на фронт, а то, что я здесь делаю, это все пустяки.

— Не пустила? — возмущенно вскричала супруга. — Я не пустила? Это же город вас не отпустил, и вы это прекрасно знаете. Понимаете, Скарлетт, когда людям стало известно, что он намерен отбыть в Виргинию в качестве военного врача, все дамы в городе подписали петицию, умоляя его остаться здесь. Само собой понятно, что город не может обойтись без него.

— Ну будет, будет, — миссис Мид, — повторил доктор, явно польщенный ее похвалами. — Что ж, пожалуй, хватит пока и одного сына на фронте.

— А на будущий год пойду на войну я! — воскликнул Фил, подпрыгивая на месте от волнения. — Барабанщиком! Я уже учусь бить в барабан. Хотите послушать? Сейчас побегу, принесу барабан!

— Нет, не сейчас, — сказала миссис Мид и притянула сына к себе. Глубокое душевное волнение отразилось на ее лице. — Не на будущий год, дорогой. Еще через годик, может быть.

— Но война же тогда кончится! — обиженно закричал Фил, выскальзывая из материнских объятий. — А ты обещала!

Взгляды родителей встретились, и Скарлетт прочла все в их глазах. Дарси Мид сражался в Виргинии, и трепетная любовь родителей была устремлена на младшего, оставшегося с ними сына.

Дядюшка Питер откашлялся.

— Мисс Питти была страх в каком волнении, когда я уезжал. Надо ехать домой, она и так уж, небось, лежит в обмороке.

— До свидания. Я наведаюсь к вам после обеда! — крикнула миссис Мид. — И передайте от меня Питти: если она не отдаст вас в мой комитет, ей еще не раз придется падать в обморок.

Коляска, раскачиваясь из стороны в сторону в скользких глинистых колеях, потащилась дальше, а Скарлетт, улыбаясь, откинулась на подушки. Впервые за много месяцев у нее посветлело на душе. Атланта с ее шумной уличной толпой, с ее неистовостью, спешкой, подспудным напряжением возбуждала в ней приятное волнение — она была ей куда милее пустынной плантации в окрестностях Чарльстона, где ночное безмолвие нарушали лишь крики аллигаторов, милее и самого Чарльстона, дремлющего в тени своих садов за высокими оградами, милее Саванны с ее широкими, обсаженными пальмами улицами и мутной рекой. И — пока что, быть может, милее даже Тары, дорогой ее сердцу Тары.

Этот город с узкими грязными улочками, раскинувшийся среди пологих красных холмов, чем-то таинственно влек ее к себе; в нем крылась какая-то глубокая первозданная сила, находившая отклик в ее душе, где под тонкой оболочкой привитых усилиями Мамушки и Эллин понятий оставалось живо то, что было сродни этой силе. Здесь она внезапно почувствовала себя в своей стихии — здесь, а не среди спокойного величия старых городов, распластавшихся на равнине у желтых рек.

Теперь дома отстояли друг от друга все дальше и дальше, и вот, высунувшись из коляски, Скарлетт увидела красные кирпичные стены и шиферную крышу дома мисс Питтипэт. Дом стоял на отшибе, на северной окраине города. За ним Персиковая улица, сужаясь, превращалась в тропу, вьющуюся между высоченными деревьями, и скрывалась из глаз в тихой чаще леса. Аккуратная деревянная ограда сияла свежей белой краской, а цветник перед входом золотился желтыми звездочками последних в этом сезоне жонкилей. На крыльце стояли две женщины в черных платьях, а позади них огромная мулатка, скрестив под передником руки, расплывалась широченной белозубой улыбкой. Толстушка мисс Питтипэт переминалась от волнения на своих маленьких ножках, прижав руку к пышной груди, дабы унять биение растревоженного сердца. Скарлетт поглядела на стоявшую рядом с ней Мелани и с мгновенно вспыхнувшим чувством неприязни поняла: вот она — ложка дегтя в бочке меда Атланты: эта хрупкая фигурка в траурном платье, с гривой непокорных темных кудрей, безжалостно стянутых в степенный тугой узел, с радостной приветливой улыбкой на нежном широкоскулом личике с острым подбородком.

Когда кому-нибудь из южан припадала охота собрать пожитки и отправиться за двадцать миль проведать родных или друзей, визит этот редко продолжался менее четырех-пяти недель, а иной раз затягивался и дольше. Южане с равным энтузиазмом ездили в гости и принимали гостей у себя, и не было ничего из ряда вон выходящего, если, заглянув на Рождество, родственники задерживались до июля. Нередко случалось также, что и новобрачные, заехав с обычным визитом, заживались у радушных хозяев до появления на свет своего второго ребенка. И столь же часто бывало, что какой-нибудь престарелый дядюшка или тетушка, завернув в воскресенье отобедать, много лет спустя отправлялся из этого же дома на погост, так и не удосужившись убраться восвояси. Гости никого не утруждали, ибо дома были вместительны, в челяди недостатка не ощущалось, а прокормить несколько лишних ртов в этом краю изобилия не составляло труда. Во всех домах постоянно было полно гостей разного возраста и пола: приезжали с визитом новобрачные; приезжали молодые матери — похвалиться своим новорожденным; приезжали выздоравливающие — окрепнуть после болезни; приезжали удрученные горем молодые девушки, усланные родителями из дома, дабы уберечь их от нежелательного брака, и молодые девушки, достигшие критического возраста и еще не обручившиеся и отправленные к родственникам в надежде, что с их помощью и на новом месте удастся поймать подходящего жениха. Гости вносили разнообразие, оживляли неспешное течение жизни Юга, и им всегда оказывали радушный прием.

Так и Скарлетт приехала в Атланту, не имея ни малейшего представления о том, как долго она здесь пробудет. Если ей покажется тут так же скучно, как в Саванне и Чарльстоне, она возвратится домой через месяц. Если понравится, она будет тут жить, сколько поживется. Однако не успела она приехать, как тетушка Питти и Мелани повели на нее атаку, стараясь убедить ее обосноваться у них навечно. Все и всяческие аргументы были пущены в ход. Они хотят, чтобы она жила с ними, потому что они ее любят. Они очень одиноки, и по ночам им бывает ужасно страшно в этом большом доме, а Скарлетт такая храбрая, и с ней они ничего не будут бояться. Она такая очаровательная, сумеет развеять их печаль. Теперь, после смерти Чарлза, ее место и место его сына — здесь, с родней усопшего. К тому же, согласно завещанию Чарлза, половина дома принадлежит ей. И наконец, Конфедерации дорога каждая пара рук, чтобы шить, вязать, скатывать бинты и ухаживать за ранеными.

Дядюшка Чарлза, старый холостяк Генри Гамильтон, живший в отеле «Атланта» возле вокзала, также имел с ней серьезную беседу на этот счет. Дядюшка Генри — маленький, гневливый джентльмен с округлым брюшком, розовым личиком и длинной гривой седых волос — отличался свирепой нетерпимостью к тому, что он называл женским сюсюканьем и ломаньем. По этой причине он почти не общался со своей сестрой мисс Питтипэт. С детства они отличались резким несходством характеров, окончательный же разрыв произошел у них из-за несогласия дядюшки Генри с тем, как тетушка Питти воспитывала их племянника Чарлза. «Делает какую-то слюнявую девчонку из сына солдата!» — возмущался дядюшка Генри. И несколько лет назад он позволил себе так оскорбительно высказаться по адресу тетушки Питти, что она теперь говорила о нем только приглушенным шепотом и с такими таинственными умолчаниями, что непосвященному человеку могло показаться, будто речь идет не о честном старом юристе, а по меньшей мере о потенциальном убийце. Оскорбление было нанесено в тот день, когда тетушка Питти пожелала изъять пятьсот долларов из доходов от своей недвижимости, опеку над которой осуществлял дядюшка Генри, дабы вложить эти деньги в несуществующие золотые рудники. Дядюшка наотрез отказался выдать ей эту сумму и сгоряча заявил, что у тетушки не больше здравого смысла, чем у блохи, и у него через пять минут пребывания в ее обществе делаются нервные колики. С того дня тетя Питти встречалась с дядей Генри только раз в месяц на деловой почве: дядюшка Питер отвозил ее в контору, где она получала у дяди Генри деньги на ведение хозяйства, и всякий раз после этих коротких визитов — вся в слезах и с флаконом нюхательных солей в руке — укладывалась в постель на весь остаток дня. Мелани и Чарлз, находившиеся в наилучших отношениях со своим дядей, предлагали тетушке избавить ее от этого тяжкого испытания, но она, упрямо сжав свой детский ротик, решительно мотала головой и отказывалась наотрез. Она должна до конца нести свой крест, ниспосланный ей в лице дядюшки Генри. Чарлз и Мелани пришли к заключению, что эта периодическая нервная встряска — единственная в ее спокойной упорядоченной жизни — приносит ей глубокое удовлетворение.

Дядюшке Генри Скарлетт с первого взгляда пришлась по душе, ибо, сказал он, несмотря на все ее глупые ужимки, сразу видно, что у нее есть крупица здравого смысла в голове. Дядя был доверенным лицом и вел дела не только тети Питти и Мелани, но ведал и той частью имущества, которая досталась Скарлетт в наследство от Чарлза. Для Скарлетт это было неожиданным и приятным сюрпризом: оказывается, она состоятельная молодая вдова — ведь Чарлз завещал ей вместе с половиной дома еще и землю и кое-какую собственность в городе. А стоимость доставшихся ей в наследство амбаров и товарных складов, разместившихся вдоль железнодорожного полотна за вокзалом, возросла за время войны втрое. Вот тут-то, делая обстоятельный доклад о состоянии ее недвижимой собственности, дядюшка Генри и предложил ей избрать местом постоянного жительства Атланту.

— Достигнув совершеннолетия, Уэйд Хэмптон станет богатым человеком, — сказал дядя Генри. — Атланта растет, и через двадцать лет недвижимое имущество мальчика будет стоить в десять раз больше, чем теперь. Было бы только разумно, чтобы он жил там, где находится его собственность, дабы иметь возможность самому управлять ею, да и имуществом Питти и Мелани тоже. Вскоре он останется единственным мужским представителем рода Гамильтонов, поскольку мне ведь не жить вечно.

Дядюшка Питер просто с самого начала считал само собой разумеющимся, что Скарлетт приехала в Атланту, чтобы обосноваться здесь навсегда. У него как-то не укладывалось в голове, что единственный сын Чарлза будет воспитываться где-то далеко и он не сможет следить за его воспитанием. Скарлетт выслушивала все эти доводы с улыбкой, но не отвечала ничего. Она не хотела связывать себя какими-либо обещаниями, еще не будучи уверенной в том, понравится ли ей жизнь в Атланте и постоянное общение с ее новыми родственниками. К тому же она понимала, что Джералд и Эллин наверняка воспротивятся этому. И кроме того — теперь, вдали от Тары, в ней уже пробуждалась мучительная тоска по дому — по красным, вспаханным полям, и по зеленым всходам хлопка, и по благоуханной тишине вечерних сумерек. Впервые она начинала смутно прозревать, что имел в виду Джералд, говоря о любви к этой земле, которая у нее в крови.

Поэтому она пока что ловко уклонялась от окончательного ответа, не раскрывая, как долго намерена погостить, и понемногу входя в жизнь красного кирпичного дома на тихом краю Персиковой улицы.

Ближе знакомясь с родственниками Чарлза, приглядываясь к дому, в котором он вырос, Скарлетт стала мало-помалу лучше понимать этого юношу, который так стремительно, за такой короткий срок успел сделать ее своей женой, матерью своего сына и вдовой. Теперь ей открылось, откуда была в нем эта застенчивость, это простодушие, эта мечтательность. Если даже Чарлз и унаследовал что-то от того сурового, вспыльчивого, бесстрашного воина, каким был его отец, то изнеживающая, женственная атмосфера дома, где он рос, заглушила в нем еще в детстве наследственные черты характера. Он был глубоко привязан к тете Питти, так и оставшейся до старости ребенком, и необычайно горячо любил Мелани, а обе они были на редкость добры и на редкость не от мира сего.

Тетушку при крещении — это произошло шестьдесят лет тому назад — нарекли Сарой Джейн Гамильтон, но уже давно, с того самого дня, когда обожавший ее отец, заслышав быстрый легкий топот маленьких ножек, внезапно придумал ей прозвище, никто и никогда не звал ее иначе, как Питтипэт. С этого второго крещения прошло много лет, внешность тетушки претерпела роковые изменения, и прозвище стало казаться несколько неуместным. Маленькие ножки тети Питтипэт несли теперь слишком грузное для них тело, и разве что склонность к бездумному и несколько ребячливому лепету могла порой воскресить в памяти забытый образ живой шаловливой девчушки. Тетя Питтипэт была теперь кругленькая, розовощекая, сереброволосая дама, страдающая легкой одышкой из-за слишком туго затянутого корсета, ее маленькие ножки, втиснутые в чрезмерно тесные туфельки, с трудом могли покрыть расстояние свыше одного квартала. При самомалейшем волнении сердце тетушки Питти начинало болезненно трепетать, и она бесстыдно ему потакала, позволяя себе лишаться чувств при каждом удобном и неудобном случае. Всем и каждому было известно, что обмороки тетушки — не более как маленькие дамские притворства, но, любя ее, все предпочитали об этом умалчивать. Да, все любили тетушку и баловали, как ребенка, но никто не принимал ее всерьез — никто, кроме дядюшки Генри.

Самым излюбленным занятием тетушки было почесать язычок; она любила это даже больше, чем вкусно покушать, и могла часами добродушно и безобидно обсуждать чужие дела. Не будучи в состоянии запомнить ни одного имени, ни одной даты или названия места, она постоянно путала действующих лиц одной разыгравшейся в Атланте драмы с действующими лицами другой, что, впрочем, никого не вводило в заблуждение, так как никто не был настолько глуп, чтобы принимать ее слова на веру. К тому же ей никогда и не рассказывали ничего по-настоящему скандального или неприличного, так как, невзирая на ее шестидесятилетний возраст, все считали своим долгом оберегать целомудрие этой старой девы, и благодаря молчаливому сговору ее добрых друзей она так и осталась на всю жизнь невинным, избалованным старым ребенком.

Мелани во многих отношениях походила на свою тетку. Она была так же скромна, так же застенчива, так же заливалась краской, однако при всем том вовсе не лишена здравого смысла. «Да, конечно, на свой лад», — невольно признавала в глубине души Скарлетт. Лицо Мелани, как и лицо тетушки Питти, было невинно и безоблачно, словно лицо ребенка, встречавшего в жизни лишь доброту и правдивость, искренность и любовь. Лицо ребенка, ни разу еще не столкнувшегося ни с жестокостью, ни со злом и не сумевшего бы распознать их при встрече. Мелани была счастлива, и ей хотелось, чтобы все вокруг тоже были счастливы или хотя бы довольны своей судьбой. Поэтому она стремилась видеть в человеке только лучшие его стороны и всегда доброжелательно отзывалась о людях. В любом, самом тупом из слуг она обнаруживала черты преданности и доброты, искупавшие в ее глазах тупость; в любой, самой уродливой и несимпатичной из знакомых девиц открывала благородство характера или приятное обхождение и о любом мужчине, сколь бы он ни был незначителен или скучен, старалась судить не по бросающимся в глаза недостаткам, а по скрытым в нем, быть может, достоинствам.

За эти искренние и непосредственные порывы ее великодушного сердца все любили Мелани и невольно тянулись к ней, ибо кто может остаться нечувствительным к чарам такого существа, умеющего открыть в других положительные черты характера, о коих сам их обладатель даже и не подозревает? И у Мелани было больше подруг, чем у любой другой женщины в городе, а также больше друзей-мужчин, хотя и меньше, чем у других девушек поклонников, так как она была лишена самоуверенности и эгоизма, играющих немалую роль в деле покорения мужских сердец.

Правила хорошего тона предписывали всем девушкам-южанкам стремиться к тому, чтобы окружающие чувствовали себя легко, свободно и приятно в их обществе, и Мелани всего лишь следовала общим канонам. Этот установленный женщинами неписаный кодекс поведения и придавал привлекательность обществу южан. Женщины Юга понимали, что тот край, где мужчины довольны жизнью, привыкли не встречать возражений и могут преспокойно тешить свое тщеславие, имеет все основания стать для женщин весьма приятным местом обитания.

И от колыбели до могилы женщины прилагали все усилия к тому, чтобы мужчины были довольны собой, а довольные собой мужчины щедро вознаграждали за это женщин своим поклонением и галантностью. В сущности, они от всей души были готовы одарить женщин всеми сокровищами мира, за исключением ума, которого никак не желали за ними признавать.

Скарлетт умела быть столь же обходительной, как Мелани, но не бессознательно, а с хорошо отработанным мастерством, со знанием дела. Разница между ними заключалась в том, что Мелани говорила приятные, лестные слова, просто желая доставить людям хоть мимолетную радость, Скарлетт же всегда преследовала при этом какую-то свою цель.

От двух самых близких ему женщин Чарлз не мог почерпнуть знания жизни со всеми теневыми ее сторонами — ничего, что помогло бы закалить его волю, и дом, в котором он жил и мужал, был похож на теплое, мягкое птичье гнездышко. Тихая, старомодно-чинная атмосфера этого дома ничем не напоминала Тару. Скарлетт не хватало здесь многого: мужского запаха — бренди, табака, фиксатуара; резких голосов и случайно слетавших с уст крепких словечек; ружей, бакенбард, седел, уздечек, путающихся под ногами гончих собак. Непривычно было не слышать перебранки слуг за спиной у Эллин; извечных перепалок Мамушки с Порком; пререканий Розы с Тиной; грозных окриков Джералда; не хватало и собственных ядовитых пикировок со Сьюлин. Не приходилось удивляться, что Чарлз, выросший в этом доме, был робок и застенчив, как пансионерка. Здесь не повышали голоса, не приходили в состояние ажитации; все учтиво прислушивались к чужим мнениям, и в конечном счете черный седой властный автократ правил из своей кухни всем и вся. Скарлетт, рассчитывавшая стать сама себе хозяйкой, вырвавшись из-под Мамушкиной опеки, обнаружила, к своему огорчению, что дядюшка Питер придерживается еще более суровых понятий о том, как должна вести себя молодая дама, а тем более — вдова мистера Чарлза.

Тем не менее в атмосфере этого дома Скарлетт мало-помалу снова возрождалась к жизни, и незаметно для нее самой к ней возвращалась прежняя жизнерадостность. Ей едва минуло семнадцать лет, она обладала превосходным здоровьем и несокрушимой энергией, а родня Чарлза всячески старалась сделать ее жизнь приятной, и если это не всегда им удавалось, не их была в том вина. У Скарлетт и сейчас еще при упоминании имени Эшли больно сжималось сердце, но тут уж изменить что-нибудь никто был не властен. А это имя так часто слетало с губ Мелани! Между тем Мелани и тетушка Питти без устали изобретали всевозможные способы развеять ее печаль, которую они, естественно, приписывали совсем другим причинам. Всячески стараясь развлечь Скарлетт, они не давали воли своему горю. Они проявляли бесконечную заботу о ее питании, настаивали, чтобы она всякий раз вздремнула после обеда, а потом поехала покататься в коляске. Они безудержно восхищались ею — ее живым нравом, ее прелестной фигурой, ее белой кожей, ее маленькими ручками и ножками — и не только неустанно твердили ей об этом, но тут же, в подкрепление своих слов, принимались обнимать ее, целовать, душить в объятиях.

Скарлетт принимала их ласки без особого восторга, но расточаемые ей комплименты согревали душу. Дома она никогда не слышала по своему адресу так много приятных слов. Мамушка, собственно, только и делала, что старалась искоренить ее тщеславие. Малютка Уэйд уже не был для нее теперь докукой, так как все население дома — как белое, так и черное (и даже соседи) — боготворило ребенка, и право подержать его на руках непрерывно отвоевывалось с боем. А больше всех обожала его Мелани. Она находила его восхитительным даже в те минуты, когда он заливался неистовым ревом, и восклицала:

— Сокровище мое! Ах, как бы я хотела, чтобы ты был моим сыном!

Порой Скарлетт становилось нелегко скрывать свои чувства, ибо она по-прежнему считала тетушку Питти невыносимо глупой старухой, а бессвязный лепет и пустословие этой дамы нестерпимо действовали ей на нервы. Мелани же возбуждала в ней чувство ревности и неприязнь, которые становились все острее. Порой, когда Мелани, сияя от любви и гордости, принималась говорить об Эшли или читать вслух его письма, Скарлетт вынуждена была внезапно встать и покинуть комнату. Однако при всем том она находила жизнь здесь довольно сносной. Атланта предоставляла ей больше разнообразия, чем Чарльстон, или Саванна, или Тара, а новые, совсем непривычные для нее обязанности, налагаемые войной, не оставляли времени для размышлений и тоски. И все же порой, потушив свечу и зарывшись головой в подушки, она тяжело вздыхала и думала:

«О, если бы Эшли не был женат! Почему должна я возиться с ранеными в этом чертовом госпитале! Ах, если бы я могла завести себе поклонника!»

К уходу за ранеными она мгновенно возымела неодолимое отвращение, однако ей приходилось скрепя сердце делать это, поскольку обеим дамам — и миссис Мид и миссис Мерриуэзер — удалось заполучить ее в свои комитеты и четыре раза в неделю она в грубом переднике, закрывавшем платье от шеи до полу, повязанная косынкой, отправлялась по утрам в душный, смрадный госпиталь. Все женщины Атланты, и молодые и старые, работали в госпиталях и отдавались этому делу с таким жаром, что казались Скарлетт просто фанатичками. Они, естественно, предполагали и в ней такой же патриотический пыл и были бы потрясены до глубины души, обнаружив, как мало, в сущности, было ей дела до войны. Если бы ни на минуту не покидавшая ее мучительная мысль, что Эшли может быть у.бит, — война для нее попросту не существовала бы, и в госпитале она продолжала работать лишь потому, что не знала, как от этого отвертеться.

Ничего романтического она в своей работе, разумеется, не видела. Стоны, вопли, бред, удушливый запах и с.мерть — вот что обнаружила в госпитале Скарлетт. И грязных, бородатых, обовшивевших, издававших зловоние мужчин, с такими отвратительными ранами на теле, что при виде их у всякого нормального человека все нутро выворачивало наизнанку. Госпитали смердели от гангрены — эта вонь ударяла Скарлетт в нос еще прежде, чем она успевала ступить на порог. Сладковатый, тошнотворный запах впитывался в кожу рук, в волосы и мучил ее даже во сне. Мухи, москиты, комары с жужжанием, писком, гудением тучами вились над больничными койками, доводя раненых до бессильных всхлипываний вперемежку с бранью, и Скарлетт, расчесывая свои искусанные руки и обмахиваясь листом пальмы с таким ожесточением, что у нее начинало ломить плечо, мысленно посылала всех раненых в преисподнюю.

А скромница из скромниц, застенчивая Мелани, казалось, не страдала ни от вони, ни от вида ран или обнаженных тел, что крайне удивляло Скарлетт. Порой, держа таз с инструментами, в то время как доктор Мид ампутировал гангренозную конечность, Мелани становилась белее мела. И однажды Скарлетт видела, как Мелани после одной из таких операций тихонько ушла в перевязочную и ее стошнило в полотенце. Но в присутствии раненых она всегда была весела, спокойна и полна сочувствия, и в госпитале ее называли не иначе, как «ангел милосердия». Скарлетт была бы не прочь заслужить такое прозвище тоже, но для этого ей пришлось бы прикасаться к кишащему насекомыми белью раненых, лезть в глотку к потерявшему сознание, проверяя, не застрял ли там кусок жевательного табака, от чего больной может задохнуться, бинтовать культи и чистить от мушиных личинок гноящиеся раны. Нет, уход за ранеными — это не для нее!

Кое с чем можно было бы примириться, если хотя бы она могла пустить в ход свои чары, ухаживая за выздоравливающими воинами, так как многие были из хороших семей и не лишены привлекательности, однако ее вдовье положение делало это невозможным. Уход за идущими на поправку был возложен на молодых девушек, которые не допускались в палаты к тяжелораненым, дабы какое-либо неподобающее зрелище не предстало там ненароком их девственным очам. Не имея, таким образом, перед собой препон, поставленных брачными узами или вдовством, они свободно совершали сокрушительные набеги на выздоравливающих, и даже совсем не отличавшиеся красотой девицы — хмуро отмечала про себя Скарлетт — без труда находили себе суженых.

Если не считать общества раненых или тяжелобольных, Скарлетт жила в окружении одних только женщин, и это страшно ее раздражало, ибо она не испытывала ни любви, ни доверия к особам одного с нею пола — ничего, кроме скуки. Тем не менее трижды в неделю в послеобеденные часы она должна была посещать швейный кружок и скатывать бинты в комитетах, возглавляемых приятельницами Мелани. Все девушки, с которыми она там встречалась, хорошо знали Чарлза и были очень добры и внимательны к ней — особенно Фэнни Элсинг и Мейбелл Мерриуэзер, дочери вдовствующих дам-патронесс. Но вместе с тем в их отношении проскальзывала чрезмерная почтительность, словно она была женщиной преклонных лет, чей век уже прожит, а их неумолчная болтовня о нарядах и кавалерах пробуждала в ней зависть и досаду за свое вдовство, лишавшее ее всех удовольствий. Господи! Да она же в тысячу раз привлекательней, чем Фэнни или Мейбелл! Как чудовищно несправедливо устроена жизнь! Как это ни глупо, но все почему-то считают, что она должна заживо похоронить себя в могиле вместе с Чарлзом, когда она вовсе к этому не стремится. Когда она всеми помыслами в Виргинии, с Эшли!

И все же, несмотря на все эти досады и огорчения, Атланта ей нравилась. И недели бежали за неделями, а она и не помышляла об отъезде.

 

[Маруся]

Глава IX
Как-то летним утром Скарлетт, сидя у окна своей спальни, мрачно наблюдала за вереницей повозок и следовавших за ними колясок, переполненных молодыми жизнерадостными девушками, дамами постарше и мужчинами в военной форме. Все это двигалось по Персиковой дороге, направляясь в поля и леса за декоративной зеленью для предстоявшего в этот вечер благотворительного базара в пользу госпиталей. Под густым навесом ветвей, пронизанных лучами солнца, красная дорога казалась пятнистой от мерцающих бликов и теней, а копыта животных поднимали в воздух маленькие красные облачка пыли. В первой повозке сидело четверо здоровенных негров с топорами — на них была возложена обязанность нарубить побольше веток вечнозеленых деревьев, очистив их от лиан, а в глубине повозки виднелась груда огромных, покрытых салфетками корзин со снедью, дубовых лукошек с посудой и дюжина дынь. Двое негров, вооружившись — один банджо, другой губной гармошкой, — с жаром наяривали собственный вариант популярной песни: «Хочешь жизнь не зря прожить, в кавалерию ступай». Следом за ними двигалась праздничная процессия экипажей: девушки все были в пестрых летних платьях, в шляпах и митенках, с маленькими зонтиками в руках для защиты от солнца; дамы более почтенного возраста восседали довольные, безмятежно улыбающиеся; выздоравливающие воины, отпущенные из госпиталей, сидели в тесных колясках между стройными девушками и дородными матронами, продолжавшими хлопотливо окружать их заботой; смех, шутки, перекличка голосов, летящих от одного экипажа к другому; офицеры, сопровождавшие дам верхом, заставляли лошадей идти вровень с колясками. Скрипели колеса, звенели шпоры, блестели на солнце галуны, колыхались веера, покачивались зонтики, пели негры… Все ехали по Персиковой дороге за город на сбор зелени, на пикник с дынями. «Все, — угрюмо думала Скарлетт, — кроме меня».

Проезжая мимо, они приветливо кричали ей что-то и махали рукой, и она по мере сил старалась любезно отвечать на приветствия, но это было нелегко. Где-то в груди маленьким злым зверьком зашевелилась боль, подкатила к горлу, сжалась комком и притаилась, чтобы, того и гляди, раствориться в слезах. Все едут на пикник — все, кроме нее. А вечером все пойдут на благотворительный базар и на бал — все, кроме нее. Кроме нее, и кроме Мелли, и тетушки Питти, и еще двух-трех таких же невезучих, которые тоже в трауре. Но для Мелли и Питти это словно бы и не имело значения. У них как будто ни на секунду не возникало желания идти туда. А вот у Скарлетт возникло. Ей захотелось, мучительно захотелось попасть на этот базар.

Это же в конце концов просто несправедливо! Она трудилась не покладая рук, она сделала вдвое больше, чем любая другая девушка в городе, для подготовки к этому базару. Она вязала носки и детские чепчики, шали и шарфы, и плела ярды кружев, и расписывала фарфоровые туалетные коробочки и флаконы. И вышила с полдюжины диванных подушек, украсив их флагом Конфедерации. Звезды, правду сказать, получились чуточку кривоваты, и одни с шестью и даже семью зубцами, а другие почти круглые, как блин, но общее впечатление было превосходно. Вчера она до полного изнеможения работала в старой пыльной казарме, украшая розовыми, желтыми, зелеными кисейными драпировками выстроенные вдоль стен киоски. Это была поистине тяжелая работа, да еще под наблюдением дам из комитета — словом, ничего веселого. Да и вообще она не получала никакого удовольствия от общения с миссис Мерриуэзер, миссис Элсинг и миссис Уайтинг, которые пытались распоряжаться ею, словно какой-нибудь негритянкой. И к тому же без конца похвалялись успехами своих дочек. В довершение всех бед она до пузырей обожгла себе пальцы, помогая тете Питти и кухарке печь слоеные пирожки для лотереи.

А теперь, наработавшись как негр на плантации, она, видите ли, должна скромно отойти в тень, именно в ту минуту, когда для всех начинается веселье! Как несправедливо обошлась с ней судьба, сделав ее вдовой с маленьким ребенком, плач которого доносится из соседней комнаты, и лишив всех удовольствий и развлечений! Всего лишь год назад она танцевала на балах, носила яркие платья, а не эти траурные одеяния, и никогда не имела меньше трех женихов сразу. Ведь ей же всего семнадцать лет, и она еще не успела натанцеваться вволю. Нет, это несправедливо! Жизнь проходила мимо — по длинной летней, тенистой дороге, в мелькании серых мундиров и цветастых платьев, под звон банджо и шпор. Она старалась обуздать себя и не слишком призывно улыбаться и махать рукой знакомым мужчинам — тем, которых выхаживала в госпитале, — но ямочки на щеках играли помимо ее воли, да и как бы могла она изобразить убитую горем вдову, когда все это сплошное притворство.

Улыбкам и поклонам был внезапно положен конец — тетушка Питти, как всегда слегка запыхавшаяся после подъема по лестнице, вошла в комнату и, не говоря худого слова, оттащила ее от окна.

— Душенька! Да вы никак рехнулись! Махать рукой мужчинам из окна своей спальни! Право же, Скарлетт, вы меня изумляете! Что бы сказала ваша матушка!

— Они же не знают, что это моя спальня.

— Но они могут догадаться, и это ничуть не лучше. Вы не должны делать таких вещей, душенька. Про вас начнут говорить, скажут, что вы слишком нескромно себя ведете… И к тому же миссис Мерриуэзер известно, что это окна вашей спальни.

— И конечно, старая хрычовка не преминет оповестить об этом всех мужчин.

— Душенька, как не совестно! Долли Мерриуэзер — моя лучшая подруга!

— Все равно она старая хрычовка… Ах, тетя Питти, простите меня, ну не надо, не плачьте! Я позабыла, что это окно моей спальни, я больше не буду! Мне… мне просто очень хотелось поглядеть, как они едут. Мне бы так хотелось поехать с ними.

— Душенька!

— Да, да, хотелось бы. Мне надоело сидеть тут взаперти.

— Скарлетт, пообещайте мне, что вы никогда не повторите больше таких слов. Все будут думать, что у вас нет ни малейшего уважения к памяти бедного покойного Чарли…

— Ох, тетя Питти, ну, пожалуйста, не плачьте!

— Боже мой, теперь я и вас довела до слез, — всхлипнула тетушка Питтипэт и с чувством облегчения полезла в карман юбки за носовым платком.

Твердый комок, стоявший у Скарлетт в горле, уступил наконец место слезам, и она заплакала — громко, навзрыд, но не по бедному Чарли, как полагала тетушка Питтипэт, а по затихавшему вдали смеху и скрипу колес. Встревоженная Мелани с гребенкой в руке вбежала, шелестя юбками, в комнату. Ее темные волосы, обычно всегда аккуратно уложенные в сетку, пышным облаком маленьких своевольных кудряшек рассыпались по плечам.

— Дорогие! Что случилось?

— Чарли! — сладко всхлипнула тетушка Питтипэт, упоенно отдаваясь своему горю и припадая головой к плечу Мелани.

— О! — воскликнула Мелани, и губы ее задрожали при упоминании имени покойного брата. — Мужайтесь, моя дорогая! О, Скарлетт, не плачь!

Скарлетт же, упав ничком на кровать, рыдала в голос, оплакивая свою впустую проходящую молодость, лишенную уготованных этому возрасту развлечений. Она рыдала, как дитя, привыкшее слезами добиваться всего, чего ни пожелает, но понимающее вместе с тем, что на сей раз слезами не поможешь, и потому рыдающее уже от негодования и отчаяния. Уткнувшись головой в подушку, она со злости колотила ногами по стеганому одеялу.

— Лучше бы я умерла! — самозабвенно всхлипывала она.

Перед лицом такого бездонного горя необременительные слезы Питтипэт высохли, а Мелани бросилась утешать сноху.

— Дорогая, не плачь! Вспомни, как тебя любил Чарлз! Пусть это послужит тебе утешением! Подумай о своем драгоценном малютке!

Чувство обездоленности оттого, что она лишена теперь всех доступных другим утех, раздражение оттого, что никто ее не понимает, сковали, по счастью, Скарлетт язык, иначе, с унаследованной от Джералда привычкой не стесняться в выражениях, она выложила бы напрямик все, что накопилось у нее на сердце. Мелани погладила ее по плечу, а тетя Питти заковыляла к окну, чтобы опустить жалюзи.

— Не надо! — яростно вскричала вдруг Скарлетт, поднимая от подушки красное, опухшее от слез лицо. — Не опускайте! Я еще не умерла, хоть лучше бы мне умереть! О пожалуйста, уйдите, оставьте меня одну!

Она снова уткнулась головой в подушку, и, шепотом посовещавшись друг с другом, обе дамы на цыпочках удалились. Скарлетт слышала, как Мелани, понизив голос, говорила тете Питтипэт, когда они спускались с лестницы:

— Тетя Питти, прошу вас, не надо при ней упоминать о Чарлзе. Вы же знаете, как тяжело это на нее всегда действует. У бедняжки делается такое странное выражение лица — мне кажется, она каждый раз с трудом удерживается от слез. Мы не должны усугублять ее горе.

В бессильной ярости Скарлетт снова заколотила ногами по одеялу, ища и не находя достаточно крепких слов, чтобы выразить душившую ее злобу.

— Пропади все пропадом! — выкрикнула она наконец и почувствовала некоторое облегчение. И как только Мелани может так спокойно сидеть дома, не снимать траура по брату и отказываться от всяких развлечений — ей же всего восемнадцать лет? Мелани словно не замечает, что жизнь проносится мимо под звон банджо и шпор. Или это ее не трогает?

«Да просто она бесчувственная деревяшка, — думала Скарлетт, дубася кулаком по подушке. — У нее никогда не было столько поклонников, как у меня, ей и терять нечего. К тому же… к тому же у нее есть Эшли, а у меня… у меня — никого!» И разбередив еще сильнее свои раны такими мыслями, она снова залилась слезами.

В угрюмом ожесточении просидела она в спальне до обеда, и зрелище возвращавшихся с пикника повозок, нагруженных сосновыми ветками, вьющимися растениями и папоротником, отнюдь не помогло развеять ее тоску. У всех был усталый, но счастливый вид, и все снова улыбались и махали ей, и она уныло отвечала на их приветствия. Жизнь ничего не сулила впереди, и жить дальше явно не имело смысла.

Избавление пришло с самой неожиданной стороны: когда после обеда все улеглись вздремнуть, к дому подъехала коляска с миссис Мерриуэзер и миссис Элсинг. Пораженные таким неурочным визитом, Мелани, Скарлетт и тетушка Питтипэт вскочили с кроватей, поспешно зашнуровали свои корсажи, пригладили волосы и спустились в гостиную.

— У миссис Боннелл дети заболели корью, — заявила с порога миссис Мерриуэзер, всем своим видом давая понять, что считает миссис Боннелл целиком ответственной за то, что это случилось.

— А барышень Маклюр вызвали в Виргинию, — сообщила миссис Элсинг умирающим голосом, томно обмахиваясь веером и, в свою очередь, давая понять, что это, как в общем и все прочее, мало ее интересует. — Даллас Маклюр ранен.

— Какое несчастье — в один голос воскликнули хозяйки дома. — Бедный Даллас!..

— Да нет, легко, в плечо, — сухо уточнила миссис Мерриуэзер. — Но надо же, чтобы это случилось именно сейчас! Девочки уезжают на Север, чтобы доставить его домой. Однако, бог мне свидетель, у нас нет времени сидеть тут и чесать языком. Нам надо ехать развешивать зелень. Питти, вы и Мелани нужны нам сегодня вечером, чтобы занять место миссис Боннелл и девочек Маклюр.

— Но, Долли, это же невозможно!

— Не говорите мне, пожалуйста, «невозможно», Питтипэт Гамильтон! — воинственно заявила миссис Мерриуэзер. — Вы должны приглядывать за неграми, которые будут разносить прохладительные напитки. Вместо миссис Боннелл. А Мелли будет сидеть в киоске девочек Маклюр.

— Но мы же не можем — еще не прошло и года, как бедный Чарли…

— Я разделяю ваши чувства, но нет жертвы, которую нельзя было бы принести во имя нашего Дела, — нежно пропела миссис Элсинг, отметая все возражения.

— Конечно, мы рады помочь, но разве вы не можете посадить в киоск какую-нибудь молоденькую хорошенькую девушку?

Миссис Мерриуэзер фыркнула, издав трубный звук:

— Нечто непостижимое творится с молодыми девицами в наши дни. У них нет ни малейшего чувства долга. У всех девушек находятся какие-то отговорки, чтобы не сидеть в киосках. Я, разумеется, вижу их насквозь! Они просто боятся, что это помешает им флиртовать с офицерами, только и всего. Да и новые платья не будут видны за прилавком. Как бы я хотела, чтобы этот контрабандист… как его?

— Капитан Батлер, — подсказала миссис Элсинг.

— Чтобы он привозил побольше медикаментов и поменьше кринолинов и кружев. Если я увижу сегодня хоть одно новое платье, это значит, что он привез их десятка два! Капитан Батлер! Я уже слышать не могу этого имени. Словом, Питти, у меня нет времени препираться с вами. Вы должны прийти, и точка. Все вас поймут. К тому же никто вас и не увидит в задней комнате, и Мелли тоже не будет слишком бросаться в глаза. Киоск этих бедняжек, девочек Маклюр, находится в самой глубине, и он не слишком хорошо разукрашен, так что никто и не обратит на вас внимания.

— Мне кажется, мы непременно должны пойти и помочь, — сказала вдруг Скарлетт, изо всех сил стараясь скрыть, как она этого жаждет, и придать лицу спокойное, серьезное выражение. — Уж такую-то малость мы можем сделать для госпиталя.

Ни одна из приехавших дам ни разу не упомянула ее имени, и они, резко обернувшись, воззрились на нее. Как бы остро ни нуждались они в помощи, им даже в голову не приходило просить вдову, меньше года носящую траур, принять участие в столь многолюдном сборище. Скарлетт ответила на их молчаливое изумление детски простодушным взглядом широко раскрытых невинных глаз.

— Мне кажется, мы все трое должны помочь чем можем. Я посижу с Мелли в киоске. По-моему, это как-то лучше для нас обеих, если мы будем вместе, а не порознь. Тебе не кажется, что так лучше, Мелли?

— Право… — беспомощно пробормотала Мелли. Мысль о том, чтобы, еще не сняв траура, появиться в публичном собрании, была для нее столь дикой, что она растерялась.

— Скарлетт права, — поспешила заявить миссис Мерриуэзер, заметив колебания Мелани. Она встала, оправила кринолин. — Вы обе… все вы должны прийти помочь. И пожалуйста, Питти, не пытайтесь снова пускать в ход свои отговорки. Подумайте лучше о том, как госпиталь нуждается в деньгах для новых коек и медикаментов. И я знаю, Чарлзу было бы приятно, что вы помогаете Делу, за которое он отдал жизнь.

— Ну хорошо, — беспомощно пробормотала тетушка Питтипэт, как всегда пасуя перед более сильным, чем у нее, характером. — Если вы считаете, что люди не осудят…

«Какое счастье, просто не верится! Просто не верится!» — пело в душе у Скарлетт, когда она незаметно скользнула в задрапированный розовой и желтой кисеей киоск, предназначавшийся для барышень Маклюр. И все-таки она здесь! После целого года траура, уединения, приглушенных голосов, сводящей с ума скуки, она — на вечере, самом большом вечере, какой когда-либо устраивался в Атланте! Она снова видит множество людей, огни, слышит музыку, может полюбоваться на красивые наряды, кружева, ленты — все, что этот пресловутый капитан Батлер привез, прорвавшись сквозь блокаду, из своего последнего плавания.

Она опустилась на один из маленьких табуретов за прилавком и окинула взглядом длинный зал, который до этого вечера был всего лишь безобразной голой учебной казармой. Как должны были потрудиться сегодня дамы, чтобы сделать его таким нарядным! Теперь он выглядел прелестно. Сюда, подумалось ей, собрали, должно быть, все подсвечники и канделябры со всей Атланты — серебряные, с дюжиной тонких, изогнутых консолей, фарфоровые, с очаровательными фигурками, украшающими основание, старинные бронзовые шандалы, строгие и величественные, с множеством свечей всех цветов и размеров, благоухающих восковницей. Свечи стояли на длинных, декорированных цветами столах, и на пирамидах для винтовок, вытянувшихся вдоль всех стен, и на прилавках киосков, и даже на подоконниках распахнутых настежь окон, где теплый летний ветерок колебал, не задувая, их пламя.

Огромная безобразная лампа, подвешенная к потолку на заржавленных цепях в центре зала, совершенно преобразилась с помощью плюща и дикого винограда, начинавшего уже слегка съеживаться от жары. Сосновые ветви, развешанные по стенам, источали приятный аромат, а по углам зала из них было образовано нечто вроде уютных беседок для отдыха почтенных матрон и дуэний. Все стены, окна, все затянутые разноцветной кисеей киоски украсились гирляндами плюща, дикого винограда и сассапарили — длинные гибкие плети падали каскадом. И повсюду среди этой зелени на красно-синих флагах и флажках сверкали звезды Конфедерации.

Подмостки для музыкантов были оформлены с особенным вкусом. Звездчатые флажки и растения в горшках и кадках почти скрывали их от глаз, и Скарлетт без труда догадалась, что все эти герани, колеусы, водосборы, олеандры и бегонии были принесены сюда из разных домов, со всех концов города. Даже четыре сокровища миссис Элсинг, ее четыре каучуконоса, заняли почетное место по углам подмостков.

С убранством же противоположного конца зала дамы так постарались, что превзошли самих себя. Здесь на стене висели огромные портреты — президента Конфедерации Дэвиса и вице-президента Стефенса, уроженца Джорджии, прозванного Маленьким Алексом. Над портретами был водружен гигантский флаг, а перед ними на длинных столах красовались трофеи, собранные со всех садов города: груды белых, желтых и алых роз, декоративные папоротники; горделивые, похожие на шпаги золотистые гладиолусы, ворохи многоцветных настурций и прямые, упругие стебли шток-роз, высоко вздымающие свои пунцовые и палевые головки. И среди этого буйства цветов торжественно, как на алтаре, горели свечи. Два лица, глядевшие сверху в зал, были столь разительно несхожи, что казалось странным, как могли эти два человека одновременно оказаться во главе столь торжественного сборища: Дэвис — с его тонким, твердо сжатым надменным ртом, впалыми щеками и холодными глазами аскета, и Стефенс — с горящим взором темных, глубоко посаженных глаз; лицо человека, познавшего лишь болезни и утраты и восторжествовавшего над ними благодаря крепости духа и природному чувству юмора. Два всеми любимых лица.

Почтенные дамы, представительницы комитета, на плечи коих была возложена ответственность за проведение базара, торжественно, как флагманские суда, проплыли по залу, направляя запоздавших молодых дам и смеющихся девушек к их киоскам, и скрылись за дверями задних комнат, где готовились прохладительные напитки и закуски. Тетушка Питти поспешила следом за ними.

Музыканты поднялись на подмостки и принялись настраивать свои скрипки, подкручивая колки и пиликая смычками с торжественно-сосредоточенным видом, — их черные, сверкающие белозубыми улыбками лица уже лоснились от пота. Старик Леви, кучер миссис Мерриуэзер, руководивший оркестром на всех благотворительных базарах, балах и свадьбах еще с тех времен, когда Атланта звалась Мартасвиллом, постучал смычком, прося внимания. Гостей пока собралось мало — в основном только дамы-распорядительницы, — но все взоры обратились к нему. И тут скрипки, контрабасы, аккордеоны, банджо и трещотки медленно, протяжно заиграли «Лорену» — медленно, потому что время для танцев пока не настало: танцы начнутся, когда из киосков исчезнут товары. Скарлетт почувствовала, как забилось у нее сердце при нежных меланхолических звуках вальса.



Уплывает за годом год, Лорена!
Травы увядают, снег идет,
Солнце покидает небосвод, Лорена…



Раз-два-три, раз-два-три, наклон вправо, влево, раз-два-три, раз-два-три, поворот-поворот… Какой изумительный вальс! Слегка раскинув руки, полузакрыв глаза, она покачивалась в такт томной, завораживающей музыке. Печальная повесть трагической любви Лорены находила отклик в ее растревоженной душе, и к горлу подступал комок.

Внезапно, словно пробужденная к жизни музыкой вальса, залитая лунным светом, напоенная теплыми ароматами, улица за окнами наполнилась топотом копыт, скрипом колес, смехом, голосами, негромкой перебранкой кучеров-негров, отвоевывавших себе место для экипажа. Радостные, беззаботные звуки перенеслись на лестницу; звонкие голоса девушек сплетались с басовитыми голосами их спутников: девушки восторженными восклицаниями приветствовали своих подруг, расставшись с ними не далее как после полудня.

И ожил зал. Девушки — в ярких платьях, с огромными кринолинами, из-под которых выглядывали кружевные панталончики, — словно стая пестрых бабочек, разлетелись во все концы зала. Обнаженные хрупкие белые плечики, нежные округлые очертания грудей, чуть прикрытых кружевными рюшами; кружевные мантильи, небрежно наброшенные на полусогнутые руки, веера — разрисованные или расшитые стеклярусом, веера из лебяжьих перьев, из павлиньих перьев, подвешенные к запястьям на тоненьких бархатных ленточках; темные, гладко зачесанные вверх над ушами волосы, стянутые на затылке тугим, тяжелым, уложенным в сетку узлом, кокетливо-горделиво оттягивающим голову назад; пушистые массы золотистых, танцующих надо лбом, ниспадающих на шею локонов в обрамлении золотых подвесок, танцующих с локонами в лад; шелк, кружева, тесьма, ленты — все контрабандное и от этого еще более драгоценное; все наряды, все украшения — предмет особой гордости, выставляемый напоказ как живое свидетельство того, что контрабандисты и девушки утерли нос янки.

Разумеется, не все цветы города были в знак уважения и преданности принесены к портретам вождей Конфедерации. Самые нежные и самые душистые украшали девушек: чайные розы, прикрепленные к волосам над ухом; бутоны роз и веточки жасмина, сплетенные венком, придерживали каскады кудрей; букетики цветов стыдливо выглядывали из-за атласных кушаков. Всем этим цветам суждено было еще до исхода ночи перекочевать в качестве драгоценных сувениров в нагрудные кармашки серых мундиров.

О, сколько мундиров мелькало в этой толпе и сколько знакомых мужчин было облачено в эти мундиры — мужчин, которых Скарлетт видела на госпитальных койках или на плацу, встречала на улицах. И как великолепны были эти мундиры, с начищенными до блеска пуговицами, с ослепительным золотом галунов на обшлагах и на воротнике! И как красиво оттеняли серое сукно мундиров красные, желтые и синие лампасы на брюках, указывающие на род войск! Концы пунцовых и золотых кушаков развевались, ножны сабель сверкали и звенели, ударяясь о блестящие ботфорты, и звон их сливался со звоном шпор.

«Какие красавцы!» — думала Скарлетт, глядя, как мужчины издали взмахом руки приветствуют друг друга или склоняются над рукой какой-нибудь почтенной дамы, и сердце ее переполнялось гордостью. Все они казались такими юными, несмотря на свои пышные рыжеватые усы или темные каштановые и черные бороды, и такими красивыми и беспечными, несмотря на забинтованные руки в лубках и белые марлевые повязки на голове, резко оттенявшие их загорелые, обветренные лица. Кое-кто был даже на костылях, и какой гордостью сияли глаза сопровождавших их девушек, старавшихся приладиться к подпрыгивающим движениям своих кавалеров! Особенно ярким, многоцветным пятном, затмевавшим все наряды дам, выделялся в толпе зуав из Луизианы. Маленький, смуглолицый, улыбающийся, с рукой в лубке на черной шелковой перевязи, в широких, белых в синюю полоску шароварах, кремовых гетрах и коротком, плотно обтягивающем торс красном мундире — он был похож не то на заморскую тропическую птицу, не то на обезьянку. Его звали Рене Пикар, и он был главным претендентом на руку Мейбелл Мерриуэзер. Да, похоже, сегодня сюда прибыли все раненые из госпиталей — во всяком случае, все, кто мог ходить, а также все, приехавшие с фронта на побывку или отпущенные по болезни, и все железнодорожные и почтовые служащие, и весь персонал госпиталей, и все, кто работал в интендантской службе от Атланты до Мэйкона. Как довольны будут дамы-патронессы! Госпитали огребут кучу денег сегодня.

С улицы донеслись дробь барабанов, топот ног, громкие восторженные крики кучеров. Затрубили в горн, и чей-то сочный бас отдал команду: «Вольно!» И вот уже офицеры внутреннего охранения и милиции, все в парадных мундирах, поднялись по узкой лестнице и появились в зале, раскланиваясь, отдавая честь, пожимая руки. Юношам из войск внутреннего охранения война казалась увлекательной игрой, и они уповали на то, что ровно через год, если военные действия к тому времени еще продлятся, они тоже отправятся в Виргинию, а седобородые старцы, которым в эту минуту хотелось бы вернуть свою юность, молодцевато вышагивали в мундирах внутреннего охранения, озаренные светом славы своих сражающихся на фронте сыновей. В мундирах же милиции были в основном мужчины средних лет и постарше, но попадались и годные по возрасту для отправки на фронт — эти чувствовали себя не так непринужденно, как юноши и старики, ибо люди уже начали перешептываться на их счет, удивляясь, почему они не становятся под знамена генерала Ли.

Но как же зал вместит всю эту толпу! Еще минуту назад он казался таким большим и просторным, а сейчас был уже забит до отказа, и воздух теплой летней ночи стал душен от запаха одеколона, сухих духов, помады для волос, благоухания цветов, горящих ароматных свечей и легкого привкуса пыли от множества ног, топчущих старый дощатый пол казармы. В шуме и гуле голосов тонули все слова, а старик Леви, словно подхваченный всеобщим радостным возбуждением, вдруг оборвал на полутакте «Лорену», яростно прошелся смычком по струнам, и оркестр что было мочи грянул «Голубой заветный флаг».

Сотни голосов подхватили мелодию и слились в восторженном, ликующем гимне. Горнист из внутреннего охранения, вскочив на подмостки, затрубил в лад с оркестром, и когда серебристые звуки горна призывно поплыли над поющей толпой, холодок восторга пробежал у людей по спинам, и обнаженные плечи женщин покрылись от волнения мурашками.



Ура! Ура! Ура!
Да здравствует Юг и его Права!
Взвейся выше, флаг голубой
С одной заповедной звездой!


Запели второй куплет, и Скарлетт, громко певшая вместе со всеми, услышала за своей спиной высокое нежное сопрано Мелани, такое же пронзительно-чистое, как звуки горна. Обернувшись, она увидела, что Мелани стоит, закрыв глаза, прижав руки к груди, и на ресницах у нее блестят слезинки. Когда музыка смолкла, она заговорщически улыбнулась Скарлетт и со смущенной гримаской приложила платочек к глазам.

— Я так счастлива, — шепнула она, — так горжусь нашими солдатами, что просто не могу удержаться от слез.

Глаза ее горели жгучим, почти фанатичным огнем, и озаренное их сиянием некрасивое личико стало на миг прекрасным.

И у всех женщин были такие же взволнованные лица, и слезы гордости блестели на их щеках — и на свежих, румяных, и на увядавших, морщинистых, — и губы улыбались, и глубоким волнением горели глаза, когда музыка смолкла и они повернулись к своим мужчинам — мужьям, возлюбленным, сыновьям. И все женщины, даже самые некрасивые, были ослепительно хороши в эту минуту, озаренные верой в своих любимых и любящих и стократно воздающие им любовью за любовь.

Да, они любили своих мужчин, верили в них и готовы были верить до последнего вздоха. Разве может беда постучаться к ним в дверь, когда между ними и янки незыблемой стеной стоят эти серые мундиры? Ведь никогда, казалось им, с самого сотворения мира ни одна страна еще не растила таких сыновей — таких бесстрашных, таких беззаветно преданных делу, таких изысканно-галантных, таких нежных! И как могут они не одержать сокрушительной победы, когда борются за правое, справедливое дело. И это Правое Дело не менее дорого им, женщинам, чем их мужья, отцы и сыновья; они служат ему своим трудом, они отдали ему и сердца свои, и помыслы, и упования, и отдадут, если потребуется, и мужей, и сыновей, и отцов, и будут так же гордо нести свою утрату, как мужчины несут свое боевое знамя.

В эти дни сердца их были преисполнены преданности и гордости до краев: Конфедерация — в зените своей славы, и победа близка! Несокрушимый Джексон триумфально движется по долине Миссисипи, и янки посрамлены в семидневном сражении под Ричмондом! Да и как могло быть иначе, когда во главе стоят такие люди, как Ли и Джексон? Еще одна победа, и янки на коленях возопиют о мире, а воины-южане возвратятся домой, и радости и поцелуям не будет конца! Еще одна победа, и войне конец!

Конечно, чьи-то места за семейным столом опустеют навеки, и чьи-то дети никогда не увидят своих отцов, и на пустынных берегах виргинских рек и в безмолвных горных ущельях Теннесси останутся безымянные могилы, но кто скажет, что эти люди слишком дорогой ценой заплатили за Правое Дело? А если дамам приходится обходиться без нарядных туалетов, если чай и сахар стали редкостью, это может служить лишь предметом шуток, не более. К тому же отважным контрабандистам нет-нет да и удавалось провозить все это под самым носом у разъяренных янки, и обладание столь желанными предметами доставляло особое удовольствие. Но скоро Рафаэль Семмс и военно-морской флот Конфедерации дадут жару канонеркам северян и откроют доступ в порты. Да и Англия окажет Конфедерации военную помощь — ведь английские фабрики бездействуют из-за отсутствия южного хлопка. И, конечно, английская знать не может не симпатизировать южанам, как всякая знать — людям своего круга, и не может не испытывать неприязни к янки, поклоняющимся доллару.

И женщины шелестели шелковыми юбками, и заливались смехом, и, глядя на своих мужчин, испытывали гордость и любовный трепет, вдвойне сладостный и жгучий перед лицом опасности, а быть может, даже смерти.

Сердце Скарлетт тоже в первые минуты билось радостно и учащенно оттого, что она снова оказалась на балу среди такого многолюдного сборища, но ее радость вскоре потухла, когда, окидывая взглядом толпу, она заметила одухотворенное выражение на лицах окружающих. Все сияли, всех переполнял патриотический восторг, и только одна она не испытывала таких чувств. Ее приподнятое настроение сменилось подавленностью и смутной тревогой. И вот уже зал утратил свое великолепие в ее глазах и наряды женщин — свой блеск, а их безраздельная преданность Конфедерации и безудержный восторг, озарявший их лица, показались ей просто… да просто смешными!

У нее даже слегка приоткрылся от удивления рот, когда, заглянув себе в душу, она неожиданно поняла, что не испытывает ни той гордости, которой полны эти женщины, ни их готовности пожертвовать всем ради Правого Дела. И прежде чем в объятом страхом уме ее успела промелькнуть мысль: «Нет, нет, нельзя так думать! Это дурно, это грешно», она уже знала, что это их пресловутое Правое Дело для нее — пустой звук и ей до смерти надоело слушать, как все без конца исступленно толкуют об одном и том же с таким фанатичным блеском в глазах. Правое Дело не представлялось ей священным, а война — чем-то возвышенным. Для нее это было нечто досадно вторгшееся в жизнь, стоившее много денег, бессмысленно сеявшее с.мерть и делавшее труднодоступным то, что услаждает бытие. Она поняла, что устала от бесконечного вязания, скатывания бинтов и щипания корпии, от которой у нее загрубели пальцы. И, боже, как надоел ей госпиталь! Она устала, она погибала от тоски, от тошнотворного запаха гноящихся ран, от вечных стонов раненых, от страшной печати отрешенности на осунувшихся лицах умирающих.

Она украдкой оглянулась по сторонам, словно боялась, что кто-нибудь может прочесть на ее лице эти кощунственные мысли. Ну почему, почему не способна она испытывать тех чувств, которые испытывают другие женщины! Они так искренне, так самозабвенно преданы этому своему Правому Делу. Они действительно верят в то, что делают и говорят. И если кто-нибудь заподозрит, что она… Нет, никто никогда не должен об этом узнать! Пусть она не испытывает ни воодушевления, ни гордости, которыми они полны, придется притворяться, что и она обуреваема такими же чувствами. Она сыграет свою роль вдовы офицера-конфедерата, навеки отрекшейся от всех радостей жизни, но мужественно несущей свой крест, ибо с.мерть ее мужа — лишь ничтожная жертва в борьбе за Правое Дело.

Но почему она не такая, как все, как эти любящие, преданные женщины? Почему никого и ничто не способна она так бескорыстно, так самозабвенно любить? Эти мысли породили в ней чувство одиночества, которого она дотоле не испытывала. Сначала она хотела отмахнуться от них, заглушить их в душе, но обманывать себя — удел натур слабых, и ей это было несвойственно. И пока вокруг шумел базар и они с Мелани поджидали покупателей, в уме ее творилась лихорадочная работа: она старалась найти оправдание своим чувствам — задача, которая еще никогда не была для нее неразрешимой.

Все эти женщины, с их вечными разглагольствованиями о патриотизме и преданности Правому Делу — просто истеричные дуры. Да и мужчины не лучше — тоже только и знают, что кричать о Правах Юга и главных задачах. И только у нее одной, у Скарлетт О'Хара Гамильтон, есть голова на плечах, не лишенная крепкого ирландского здравого смысла. Она не позволит делать из себя идиотку, готовую пожертвовать всем ради пресловутого Дела, но она и не настолько глупа, чтобы выставлять напоказ свои истинные чувства. У нее хватит смекалки на то, чтобы действовать сообразно обстоятельствам, и никто никогда не узнает, что у нее на душе. Как бы поразились все, кто толчется на этом базаре, узнай они, что она сейчас думает! Да они все попадали бы в обморок, если бы она вдруг влезла сейчас на подмостки и заявила во всеуслышанье, что пора положить конец этой войне, чтобы все, кто там воюет на фронте, могли вернуться домой и заняться своим хлопком, и снова задавать балы, и покупать дамам красивые бледно-зеленые платья.

Так, внутренне самооправдавшись, она немного воспрянула духом, но вид зала все же по-прежнему был ей неприятен. Киоск барышень Маклюр был, как и говорила миссис Мерриуэзер, расположен не на виду, покупатели подходили к нему не часто, и Скарлетт не оставалось ничего другого, как с завистью глазеть на веселящуюся толпу. Ее угрюмость не укрылась от Мелани, но, приписав ее скорби о покойном муже, она не пыталась развлечь Скарлетт беседой. От нечего делать она перекладывала товары на прилавке, стараясь придать им более заманчивый вид, в то время как Скарлетт сидела, мрачно глядя в зал. Все теперь казалось ей здесь безвкусным — даже цветы перед портретами мистера Стефенса и мистера Дэвиса.

«Устроили какой-то алтарь! — фыркнула она про себя. — Только что не молятся на них, словно это бог-отец и бог-сын!» И тут же, испугавшись своих кощунственных мыслей, начала было поспешно креститься украдкой, испрашивая себе прощение, как вдруг рука ее застыла на полдороге.

«Но ведь это же в самом деле так, — вступила она в спор с собственной совестью. — Все поклоняются им, точно святым, а они самые обыкновенные люди, да к тому же еще вон какие безобразные.

Конечно, мистер Стефенс не виноват в том, что он так нехорош собой — он же больной от рождения, но мистер Дэвис…» Она всмотрелась в тонкие черты горделивого, точеного, как на камеях, лица. Больше всего ее раздражала его козлиная бородка. Мужчины должны быть либо гладко выбритыми и с усами, либо с пышной бородой.

«Видно, он не может отрастить ничего, кроме этого клочка волос», — подумала она, не разглядев в холодном обремененном заботой о судьбах молодой нации лице ни острой проницательности, ни ума.

Она так сияла от радости поначалу, очутившись среди этой пестрой толпы, а теперь ее оживление угасло. Оказалось, что просто находиться здесь — этого еще недостаточно. Она лишь присутствовала на благотворительном базаре, но не стала частью его. Никто не обращал на нее внимания, и она была единственной молодой незамужней женщиной без кавалера. А она всю жизнь привыкла быть в центре внимания. Несправедливо это! Ей было всего семнадцать лет, и ее ноги сами собой постукивали по полу, рвались пуститься в пляс. Ей было всего семнадцать лет, и ее муж покоился на Оклендском кладбище, а ее ребенок — спал в колыбельке под присмотром челяди тетушки Питтипэт, и, по мнению всех, ей надлежало быть довольной своей участью. Ни у кого из присутствующих здесь женщин или девушек не было такой тонкой талии, такой белоснежной шейки, таких маленьких ножек, но все это пропадало даром, словно она уже лежала рядом с Чарлзом в могиле, под надгробной плитой с надписью: «Горячо любимая супруга…»

Она не может быть ни с молоденькими девушками, которые танцуют и кокетничают, ни с замужними женщинами, которые сидят в сторонке и судачат о тех, кто танцует и кокетничает. Но она слишком молода для того, чтобы быть вдовой. Ведь вдовы — это такие старые-престарые старухи, у которых уже не может возникнуть желания ни танцевать, ни кокетничать, ни быть предметом поклонения мужчин. Нет, это несправедливо, что в семнадцать лет она должна сидеть здесь, чопорно поджав губы — образец вдовьей благопристойности и чувства собственного достоинства, — и опускать глаза долу и умерять свой голос, когда мужчины — а тем более привлекательные мужчины — подходят к ее киоску.

Все девушки Атланты были окружены плотным кольцом кавалеров. Даже самые некрасивые держались, как писаные красавицы. И что еще обиднее — все были в таких нарядных, таких прелестных платьях!

А она, словно ворона, сидела в этом душном, черном, застегнутом на все пуговицы платье с закрытым воротом и длинными рукавами, без единого кусочка кружев или тесьмы, без всяких украшений, кроме траурной броши из оникса, подарка Эллин, — сидела и смотрела на проходивших мимо интересных мужчин, на девиц, льнущих к своим кавалерам, повиснув у них на руке. И все ее несчастья оттого, что Чарлз Гамильтон ухитрился подхватить корь! Он даже не сумел пасть, овеянный славой на поле боя, чтобы дать ей возможность хотя бы гордиться им!

И полная этих мятежных дум, она, пренебрегая наставлениями Мамушки, постоянно твердившей ей, что нельзя опираться на локти — они станут жесткими и сморщенными, — оперлась локтями о прилавок, наклонилась вперед и принялась глядеть в зал. Ну и что? Ну и пусть станут уродливыми! Едва ли у нее будет когда-нибудь возможность выставлять их напоказ. С алчной завистью смотрела она на проплывавшие мимо нарядные платья: сливочно-желтое муаровое, украшенное гирляндами розовых бутонов; алое атласное — она насчитала на нем восемнадцать оборочек, обшитых по краям узенькими черными бархатными ленточками… а на эту юбку пошло не меньше десяти ярдов бледно-голубой тафты, поверх которой пенятся каскады кружев… а эти полуобнаженные груди с соблазнительно приколотыми у глубокого декольте цветами… Мейбелл Мерриуэзер в яблочно-зеленом тарлатановом платье, с таким огромным кринолином, что талия казалась неправдоподобно тонкой, направилась к соседнему киоску под руку с зуавом. Платье было отделано бесчисленными воланами и оборками из кремовых французских кружев, доставленных в Чарльстон с последней партией контрабанды, и Мейбелл так горделиво выступала в нем, словно это не капитан Батлер, а она сама прорвалась с кружевом через блокаду.

«Конечно, я бы выглядела великолепно в этом платье, — с неукротимой завистью думала Скарлетт. — У нее же талия, как у коровы! А этот яблочно-зеленый оттенок так идет к цвету моих глаз. И как только белокурые девушки отваживаются надевать такие платья? Кожа у нее кажется зеленой, как заплесневелый сыр. И подумать только, что мне уж никогда не носить такие цвета. Даже когда я сниму траур. Нет, даже если снова выйду замуж. Тогда моими цветами станут темно-серый, коричневый и лиловый».

С минуту она с горечью размышляла над несправедливостью судьбы. Как краток срок веселья, танцев, красивых платьев, флирта! Как быстро промелькнули эти годы! А потом замужество и дети, и тонкой талии уже нет и в помине, и ты в тусклом темном платье сидишь во время танцев вместе с другими степенными матронами, а если и танцуешь, то лишь с мужем или с каким-нибудь почтенным старичком, который так и норовит наступить тебе на ногу. А попробуй вести себя по-другому, на твой счет начнут судачить, и репутация твоя погибла, и позор ложится на всю семью. Но как же это обидно и нелепо — потратить всю свою короткую девичью жизнь, постигая науку быть привлекательной и очаровывать мужчин, а потом, через какой-то год-два, увидеть, что твое искусство стало бесполезным! Вспоминая все, чему учили ее Эллин и Мамушка, Скарлетт понимала, что их наставления были правильны, тщательно продуманы и всегда давали свои плоды. Существовали установленные правила игры, и если неукоснительно следовать им, успех обеспечен.

С пожилыми дамами надлежит быть кроткой, невинной и возможно более простодушной, ибо пожилые дамы проницательны и, как кошки за мышью, ревниво следят за каждой молоденькой девушкой, готовые запустить в нее когти при любом неосторожном, нескромном слове или взгляде. С пожилыми джентльменами нужно быть задорной, шаловливой и даже кокетливой — в меру, конечно, — что приятно льстит тщеславию этих дурачков. Они тогда молодеют, чувствуют себя отчаянными жуирами, норовят ущипнуть вас за щечку и называют озорницей. При этом вы, разумеется, должны залиться краской, иначе они ущипнут вас уже с большим пылом, а потом скажут своим сыновьям, что вы недостаточно целомудренны.

К девушкам и молодым замужним женщинам нужно кидаться с поцелуями и изъявлениями нежности при каждой встрече, будь это хоть десять раз на дню. Нужно обнимать их за талию и позволять им проделывать то же с вами, как бы вам это ни претило. Нужно напропалую расхваливать их наряды или их младенцев, мило подшучивать по поводу одержанных ими побед или отпускать комплименты в адрес их мужей и, смущенно хихикая, утверждать, что у вас нет и сотой доли обаяния этих леди. А самое главное — о чем бы ни шла речь — никогда не говорить того, что вы на самом деле думаете, памятуя, что и они никогда этого не делают.

С чужими мужьями, если даже прежде они были вашими поклонниками и получили у вас отставку, следует держаться как можно более холодно и сурово, сколь бы привлекательными они вам вдруг ни показались. Стоит проявить хоть чуточку расположения к молодым женатым мужчинам, как их жены немедленно объявят вас нахальной кокеткой, репутация ваша погибла и вам не видать женихов как своих ушей.

А вот с холостыми молодыми людьми — о, тут дело обстоит совсем иначе! Тут можно позволить себе тихонько рассмеяться, поглядывая издали на какого-нибудь из них, а когда он со всех ног бросится к вам, чтобы узнать, почему вы смеялись, можно лукаво отнекиваться и все задорнее заливаться смехом, заставляя его до бесконечности допытываться о причине такого веселья. Тем временем ваши глаза могут сулить ему такие волнующие мгновения, что он тут же постарается остаться с вами где-нибудь наедине. А когда ему это удастся и он попытается вас поцеловать, вам следует быть глубоко оскорбленной или очень, очень разгневанной. Следует заставить его вымаливать прощения за свою дерзость, а потом с такой чарующей улыбкой одарить его этим прощением, что он непременно повторит свою попытку еще раз. Время от времени, но не слишком часто, можно разрешить ему этот поцелуй. (Последнему Эллин и Мамушка ее не учили, но она на опыте убедилась, что такой способ приносит очень богатые плоды.) После этого необходимо расплакаться и начать твердить сквозь слезы, что вы не понимаете, что с вами творится, и, конечно, теперь он не сможет больше вас уважать. Тогда он примется осушать ваши слезы, и можно почти с уверенностью сказать, что тут же сделает вам предложение в доказательство того, сколь глубоко и незыблемо он вас уважает. Ну, и помимо этого существует еще так много… Да разве перечислишь все правила игры с предполагаемыми женихами, так хорошо ею изученные: брошенный искоса выразительный взгляд; улыбка краешком губ из-под веера; волнующая походка — так, чтобы кринолин колыхался на бедрах; смех, слезы, лесть, нежность, сочувствие… Господи, сколько их, этих уловок, которые никогда и ни с кем ее не подводили. Если не считать Эшли.

Но это же просто глупо — овладеть всем этим искусством лишь на столь недолгий срок, а затем забросить его навсегда! Насколько приятнее было бы никогда не выходить замуж, а продолжать носить бледно-зеленые платья, быть неотразимой, всегда окруженной толпой красивых мужчин. Однако если эту игру слишком затянуть, рискуешь остаться старой девой, как Индия Уилкс, и все будут с этакой омерзительной снисходительно-самодовольной улыбочкой говорить о тебе: «бедняжка». Нет, лучше уж выйти замуж и сохранить уважение к себе, пусть даже ценой отказа от всех развлечений.

Господи, до чего же сложна жизнь! И как могла она совершить такую глупость, зачем нужно было выходить замуж за этого Чарлза и заживо х.оронить себя в шестнадцать лет!

Движение в зале отвлекло ее от бесплодных размышлений и самоукоров: толпа раздалась в стороны, освобождая проход; дамы бережно придерживали кринолины, дабы от какого-нибудь случайного небрежного толчка они не колыхнулись слишком резко, открыв панталоны выше, чем положено. Поднявшись на цыпочки, Скарлетт увидела, что капитан милиции вскочил на подмостки, где разместился оркестр. Он выкрикнул команду, и его взвод выстроился в проходе и проделал несколько строевых упражнений, вызвавших на лицах воинов испарину и крики одобрения и аплодисменты в публике. Скарлетт поспешно захлопала в ладоши вместе со всеми, и когда солдаты по команде «вольно!» зашагали в направлении киосков с пуншем и лимонадом, повернулась к Мелани, решив, что сейчас самое время начать демонстрировать свою преданность Правому Делу.

— Как славно они выглядят, верно? — сказала она.

Мелани перекладывала какие-то вязаные вещички на прилавке.

— Большинство из них выглядели бы еще лучше в серых мундирах на виргинской земле, — сказала она, не стараясь понизить голос.

Несколько важных матрон, чьи сыновья служили в милиции, стояли совсем близко и слышали ее слова. Миссис Гинен вспыхнула, потом побледнела: ее двадцатипятилетний сын Уилли был одним из солдат этого взвода.

Скарлетт ошеломленно поглядела на Мелани. Вот уж от кого она никак не ожидала услышать такие слова.

— Что ты, Мелли!

— Ты знаешь, что я права, Скарлетт. Я же не имею в виду подростков и стариков. Но большинство солдат милиции вполне способны стрелять из винтовок, чем им и следовало бы заняться, не теряя ни минуты.

— Но… послушай, — начала Скарлетт, которая никогда над этим вопросом не задумывалась. — Кто-то же должен остаться дома, чтобы… — Она старалась припомнить, что говорил ей Уилли Гинен, объясняя, почему необходимо его присутствие в Атланте. — Чтобы охранять наш штат от вторжения.

— Никто к нам не вторгается и не собирается вторгаться, — холодно возразила Мелани, глядя в сторону солдат. — И самый лучший способ оградить нас от вторжения — это отправиться в Виргинию и бить там янки. А если говорят, что милиция нужна здесь, чтобы охранять нас на случай восстания негров, то ничего глупее этого вообразить себе невозможно. Зачем наши негры станут восставать? Это просто жалкая выдумка трусов. Я уверена, что мы в один месяц расправились бы с янки, если бы войска милиции всех штатов были отправлены в Виргинию. Вот так-то!

— Ну что ты, Мелани! — только и могла промолвить Скарлетт, с изумлением на нее глядя.

Кроткие глаза Мелли гневно сверкнули.

— Мой муж не побоялся поехать туда, так же как и твой. И мне было бы легче увидеть их обоих мертвыми, нежели спрятавшимися здесь, у себя под крышей… О дорогая, что я говорю, прости меня! Как это жестоко, как бесчувственно с моей стороны!

Она с мольбой погладила Скарлетт по руке, а та продолжала смотреть на нее во все глаза. Но не о мертвом Чарлзе думала она в эту минуту. Она думала об Эшли. Что, если и он умрет? Она резко отвернулась и машинально улыбнулась доктору Миду, подходившему к их киоску.

— Ну, мои дорогие, — приветствовал он их, — как хорошо, что вы обе пришли. Я понимаю, что вы принесли большую жертву, придя сюда. Но ведь это все ради нашего Дела. И я хочу открыть вам один секрет. Я нашел замечательный способ раздобыть сегодня побольше денег для госпиталей, только боюсь, наши дамы будут несколько шокированы.

Он умолк и хмыкнул, поглаживая седую бородку.

— Что же это за способ? Расскажите нам!

— Нет, пожалуй, я лучше предложу вам догадаться самим. И я надеюсь на ваше заступничество, если наши церковницы решат изгнать меня из города. Ведь я же, что ни говори, стараюсь для раненых. Словом, вы увидите. Ничего подобного у нас тут еще не было.

Он с важным видом направился в угол к группе устроительниц базара, а Мелани и Скарлетт повернулись друг к другу, горя желанием обсудить таинственный сюрприз, но в эту минуту двое почтенных господ подошли к киоску, громко требуя, чтобы им отпустили миль десять плетеного кружева. «Ладно, пусть хоть эти старички. Все лучше, чем совсем никого», — подумала Скарлетт, отмеряя кружево и стыдливо позволяя потрепать себя по подбородку. Старые жуиры, получив товар, направились затем к киоску с лимонадом, и их место заняли другие покупатели. Киоск Мелани и Скарлетт не пользовался таким успехом, как другие киоски, откуда доносился заливистый смех Мейбелл Мерриуэзер, хихиканье Фэнни Элсинг и задорные голоса барышень Уайтинг, бойко отвечавших на шутки покупателей. Мелани серьезно и невозмутимо, как заправская хозяйка магазина, отпускала клиентам явно ненужный им товар, и Скарлетт старалась ей подражать.

Перед другими киосками толпилась куча народа: девушки весело щебетали, мужчины делали покупки. Те же немногие покупатели, что подходили к киоску Мелани и Скарлетт, по большей части вспоминали, как кто-то из них учился с Эшли в университете, или говорили о том, каким он теперь показал себя храбрым воином, или почтительным тоном заявляли, что город понес в лице Чарлза тяжелую утрату.

А потом с подмостков вдруг полились удалые звуки веселой песенки «А ну-ка, Джонни Букер», и Скарлетт чуть не взвизгнула от злости. Ей хотелось танцевать. Танцевать! Она смотрела в зал, постукивая в такт ножкой об пол, зеленые глаза ее сверкали. Какой-то человек, вступив в зал, приостановился в дверях, перехватил ее взгляд, всмотрелся пристальнее — явно заинтересованный — в чуть раскосые мятежные глаза на угрюмом, злом лице и усмехнулся про себя, прочтя в них понятный каждому мужчине призыв.

Он был высок, на голову выше стоявших рядом офицеров — широкоплечий, узкобедрый, с тонкой талией и до смешного миниатюрными ногами в отлично начищенных ботинках. Строгий черный костюм, тонкая гофрированная сорочка и брюки со штрипками, элегантно открывавшие высокий подъем стопы, находились в странном контрасте с мощным торсом и фатоватым холеным лицом. Костюм денди на теле атлета, недюжинная дремлющая сила, таящая в себе опасность, и небрежная грация движений. Иссиня-черные волосы. Тоненькие черные усики, в соседстве с пышными, свисающими до подбородка усами стоявших рядом кавалерийских офицеров, делали его похожим на европейца. Лицо человека, наделенного отменным здоровьем и таким же аппетитом, откровенно жадного до всех жизненных утех. Человека, неколебимо уверенного в себе и беззастенчиво пренебрежительного к другим. Он глядел на Скарлетт с нагловато-насмешливым огоньком в глазах, и, почувствовав на себе его взгляд, она повернулась в его сторону.

Она не сразу узнала этого господина, хотя отзвук какого-то неясного воспоминания прошелестел в ее мозгу. Однако это был единственный мужчина, впервые за много месяцев явно проявивший к ней интерес, и она улыбнулась ему. Он поклонился, она слегка присела, но когда он мягкой, какой-то кошачьей походкой направился к ней, она узнала его и в смятении прижала руку к губам.

Она стояла оцепенев и смотрела, как он пробирался к ней сквозь толпу. Потом повернулась, безотчетно стремясь скрыться в комнаты для отдыха, но ее подол зацепился за какой-то гвоздь. Она яростно дернула и порвала юбку, и в ту же секунду он оказался рядом с ней.

— Разрешите мне, — сказал он, наклонился и отцепил порванную оборку. — А я и не надеялся, что вы узнаете меня, мисс О'Хара.

Ей показалось странным, что у него такой приятный, хорошо модулированный голос человека из общества, с певучим чарльстонским выговором.

Зардевшись от смущения, она с мольбой подняла на него глаза, ибо их последнее свидание теперь отчетливо воскресло в ее памяти, и встретила откровенно веселый и безжалостный взгляд угольно-черных, как ей показалось, глаз. Каким ветром принесло его сюда, этого ужасного человека, ставшего свидетелем ее объяснения с Эшли, которое и сейчас порой возвращалось к ней в ночных кошмарах? Почему он должен был оказаться здесь — этот гнусный негодяй, этот обольститель, которого в порядочных домах не пускают на порог! Этот презренный человек, посмевший заявить — и, увы, не без основания, — что она не леди.

При звуках его голоса Мелани обернулась, и впервые в жизни Скарлетт возблагодарила всевышнего за то, что у нее есть золовка.

— Вы, кажется, мистер Ретт Батлер, не так ли? — сказала Мелани, улыбаясь и протягивая ему руку. — Мы с вами встречались…

— При самых счастливых обстоятельствах: когда была объявлена ваша помолвка, — подтвердил он, склоняясь к ее руке. — Вы очень добры, я не ждал, что вы меня вспомните.

— А что привело вас сюда, в такую даль, мистер Батлер? Ведь вы были в Чарльстоне?

— Скучные деловые обязанности, миссис Уилкс. Мне теперь придется частенько наведываться в ваш город. Я подумал, что помимо ввоза товаров мне следует еще заняться их сбытом.

— Помимо ввоза?.. — повторила Мелли, наморщив лоб, и тут же расцвела улыбкой. — Так вы… Ну конечно же, вы знаменитый капитан Батлер, не раз прорывавший блокаду! Мы много слышали о вас. Ведь каждая девушка в нашем городе носит платья, попавшие сюда благодаря вам. Скарлетт, подумай, какая встреча!.. Что с тобой, дорогая? Тебе дурно? Сядь, скорее сядь!

Скарлетт, тяжело дыша, опустилась на стул; ей казалось, что шнуровка ее корсета вот-вот лопнет. Боже, какой ужас! Она никогда не думала, что может снова встретиться с этим человеком. Взяв ее черный веер с прилавка, он принялся заботливо — о, чрезмерно, подчеркнуто заботливо — обмахивать ее. Лицо его было серьезно, но в глазах все еще плясали насмешливые искорки.

— По-моему, здесь слишком душно, — сказал он. — Неудивительно, что мисс О'Хара стало дурно. Разрешите мне проводить вас к окну?

— Не надо! — Ответ Скарлетт прозвучал так резко, что Мелани с удивлением на нее поглядела.

— Эта дама теперь уже не мисс О'Хара, а миссис Гамильтон. Она стала моей сестрой, — сказала Мелани, мельком одарив Скарлетт неясным взглядом.

Скарлетт казалось, что она сейчас задохнется, в такое бешенство привело ее выражение смуглого пиратского лица этого капитана-контрабандиста Батлера.

— К обоюдному, я убежден, счастью обеих прелестных дам, — сказал капитан Батлер с легким поклоном. Это был обычный подобающий случаю комплимент, но Скарлетт почудилось, что он вложил в него прямо противоположный смысл.

— Ваши супруги, я надеюсь, присутствуют на этом праздничном торжестве? Я был бы счастлив возобновить наше знакомство.

— Мой муж сейчас в Виргинии, — сказала Мелани, гордо вскинув голову. — А Чарлз… — Голос се дрогнул, и она не договорила.

— Он умер в лагере, — жестко произнесла Скарлетт. Словно отрубила. Когда этот субъект оставит их в покое? Мелани снова с удивлением на нее поглядела, а капитан Батлер жестом выразил свое раскаяние за необдуманный вопрос.

— Милые дамы… как я неловок! Прошу простить мою бестактность. Я человек пришлый, но позвольте мне выразить уверенность, что тот, кто пал за родину, будет жить вечно, и это должно служить вам утешением.

Мелани улыбнулась ему сквозь слезы, а Скарлетт чувствовала, как гнев и бессильная ярость шевелятся в ее груди, когтя ее, словно хищный зверь. Снова он, как подобает джентльмену, произносил вежливые слова соболезнования, но сам не верил в них ни на грош. Этот человек издевается над ней. Он знает, что она не любила Чарлза. А Мелани, конечно, слишком глупа, чтобы прочесть его истинные мысли. «О господи, лишь бы еще кто-нибудь не сумел их прочесть!» — внезапно подумала она с ужасом. А что, если он расскажет о том, чему был свидетелем? Как можно знать, на что способен человек, если он не джентльмен? Какой меркой его мерить? Она подняла на него глаза. Он продолжал обмахивать ее веером, но она уловила насмешливо-сочувственную ухмылку в углах его рта. И что-то еще в его взгляде придало ей мужества, усилив неприязнь к нему. Она вырвала веер у него из рук.

— Я прекрасно себя чувствую, — сказала она резко. — Совершенно не обязательно портить мне прическу.

— Скарлетт, дорогая! Капитан Батлер, вы не должны обижаться на нее. Она… она всегда так — сама не своя, когда при ней упоминают имя нашего бедного Чарлза… И вероятно, нам все же не следовало сегодня приходить сюда. Вы видите, мы еще в трауре, и все это веселье, эта музыка слишком тяжкое испытание для бедной малютки.

— О, я понимаю, — проговорил он с подчеркнутой серьезностью. Повернувшись к Мелани, он пристально поглядел на ее встревоженное лицо, встретил взгляд ее ясных глаз, и в чертах его смуглого лица произошла еле уловимая перемена: они смягчились, и невольное уважение промелькнуло в его взгляде.

— Мне кажется, вы очень сильная духом женщина, миссис Уилкс.

«А обо мне ни слова!» — раздраженно подумала Скарлетт. Мелани смущенно улыбнулась:

— Ну что вы, капитан Батлер! Просто комитет попросил нас обеих посидеть в киоске, потому что в последнюю минуту… Вам нужна наволочка для диванной подушки? Вот очень красивая, с флагом.

Она повернулась к трем кавалеристам, появившимся перед киоском. На секунду у нее мелькнула мысль, что этот капитан Батлер вполне приятный человек. Потом она пожалела, что между ее юбкой и стоявшей возле киоска плевательницей нет другой более основательной преграды, кроме драпировки из кисеи, ибо янтарно-желтые комочки кавалерийской табачной жвачки далеко не так точно попадали в цель, как пули кавалерийских пистолетов. Но она тут же забыла и про капитана Батлера, и про Скарлетт, и про плевательницу, увидев новых покупателей, столпившихся у киоска.

Скарлетт молча сидела на табуретке, обмахиваясь веером и страстно желая, чтобы капитан Батлер поскорее возвратился туда, где ему положено быть, — на свой корабль.

— Давно ли скончался ваш супруг?

— Давно. Почти год назад.

— И канул в Лету, думается мне.

Не будучи уверена в том, что такое «Лета», но безошибочно чувствуя, что в этих словах скрыта насмешка, Скарлетт промолчала.

— И долго вы были замужем? Простите мой вопрос, но я давно не заглядывал в эти края.

— Два месяца, — нехотя отвечала Скарлетт.

— Как поистине трагично. — Он произнес это довольно небрежным тоном.

«О, чтобы тебе пропасть!», — в бешенстве подумала Скарлетт. Будь это кто-нибудь другой, она окинула бы его ледяным взглядом и попросила бы удалиться. Но этот человек знал про нее и про Эшли и понимал, что она не любила Чарлза. Она была связана по рукам и ногам. Она сидела молча, опустив глаза на свой веер.

— И сегодня ваш первый выход в свет?

— Я понимаю, это выглядит странно, — поспешила объяснить Скарлетт. — Но барышням Маклюр, которые должны были сидеть в этом киоске, неожиданно пришлось уехать, и, кроме нас с Мелани, заменить их никто не мог, и…

— Любую жертву не жалко принести во имя Правого Дела.

То же самое говорила и миссис Элсинг, только ее слова звучали как-то по-иному. Гневный ответ был у Скарлетт уже наготове, но она вовремя прикусила язык. В конце концов она ведь здесь не ради «Правого Дела», а потому, что ей до смерти надоело сидеть дома.

— Этот обычай — носить траур и замуровывать женщин до конца их дней в четырех стенах, лишая естественных жизненных радостей, — раздумчиво проговорил капитан Батлер, — всегда казался мне столь же варварским, как индийский ритуал самосожжения.

— Как индийский — что?

Он рассмеялся, и она покраснела, поняв, что обнаружила свое невежество. Как отвратительны люди, которые говорят о непонятном!

— В Индии, когда человек у.мирает, его не предают земле, а сжигают, и жена тоже восходит на погребальный костер и сгорает вместе с ним.

— Какой ужас! Зачем они это делают? И неужели полиция не вмешивается?

— Ну, разумеется, нет. Вдова, не пожелавшая сжечь себя вместе с мужем, становится изгоем. Все почтенные индийские матроны станут говорить, что она не умеет вести себя как настоящая леди, — совершенно так же, как эти почтенные матроны вон там в углу сказали бы про вас, взбреди вам в голову появиться здесь сегодня в красном платье и пройтись в кадрили. Лично мне обряд самосожжения представляется более милосердным, чем обычаи нашего прекрасного Юга, требующие, чтобы вдова надела траур и погребла себя заживо.

— Как вы смеете! Я вовсе не считаю себя погребенной заживо!

— Поразительно, как женщины исступленно держатся за свои цепи! Вы находите индийский обычай чудовищным? А хватило бы у вас смелости появиться сегодня здесь, если бы этого не потребовалось для нужд Конфедерации?

Скарлетт никогда не была большой мастерицей вести такого рода споры, а на этот раз и вовсе смешалась, ибо не могла не признать в душе правоты своего собеседника. Но пора все же дать ему отпор.

— Ну разумеется, я никогда бы этого не сделала. Это было бы проявлением неуважения к… к памяти… Могло бы показаться, что я не лю…

Чувствуя на себе его веселый, откровенно насмешливый взгляд, она умолкла. Он ведь знает, что она не любила Чарлза, и не станет снисходительно-вежливо выслушивать ее приличествующие случаю притворно-скорбные излияния. Это невыносимо, невыносимо иметь дело с человеком, который не умеет быть джентльменом! Джентльмен всегда делает вид, что верит даме, даже если он знает, что она говорит неправду. Такое рыцарство у южан в крови. Джентльмен всегда ведет себя как воспитанный человек, говорит то, чего требуют правила хорошего тона, и старается облегчить даме жизнь. А для этого субъекта, как видно, никакой закон не писан, и ему явно доставляет удовольствие говорить о таких вещах, касаться которых не положено.

— Я внимаю вам, затаив дыхание.

— Вы ужасный человек, — беспомощно сказала она и опустила глаза.

Он наклонился над прилавком и, забавно имитируя театральный шепот какого-нибудь злодея с подмостков «Атенеум-Холла», зловеще прошипел ей в ухо:

— Не бойтесь ничего, прекрасная госпожа! Вашу ужасную тайну я унесу с собой в могилу!

— Господи! — испуганно прошептала она в ответ. — Как вы можете говорить такие вещи!

— Мне просто хотелось снять тяжесть с вашей души. Или вы ожидали, что я скажу: «Стань моей, красавица, не то я открою все!»

Она невольно подняла на него глаза, увидела, что он получает прямо-таки мальчишеское удовольствие, дразня ее, и неожиданно для себя рассмеялась. Как в самом деле все это глупо, в конце-то концов! Батлер рассмеялся тоже, и так громко, что кое-кто из матрон, сидевших в углу, поглядел в их сторону. Заметив, что вдова Чарлза Гамильтона отнюдь, по-видимому, не скучает в обществе какого-то незнакомца, они осуждающе переглянулись и склонили головы еще ближе друг к другу.

По залу прокатилась барабанная дробь, и все зашикали, увидев, что доктор появился на подмостках и поднял руку, требуя тишины.

— Мы должны от всего сердца поблагодарить наших прекрасных дам, чье патриотическое рвение и неустанный труд не только позволили этому благотворительному базару принести нам необходимые материальные средства, но и преобразили грубую казарму в очаровательный уголок, достойный принять под свой кров такой цветник прелестнейших дам, какой я перед собой вижу.

Все одобрительно захлопали в ладоши.

— Наши дамы отдали нам не только свое время, но и свой труд, и очаровательные вещицы, которые вы находите в этих киосках, вдвойне очаровательны, поскольку они созданы прекрасными руками прекраснейших женщин нашего Юга.

Снова раздались аплодисменты и крики одобрения. Ретт Батлер, стоявший, небрежно облокотившись о прилавок, негромко сказал, обращаясь к Скарлетт:

— Какой высокопарный козел, верно?

Скарлетт ужаснулась: такое святотатство по отношению к самому уважаемому гражданину Атланты! Она с укором взглянула на Батлера. Но доктор с его длинными седыми трясущимися бакенбардами был и впрямь похож на козла, и она с трудом подавила смешок.

— Однако это не все. Наши добрые дамы-попечительницы, принесшие облегчение стольким страждущим одним прикосновением своих прохладных рук к их пылающим лбам и вырвавшие из когтей смерти столько раненых в битвах за Права Юга, знают, каковы наши нужды. Я не стану их перечислять. Нам нужны деньги, чтобы закупать медикаменты в Англии, и здесь среди нас находится сейчас неустрашимый флотоводец, не раз в течение целого года успешно прорывавший блокаду наших портов и готовый прорвать ее снова, дабы доставить потребные нам материалы, — капитан Ретт Батлер!

Застигнутый врасплох знаменитый контрабандист тем не менее отвесил элегантный поклон — не слишком ли нарочито элегантный, если вдуматься, промелькнуло у Скарлетт в уме. Казалось, он был преувеличенно любезен, потому что слишком глубоко презирал всех собравшихся здесь. Раздались бурные аплодисменты, а дамы в углу, вытянув шеи, уставились на капитана. Так вот, оказывается, с кем кокетничает вдова Чарлза Гамильтона! А ведь еще и года не прошло, как схоронила этого беднягу!

— Нам нужно золото, и я обращаюсь с просьбой о пожертвовании, — продолжал доктор. — Да, я прошу жертвы, но жертвы ничтожно малой в сравнении с теми, какие приносят наши смельчаки в серых мундирах, даже, я бы сказал, смехотворно малой. Я прошу вас, дамы, пожертвовать вашими драгоценностями. Я прошу? О нет, это просит Конфедерация, это Конфедерации нужны ваши драгоценности, и я уверен, что никто из вас не ответит ей отказом. Как красиво сверкают драгоценные камни на прелестных ваших запястьях! Как изумительно хороши золотые броши на корсажах наших патриоток! Но все сокровища Индии померкнут перед ослепительной красотой вашей жертвы! Золото пойдет в плавильню, а драгоценные камни — на продажу, и на вырученные деньги будут куплены лекарства и все необходимое для врачевания. Итак, уважаемые дамы, сейчас двое наших излечившихся от своих ран храбрецов обойдут вас, с корзинками в руках и… — Буря аплодисментов и взволнованные восклицания заглушили его слова.

С чувством глубокого облегчения Скарлетт прежде всего подумала о том, что вдовий наряд не позволил ей, слава тебе господи, надеть ни своих любимых золотых серег, ни тяжелой золотой цепи, полученной в подарок от бабушки Робийяр, ни золотых с черной эмалью браслетов, ни гранатовой броши. Она смотрела, как маленький зуав с дубовым лукошком в здоровой руке обходит ту часть зала, где находится ее киоск, и как все женщины — и старые и молодые — весело, торопливо стягивают с рук браслеты, притворно взвизгивают от боли, вынимая серьги из ушей, и помогают друг другу разъять тугие замочки драгоценных колье или открепить от корсажа брошь. Позвякивание металла, возгласы: «Постойте, постойте! Вот! Я уже отцепила!» Мейбелл Мерриуэзер стягивала с рук парные браслеты, обхватывавшие запястья и руки выше локтей. Фэнни Элсинг, воскликнув: «Мама, позволь мне!», снимала с головы золотую, обсыпанную мелким жемчугом диадему — фамильную драгоценность, передававшуюся из поколения в поколение. И всякий раз, как новое пожертвование падало в лукошко, раздавались восторженные возгласы и аплодисменты.

Маленький зуав, улыбаясь, приближался теперь к их киоску; висевшее на локте лукошко уже оттягивало ему руку, и когда он проходил мимо Ретта Батлера, в лукошко небрежным жестом был брошен тяжелый золотой портсигар. Зуав поставил лукошко на прилавок, и Скарлетт беспомощно развела руками в знак того, что у нее ничего нет. Она была сконфужена, оказавшись единственной женщиной, которой нечего было пожертвовать. И тут блеск массивного обручального кольца приковал к себе ее взгляд.

На какой-то миг в памяти всплыл образ Чарлза — смутно вспомнилось, какое у него было лицо, когда он надевал кольцо ей на палец. Но воспоминание это тотчас потускнело, разрушенное мгновенно вспыхнувшим чувством раздражения — постоянным спутником всех ее воспоминаний о Чарлзе. Ведь кто, как не он, был повинен в том, что жизнь для нее кончена, что ее раньше времени считают старухой.

Она резко рванула кольцо с пальца. Но оно не поддавалось. Зуав уже повернулся к Мелани.

— Постойте! — вскричала Скарлетт. — У меня что-то есть для вас. — Кольцо наконец соскользнуло с пальца и, обернувшись, чтобы бросить его в лукошко, полное колец, браслетов, часов, цепочек и булавок для галстуков, она почувствовала на себе взгляд Ретта Батлера. Легкая усмешка тронула его губы. С вызовом отвечая на его взгляд, она бросила кольцо поверх груды драгоценностей.

— О, моя дорогая! — прошептала Мелани, сжимая ее руку. Глаза ее сияли гордостью и любовью. — Моя маленькая, мужественная девочка! Пожалуйста, обождите, лейтенант Пикар! У меня тоже найдется кое-что для вас!

Она старалась снять обручальное кольцо, с которым не расставалась ни разу с той минуты, как Эшли надел ей это кольцо на палец. Скарлетт лучше других знала, как оно ей дорого. Кольцо снялось с трудом, и на какое-то мгновение она зажала его в своей маленькой ладони. А потом тихонько опустила в корзину. Зуав направился к матронам, сидевшим в углу, а Скарлетт и Мелани, стоя плечом к плечу, глядели ему вслед: Скарлетт — вызывающе откинув голову, Мелани — с тоской, более пронзительной, чем слезы. И ни то, ни другое не укрылось от человека, стоявшего рядом.

— Если бы ты не отважилась на это, я без тебя и подавно никогда бы не смогла, — сказала Мелани, обнимая Скарлетт за талию и нежно прижимая к себе. Скарлетт хотелось оттолкнуть ее, закричать — грубо, совсем как Джералд, когда его допекали: «Отвяжись от меня!», но капитан Батлер смотрел на них, и она только кисло улыбнулась в ответ. Это было просто невыносимо — Мелли всегда все понимает шиворот-навыворот! Впрочем, пожалуй, было бы хуже, умей она читать ее истинные мысли.

— Какой прекрасный жест, — негромко произнес капитан Батлер. — Такие жертвы вливают мужество в сердца наших храбрых воинов в серых мундирах.

Резкие слова готовы были сорваться с губ Скарлетт — ей стоило немалого труда сдержать их. Во всем, что бы он ни говорил, звучала насмешка. Она испытывала острую ненависть к этому человеку, стоявшему возле киоска, небрежно облокотившись о прилавок. И вместе с тем от него исходила какая-то сила. Она ощущала его присутствие как нечто осязаемо-живое, горячее, грозное. И ее ирландская кровь закипала в жилах, когда она читала вызов в его глазах. Нет, она должна, чего бы это ни стоило, сбить с него спесь. Он пользовался своим преимуществом перед ней, потому что знал ее тайну, и это было невыносимо. Значит, надо найти способ как-то в чем-то восторжествовать над ним. Она подавила в себе желание бросить ему в лицо все, что она о нем думает. Как говаривала Мамушка, мухи слетаются на сахар, а не на уксус. Она поймает эту вредную муху, она ее наколет на булавку. И тогда уже он будет в ее власти.

— Благодарю за комплимент, — сказала она и очаровательно улыбнулась, делая вид, что не заметила скрытой в его словах насмешки, — и вдвойне приятно услышать его от такого прославленного человека, как капитан Батлер.

Он закинул голову и расхохотался. Прямо-таки загоготал, со злостью подумала Скарлетт, заливаясь краской.

— Почему вы не говорите прямо того, что думаете? — спросил он, понизив голос настолько, чтобы среди всеобщего шума и веселья никто, кроме нее, не мог его услышать. — Почему не сказать мне в глаза, что я негодяй, не умею вести себя как подобает джентльмену и должен немедленно убираться отсюда, не то вы прикажете кому-нибудь из этих мальчиков в серых мундирах вызвать меня на дуэль?

Ей хотелось ответить ему какой-нибудь колкостью, но, сделав над собой героическое усилие, она сказала:

— Что с вами, капитан Батлер? Что это вам взбрело в голову? Всем же известно, какую вы себе снискали славу своей храбростью, своей… своей…

— Вы меня разочаровали, — сказал он.

— Разочаровала?

— Конечно. Во время нашей первой и столь знаменательной встречи я думал: вот девушка, наделенная, помимо красоты, еще и отвагой. Теперь я вижу, что осталась только красота.

— Вы хотите сказать, что я трусиха? — Она сразу ощетинилась.

— Безусловно, у вас не хватает смелости признаться в том, что вы думаете. Впервые увидев вас, я сказал себе: таких девушек — одна на миллион. Она совсем не похожа на этих маленьких дурочек, которые верят всему, что говорят их маменьки, и прячут свои желания и чувства, а порой и разбитые сердца под нагромождением пустопорожних учтивых слов. Я подумал: мисс О'Хара — натура незаурядная. Она знает, чего хочет, и не боится ни открыто об этом сказать, ни… швырнуть вазу.

— Так вот, — сказала она, давая волю своему гневу, — сейчас я действительно скажу все, что думаю. Будь вы хоть сколько-нибудь воспитанным человеком, вы бы не пришли сюда и не стали бы говорить со мной. Вам следовало бы понимать, что я не имею ни малейшего желания вас видеть! Но вы не джентльмен! Вы грубое, отвратительное животное! И пользуясь тем, что ваши паршивые суденышки как-то ухитряются обставлять в портах янки, вы позволяете себе приходить сюда и издеваться над настоящими храбрыми мужчинами и над женщинами, которые готовы пожертвовать всем ради Правого Дела…

— Минутку, минутку, — широко ухмыляясь, прервал он ее, — вы начали прекрасно и в самом деле сказали то, что думаете, но умоляю, не говорите мне о Правом Деле. Мне уже осточертело про это слушать, да и вам, ручаюсь, тоже.

— Да как вы можете… — горячо начала было она, но тут же спохватилась, чувствуя, что он готовит ей ловушку.

— Я долго стоял в дверях и наблюдал за вами, а вы меня не видели, — сказал он. — И за другими девушками тоже. И у всех было одинаковое выражение лица, словно их отлили из одной формы. А у вас — другое. По вашему лицу можно читать, как по книге. Вас совершенно не увлекало ваше сегодняшнее занятие, и могу поклясться, что ваши мысли были далеки и от Правого Дела, и от нужд госпиталя. У вас на лице было написано, что вам хочется развлекаться и танцевать, да вот нельзя. И вас это бесит. Ну признавайтесь, я прав?

— Я не желаю продолжать этот разговор, капитан Батлер, — сдержанно и сухо сказала она, отчаянно стараясь вновь обрести чувство собственного достоинства. — Как бы много ни возомнили вы о себе, став «знаменитым контрабандистом», это еще не дает вам права оскорблять дам.

— «Знаменитым контрабандистом»? Да вы шутите! Прошу, уделите мне еще минуту вашего бесценного внимания, прежде чем я кану для вас в небытие. Я не хочу, чтобы столь очаровательная юная патриотка оставалась в заблуждении относительно моего истинного вклада в дело Конфедерации.

— Мне неинтересно слушать ваше бахвальство.

— Контрабанда для меня просто промысел — я делаю на этом деньги. Как только это занятие перестанет приносить доход, я его брошу. Ну, что вы теперь скажете?

— Что вы низкий, корыстный человек — не лучше янки.

— Абсолютно правильно. — Он усмехнулся. — И, кстати, янки помогают мне делать деньги. Не далее как в прошлом месяце я пригнал свой корабль прямо в нью-йоркскую гавань и взял там груз.

— Как? — воскликнула Скарлетт, невольно загоревшись интересом. — И они не обстреляли ваш корабль?

— О, святая наивность! Разумеется, нет. Среди северян тоже немало несгибаемых патриотов, которые не прочь заработать, сбывая товар конфедератам. Я завожу свой корабль в нью-йоркскую гавань, закупаю у торговых фирм северян — шито-крыто, разумеется, — все, что мне требуется, подымаю паруса — и был таков. А когда это становится слишком опасным, я ухожу в Нассау, куда те же самые патриоты-северяне привозят для меня снаряды, порох и кринолины. Это куда удобнее, чем плавать в Англию. Порой бывает несколько затруднительно проникнуть в чарльстонский или уилмингтонский порт, но вы изумитесь, если я вам скажу, в какие щели умеют проникать маленькие золотые кружочки.

— Конечно, я всегда знала, что янки мерзкие твари, но чтобы…

— Стоит ли тратить словесный пыл на янки, которые честно набивают себе карман, продавая свой Союз Штатов? Это не будет иметь никакого значения в веках. Все сведется к одному концу. Янки знают, что Конфедерация рано или поздно будет стерта с лица земли, так почему бы им пока что не заработать себе на хлеб?

— Стерта с лица земли? Конфедерация?

— Ну разумеется.

— Будьте столь любезны — освободите меня от вашего присутствия и не вынуждайте вызывать мой экипаж, дабы от вас избавиться!

— Какая пылкая маленькая мятежница! — с усмешкой проговорил он, поклонился и неспешно зашагал прочь, покинув ее в состоянии бессильной ярости и негодования, и к этому примешивался непонятный ей самой осадок разочарования — разочарования, как у обиженного ребенка, чьи детские мечты разлетелись в прах. Как смеет он так отзываться о тех, кто помогает прорывать блокаду! И как посмел он сказать, что Конфедерацию сотрут с лица земли! Его следует расстрелять, расстрелять, как изменника! Она обвела глазами зал, увидела знакомые лица — смелые, открытые, воодушевленные, уверенные в победе, и странный холодок вдруг закрался в ее сердце. Сотрут с лица земли? И эти люди допустят? Да нет, конечно же, нет! Сама эта мысль была предательской и нелепой.

— О чем это вы шептались? — повернувшись к Скарлетт, спросила Мелани, когда покупатели ушли. — Миссис Мерриуэзер — я заметила — не сводила с тебя глаз, а ты ведь знаешь, дорогая, как она любит посудачить.

— Этот человек совершенно невыносим — невоспитанная деревенщина, — сказала Скарлетт. — А старуха Мерриуэзер — пускай себе судачит. Мне надоело прикидываться дурочкой для ее удовольствия.

— Ну что ты, право, Скарлетт! — воскликнула чрезвычайно скандализованная Мелани.

— Тише, — сказала Скарлетт. — Доктор Мид намерен сделать еще одно объяснение.

Когда доктор заговорил, зал немного притих. Для начала доктор поблагодарил пожертвовавших драгоценности дам за щедрость.

— А теперь, дамы и господа, я хочу сделать вам сюрприз. Предложить нечто столь новое, что кого-то это может даже шокировать. Но я прошу вас не упускать из виду, что все здесь делается для наших госпиталей и для наших мальчиков, которые в них лежат.

Все начали придвигаться ближе, протискиваться вперед, стараясь отгадать, какой ошеломляющий сюрприз может преподнести им почтенный доктор.

— Сейчас начнутся танцы — и как всегда, разумеется, с кадрили, за которой последует вальс. Все последующие танцы — полька, шотландский, мазурка — будут перемежаться короткими кадрилями. Мне хорошо известен галантный обычай соперничества за право повести кадриль, а вот на сей раз… — Доктор вытер платком вспотевший лоб и хитро покосился в угол, где среди прочих матрон сидела и его жена — …на сей раз, джентльмены, тому, кто хочет повести кадриль с дамой по своему выбору, придется за это платить. Аукцион буду проводить я сам, а все вырученные деньги пойдут на нужды госпиталей.

Веера застыли в воздухе, и по толпе пробежал взволнованный шепот. В углу среди матрон поднялась форменная суматоха. Миссис Мид, отнюдь не одобряя в душе действий своего супруга, тем не менее решительно взяла его сторону и оказалась в трудном положении. Миссис Элсинг, миссис Мерриуэзер и миссис Уайтинг сидели пунцовые от негодования. Но тут солдаты внутреннего охранения внезапно разразились громкими криками одобрения, которые тотчас были подхвачены и другими гостями в военной форме, а тогда уж и молоденькие девушки начали радостно подпрыгивать на месте и хлопать в ладоши.

— Тебе не кажется, что это немножко… немножко смахивает на… торговлю живым товаром? — прошептала Мелани, с сомнением глядя на воинственно ощетинившегося доктора, который, как ей всегда казалось, был безупречнейшим джентльменом.

Скарлетт промолчала, но глаза ее блеснули, а сердце томительно сжалось. Ах, если бы она не была в трауре! О да, будь она прежней Скарлетт О'Хара в травянисто-зеленом платье с темно-зелеными бархатными лентами, свисающими с корсажа, и туберозами в темных волосах, кто, как не она, открыл бы этот бал первой кадрилью? Да, конечно же, она! Не меньше дюжины мужчин повели бы из-за нее торг и принялись бы выкладывать деньги доктору. А вместо того сиди тут, подпирай стенку и смотри, как Фэнни или Мейбелл поведет большую кадриль, словно первая красавица Атланты!

Голос маленького зуава с резко выраженным креольским акцентом на мгновение перекрыл шум:

— Если позволите, я плачу двадцать долларов и приглашаю мисс Мейбелл Мерриуэзер.

Мейбелл спрятала вспыхнувшее от смущения личико на плече Фэнни, и другие девушки, хихикая, начали прятаться друг от друга, в то время как новые мужские голоса начали выкрикивать новые имена и называть более крупные суммы денег. Доктор Мид улыбался, полностью игнорируя возмущенный шепот, доносившийся из угла, где восседали дамы-попечительницы.

Поначалу миссис Мерриуэзер громко и решительно заявила, что ее Мейбелл не примет участия в этой затее. Но по мере того как имя Мейбелл стало звучать все чаще и чаще, а предложенная за нее сумма возросла до семидесяти пяти долларов, протесты почтенной дамы стали слабеть. Скарлетт, облокотившись о прилавок, пожирала глазами возбужденную толпу, с пачками денег в руках окружившую подмостки.

Ну вот, сейчас они все примутся танцевать — все, кроме нее и пожилых дам. Все будут веселиться, кроме нее. Она увидела Ретта Батлера, стоявшего внизу прямо перед доктором, и постаралась сделать вид, что все происходящее ей глубоко безразлично, но было уже поздно: один уголок губ Ретта насмешливо опустился вниз, а одна бровь выразительно поднялась вверх. Скарлетт вздернула подбородок и, отвернувшись, внезапно услышала свое имя, произнесенное с характерным чарльстонским акцентом и так громко, что оно заглушило все другие выкрикиваемые имена:

— Миссис Чарлз Гамильтон — сто пятьдесят долларов золотом.

Когда прозвучало ее имя, а затем сумма, в зале воцарилась тишина. Скарлетт, как громом пораженная, сидела окаменев, расширенными от удивления глазами глядя в зал. Все взоры были обращены на нее. Она видела, как доктор, наклонившись с подмостков, что-то прошептал Ретту Батлеру. Вероятно, объяснял ему, что она в трауре и не может принять участия в танцах. Но Ретт Батлер только пожал плечами.

— Может быть, вы выберете какую-нибудь другую из наших прекрасных дам? — спросил доктор.

— Нет, — отчетливо произнес Ретт, небрежно окидывая взглядом присутствующих. — Миссис Гамильтон.

— Говорю вам, это невозможно, — раздраженно сказал доктор. — Миссис Гамильтон не согласится…

И тут Скарлетт услышала чей-то голос и не сразу поняла, что он принадлежит ей:

— Нет, я согласна!

Она вскочила на ноги. От волнения, от радости, что она снова в центре внимания, снова признанная королева бала, самая привлекательная из всех, а главное — от предвкушения танцев, — сердце у нее бешено колотилось, и ей казалось — она вот-вот упадет.

— Ах, мне наплевать, мне наплевать на все, что они там будут говорить! — пробормотала она, во власти сладостного безрассудства. Она тряхнула головой и быстрое вышла из киоска, постукивая каблучками по полу, как кастаньетами, и на ходу раскрывая во всю ширь свой черный шелковый веер. На мгновение перед ее глазами промелькнуло изумленное лицо Мелани, скандализованные лица дам-попечительниц, раздосадованные лица девушек, восхищенные лица офицеров.

А потом она стояла посреди зала, и Ретт Батлер направлялся к ней, пробираясь сквозь толпу, с этой своей поганой усмешечкой на губах. Да ей наплевать на него, наплевать, будь он хоть президент Линкольн! Она будет танцевать, вот и все! Она пойдет в первой паре в кадрили! Она ослепительно улыбнулась ему и присела в низком реверансе, и он поклонился, приложив руку к манишке. Растерянный Леви поспешно выкрикнул, стараясь разрядить обстановку:

— Виргинская кадриль! Кавалеры приглашают дам!

И оркестр грянул лучшую, любимейшую из всех мелодий — «Дикси».

— Как вы посмели привлечь ко мне всеобщее внимание, капитан Батлер?

— Но, дорогая миссис Гамильтон, вы совершенно явно сами к этому стремились.

— Как вы посмели выкрикнуть мое имя на весь зал?

— Но вы же могли отказаться.

— Я не имела права… ради нашего Дела… я… я не могла думать о себе, когда вы предложили такую уйму денег, да еще золотом… Перестаньте смеяться, на нас все смотрят.

— Они все равно будут на нас смотреть. И бросьте эту чепуху насчет Дела — со мной это не пройдет. Вам хотелось потанцевать, и я предоставил вам такую возможность. Эта пробежка — последняя фигура кадрили, верно?

— Да, конечно. Танец окончен, и я хочу теперь посидеть.

— Почему? Я отдавил вам ногу?

— Нет… Но про меня начнут судачить.

— А вам — положа руку на сердце — не все равно?

— Ну, видите ли…

— Какое в этом преступление? Почему бы не протанцевать со мной вальс?

— Но если мама когда-нибудь узнает…

— Все еще ходите на помочах у вашей матушки?

— У вас необыкновенно отвратительное свойство издеваться над благопристойностью, превращая ее в непроходимую глупость.

— Но это же и в самом деле глупо. Разве вам не все равно, если о вас судачат?

— Да, конечно… но… Я не хочу об этом говорить. Слава богу, уже заиграли вальс. От кадрили у меня всегда дух захватывает.

— Не уклоняйтесь от ответа. Разве вам не безразлично, что говорят о вас эти женщины?

— Раз уж вам так хочется припереть меня к стенке — хорошо: да, безразлично! Но считается, что это не должно быть безразлично. Только сегодня я не хочу с этим мириться.

— Браво! Вы, кажется, начинаете мыслить самостоятельно — до сих пор вы предпочитали, чтобы за вас думали другие. В вас пробуждается жизненная мудрость.

— Да, но…

— Если бы вы возбуждали о себе столько толков, как я, вы бы поняли, до какой степени это не имеет значения. Подумайте хотя бы: во всем Чарльстоне нет ни одного дома, где я бы был принят. Даже мой щедрый вклад в наше Праведное и Святое Дело не снимает с меня этого запрета.

— Какой ужас!

— Да вовсе нет. Только потеряв свою так называемую «репутацию», вы начинаете понимать, какая это обуза и как хороша приобретенная такой ценой свобода.

— Вы говорите чудовищные вещи!

— Чудовищные, потому что это чистая правда. Без хорошей репутации превосходно можно обойтись при условии, что у вас есть деньги и достаточно мужества.

— Не все можно купить за деньги.

— Кто вам это внушил? Сами вы не могли бы додуматься до такой банальности. Что же нельзя купить за деньги?

— Ну, как… я не знаю… Во всяком случае, счастье и любовь — нельзя.

— Чаще всего можно. А уж если не получится, то им всегда можно найти отличную замену.

— И у вас так много денег, капитан Батлер?

— Какой неделикатный вопрос! Я просто поражен, миссис Гамильтон. Ну что ж, да. Для молодого человека, оставленного в дни беспечной юности без гроша, я неплохо преуспел. И не сомневаюсь, что на блокаде сумею сколотить миллион.

— О нет, не может быть!

— О да! Большинство людей почему-то никак не могут уразуметь, что на крушении цивилизации можно заработать ничуть не меньше денег, чем на создании ее.

— Как это понять?

— Ваше семейство да и мое семейство и все здесь присутствующие нажили свои состояния, превращая пустыню в цивилизованный край. Так создаются империи. И на этом сколачиваются состояния. Но когда империи рушатся, здесь возможности для поживы не меньше.

— О какой империи вы толкуете?

— О той, в которой мы с вами обитаем, — о Юге, о Конфедерации, о Королевстве Хлопка. Эта империя трещит по всем швам у нас на глазах. Только величайшие дураки могут этого не видеть и не использовать в своих интересах надвигающийся крах. Я наживаю свой капитал на крушении империи.

— Так вы и в самом деле считаете, что янки сотрут нас с лица земли?

— Конечно! Какой смысл прятать, как страус, голову под крыло?

— О господи, эти разговоры нагоняют на меня тоску! Неужели вы никогда не можете поговорить о чем-нибудь приятном, капитан Батлер?

— Может быть, я угожу вам, если скажу, что ваши глаза — как два драгоценных сосуда, наполненных до краев прозрачнейшей зеленоватой влагой, в которой плавают крохотные золотые рыбки, и когда эти рыбки плескаются — как вот сейчас — на поверхности, вы становитесь чертовски соблазнительной?

— Ах, перестаньте, мне это не нравится… Какая дивная музыка, не правда ли? Мне кажется, я могу кружиться в вальсе всю жизнь. Я даже сама не понимала, как мне этого не хватало!

— Вы танцуете божественно. Мне еще не доводилось танцевать с такой великолепной партнершей.

— Не прижимайте меня к себе так крепко, капитан Батлер. Все на нас смотрят.

— А если бы никто не смотрел, тогда бы вы не стали возражать?

— Вы забываетесь, капитан Батлер.

— Вот уж нет. Разве это возможно, когда я держу вас в объятиях?.. Что это за мелодия? Что-то новое?

— Да. Восхитительная музыка, верно? Мы взяли ее у янки.

— Как она называется?

— «В час победы нашей».

— А какие там слова? Спойте мне.



Милый, помнишь нашу встречу?
Ты у ног моих
Мне в своей любви признался…
Помнишь этот миг?
Ты, гордясь мундиром серым,
Клялся, что готов
Мне хранить до гроба верность
И земле отцов.
Слезы лью я одиноко,
Новой встречи жду!..
Верю в час победы нашей
И в твою звезду!


Там, конечно, было сказано «синим», но мы переменили на «серым». А вы прекрасно вальсируете, капитан Батлер. Знаете, у рослых мужчин это редко получается. И подумать только, что пройдут годы, прежде чем мне можно будет снова потанцевать.

— Не годы, а всего несколько минут. Я намерен пригласить вас на следующую кадриль. А также и на следующую и еще.

— О нет! Я не могу! Вы не должны меня приглашать. Моя репутация погибнет.

— От нее и так уже остались одни лохмотья, так что еще один танец ничего не изменит. После пяти, шести танцев я, конечно, могу уступить эту честь и другим, но последний танец должен быть моим.

— Ну, хорошо. Я знаю, что это безумие, но мне все равно. Мне наплевать, что они там будут говорить. Мне так прискучило сидеть дома взаперти. Я буду танцевать и танцевать…

— И снимете траур? Вид этого похоронного крепа вызывает во мне содрогание.

— Нет, снять траур я не могу… Капитан Батлер, не прижимайте меня так крепко. Я рассержусь.

— А вы великолепны, когда сердитесь. Я прижму вас еще крепче — вот так, — нарочно, чтобы поглядеть, как вы рассердитесь. Вы даже не подозреваете, как ослепительны вы были тогда в Двенадцати Дубах, когда, рассвирепев, швырялись вазами.

— Ах, будет вам… Вы что, никак не можете про это забыть?

— Никак. Это одно из драгоценнейших моих воспоминаний: благовоспитанная красавица-южанка, в которой взыграла ее ирландская кровь. Вы — ирландка до мозга костей. Известно вам это?

— О боже, музыка кончается, а из задней комнаты появилась тетушка Питтипэт. Конечно, миссис Мерриуэзер уже напела ей в уши. О, бога ради, отойдемте, постоим у окна, я не хочу, чтобы она вцепилась в меня сейчас. Вы видите, глаза у нее стали от ужаса как плошки.

 

[Маруся]

Глава Х
На следующее утро во время завтрака тетушка Питтипэт прикладывала платочек к глазам, Мелани хранила молчание, а Скарлетт держалась вызывающе.

— Мне наплевать — пусть говорят. Я уверена, что никто не принес госпиталю столько денег, как я. Да и вся эта дрянь, которую вы продавали в киосках, тоже принесла меньше.

— Ах, милочка, разве дело в деньгах? — ломая руки, причитала тетушка Питти. — Я просто не могла поверить своим глазам: бедный Чарли всего год как в могиле, а вы… И этот ужасный капитан Батлер, который нарочно выставлял вас напоказ. О, он ужасный, ужасный человек, Скарлетт. Муж миссис Колмен — кузины миссис Уайтинг, — он родом из Чарльстона, так она мне все рассказала про этого Батлера. Он из приличной семьи, но эта паршивая овца в стаде… просто непостижимо, как Батлеры могли произвести на свет такого сына! В Чарльстоне для него закрыты все двери, у него чудовищная репутация, и там была история с какой-то девицей… Нечто настолько непристойное, что миссис Колмен даже ничего не знает толком…

— А я как-то не могу поверить, что он дурной человек, — мягко проговорила Мелани. — С виду он джентльмен, и притом храбр — доставлять нам оружие, прорывая блокаду…

— Это не потому, что он храбр, — из духа противоречия заявила Скарлетт, выливая на вафли половину сиропа из соусника. — Он делает это ради денег. Он сам мне так сказал. Ему наплевать на Конфедерацию, и он утверждает, что янки сотрут нас с лица земли. Но танцует он божественно.

Дамы онемели от ужаса.

— Мне все это надоело, я не намерена больше сидеть взаперти. Если они вчера перемывали мне косточки, значит, репутация моя все равно погибла и мне нечего терять.

Она даже не заметила, что повторяет слова Ретта Батлера — так кстати они пришлись и так точно выражали ее собственные мысли.

— Боже мой, что скажет ваша матушка, как узнает? Что она будет думать обо мне?

При мысли о том, в какой ужас придет Эллин, если ей когда-нибудь доведется узнать о скандальном поведении дочери, Скарлетт похолодела и в душе у нее пробудилось раскаяние. Но она тут же приободрилась, вспомнив, что от Тары до Атланты двадцать пять миль. Тетя Питти, конечно, ничего не скажет Эллин. Ведь это бросит тень и на нее. А раз Питти не скажет, нечего и беспокоиться.

— Мне кажется… — нерешительно промолвила тетушка Питти, — мне кажется, я должна написать об этом Генри… ужасно не лежит у меня к этому душа, но ведь он единственный мужчина в нашей семье, так пусть поговорит, внушительно поговорит с этим капитаном Батлером… О господи, если бы Чарли был жив… Вы никогда, никогда не должны больше разговаривать с этим человеком, Скарлетт.

Мелани сидела молча, сложив руки на коленях. Нетронутые вафли остывали на ее тарелке. Она поднялась, подошла сзади к Скарлетт и обхватила руками ее шею.

— Дорогая, — сказала она, — не расстраивайся. Я все понимаю, и ты вчера поступила очень мужественно и очень много сделала для госпиталя. И если кто-нибудь посмеет сказать о тебе хоть одно дурное слово, я сумею за тебя заступиться… Не плачьте, тетя Питти. Скарлетт было очень трудно сидеть все время взаперти. Она еще совсем ребенок. — Пальцы Мелани нежно перебирали темные волосы Скарлетт. — Может быть, и нам всем будет легче, если мы хоть изредка начнем появляться на людях. Может быть, это было эгоистично с нашей стороны, что мы, закрывшись в четырех стенах, предавались своему горю. В войну все по-другому — не так, как в мирное время. Когда я думаю о всех воинах, оторванных от дома, у которых в нашем городе нет никого знакомых, и им не к кому пойти вечерами, и о тех, кто лежит в госпиталях — а многие из них ведь уже ходят, но еще не настолько оправились, чтоб вернуться на фронт… Да, конечно, мы вели себя эгоистично. Мы должны сейчас же взять к себе из госпиталя трех выздоравливающих, как сделали это все в городе, и каждое воскресенье приглашать еще несколько на обед. А ты не тревожься, Скарлетт. Люди не будут о нас плохо говорить, они поймут. Мы знаем, что ты любила Чарли.

А Скарлетт и не думала тревожиться, и рука Мелани, неясно трепавшая ее волосы, вызвала лишь раздражение. Ей хотелось тряхнуть головой и воскликнуть: «А, чепуха!» У нее и сейчас еще огонь пробегал по жилам, стоило ей вспомнить, как вчера на балу и раненые из госпиталя, и другие военные — из войск внутреннего охранения и милиции — оспаривали друг у друга право на танец с нею. И уж меньше всего на свете жаждала она иметь защитника в лице Мелани. Весьма вам признательна, но она и сама отлично может постоять за себя, а если старые мегеры начнут шипеть, ну и пускай себе шипят на здоровье, нужны они ей очень! На свете слишком много молодых симпатичных военных, чтобы еще тревожиться из-за старых мегер.

Тетушка Питтипэт, слушая ласковые увещевания Мелани, вытирала платочком глаза, и тут появилась Присей с объемистым конвертом в руках.

— Это вам, мисс Мелли. Маленький негритенок принес.

— Мне? — удивилась Мелли, вскрывая конверт.

Скарлетт продолжала уплетать вафли, не обращая внимания на происходящее, и вдруг услышала, как Мелани громко расплакалась, подняв глаза, она увидела, что тетушка Питти судорожно прижала руки к груди.

— Эшли у.бит! — взвизгнула она, и руки ее безжизненно повисли, а голова запрокинулась.

— О боже! — вскричала Скарлетт, чувствуя, как кровь отхлынула у нее от сердца.

— Нет! Нет! — воскликнула Мелани. — Скорее! Скарлетт, дай ей нюхательные соли! Успокойтесь, успокойтесь, дорогая! Вам лучше? Дышите глубже. Это вовсе не от Эшли. Простите, что я вас так напугала. Я заплакала просто от радости. — И она поднесла к губам какой-то предмет, который был зажат у нее в руке. — О, я так счастлива! — И она снова расплакалась.

Что-то блеснуло у нее в пальцах, и Скарлетт увидела массивное золотое кольцо.

— Прочти, — сказала Мелани, указывая на выпавшее у нее из рук письмо. — О, как он мил, как добр!

Скарлетт, озадаченная, подняла с полу небольшой листок бумаги и прочла то, что было написано на нем твердым решительным почерком: «Если Конфедерации нужна кровь мужчин, то ей пока еще не нужно, чтобы женщины с кровью отрывали от сердца драгоценные для них реликвии. Примите, дорогая миссис Уилкс, этот знак преклонения перед Вашим мужеством и не считайте Вашу жертву бесплодной, ибо за выкуп кольца уплачена сумма, десятикратно превышающая его стоимость. Капитан Ретт Батлер».

Мелани с неясностью смотрела на кольцо, снова надетое на палец.

— Видите, я же говорила вам, что он джентльмен! — сказала Мелани, повернувшись к тетушке Питти и сияя улыбкой, хотя слезы еще струились по ее щекам. — Только человек тонкого воспитания и очень чуткий мог понять, как тяжело мне было расстаться… Но я пошлю им мою золотую цепочку взамен. Тетя Питти, вы непременно должны написать капитану Батлеру и пригласить его отобедать с нами в воскресенье, чтобы я могла лично выразить ему благодарность.

И ни тетушке, ни племяннице — в таком они были волнении — не пришло на ум, что капитан Батлер не почел нужным возвратить и Скарлетт ее кольцо. Но Скарлетт подумала об этом и была раздосадована. Она-то понимала, что вовсе не душевная тонкость побудила капитана Батлера совершить этот галантный поступок. Он хотел иметь доступ в дом тетушки Питтипэт и нашел безошибочный способ получить приглашение.

«Я была крайне обескуражена, узнав о том, что ты себе недавно позволила», — писала Эллин, и Скарлетт, читая за столом ее письмо, нахмурилась. Да, дурные вести и в самом деле долетают быстро. В Чарльстоне и в Саванне ей не раз приходилось слышать, что нигде так не любят сплетничать и совать нос в чужие дела, как в Атланте, и теперь ей пришлось в этом убедиться. Благотворительный базар состоялся в понедельник вечером, а сегодня был четверг. Кто же из этих старых ведьм взял на себя труд оповестить Эллин? В первое мгновение она заподозрила тетушку Питтипэт, но тут же отбросила эту мысль. Тетушка Питтипэт сама тряслась от страха, как бы ей не пришлось отвечать за вызывающее поведение Скарлетт, и отнюдь не в ее интересах было доводить до сведения Эллин, как плохо она справилась со своей ролью дуэньи. Вероятно, это дело рук миссис Мерриуэзер.

«Мне трудно поверить, что ты могла настолько забыть приличия и проявить такое отсутствие воспитания. Я готова поглядеть сквозь пальцы на твое появление в обществе до истечения срока траура, понимая, что это было продиктовано горячим желанием внести свою лепту в дело помощи госпиталю. Но танцевать, да еще с таким человеком, как капитан Батлер! Я уже много слышала о нем (да и кто о нем не наслышан?), и всего лишь на прошлой неделе Полин писала мне, что этот господин пользуется очень дурной славой, и в Чарльстоне от него отвернулись все, даже его семья, — все, за исключением, разумеется, его убитой горем матери. Это глубоко безнравственный человек, он способен воспользоваться твоей невинностью, твоей молодостью, чтобы погубить тебя, опорочить в глазах общества и тебя, и твою семью. Как могла мисс Питтипэт так пренебречь своим долгом по отношению к тебе?»

Скарлетт посмотрела на тетю Питтипэт, сидевшую напротив нее за столом. Старая дама узнала почерк Эллин и уже надула пухлые губки, как ребенок, испугавшийся нахлобучки и готовый предотвратить ее потоком слез.

«Я прихожу в отчаяние при мысли о том, что ты могла так скоро забыть все правила хорошего воспитания. Я хотела немедленно отозвать тебя домой, но оставила это на усмотрение твоего отца. В пятницу он приедет в Атланту, чтобы объясниться с капитаном Батлером и забрать тебя домой. Боюсь, он будет с тобой суров, невзирая на мои мольбы. Я же уповаю на то, что причиной твоего нескромного поведения является просто молодость и легкомыслие. Я столь же горячо, как все, готова послужить нашему Правому Делу и хочу, чтобы мои дочери разделяли эти чувства, но позорить…»

Дальше было написано еще много — и все в таком же духе, — но Скарлетт не прочитала письма до конца. Впервые в жизни она испугалась не на шутку. Всю ее беззаботность и удаль как ветром сдуло. Она чувствовала себя словно провинившийся ребенок — совсем как в десять лет, когда как-то раз за столом запустила в Сьюлин печеньем. Впервые она слышала столь резкие укоры из уст своей всегда такой мягкой матери. Да еще приедет отец и потребует объяснения у капитана Батлера. Она поняла, что каша заварилась нешуточная. Джералд, видно, рассвирепел, и на сей раз впервые ей не удастся избежать наказания, забравшись к нему на колени, ласкаясь и дерзя.

— Я… я надеюсь, неплохие новости? — с дрожью в голосе вопросила тетушка Питтипэт.

— Папа приезжает завтра, чтобы задать мне хорошую трепку, — мрачно объявила Скарлетт.

— Присей, подай мне нюхательные соли, — пролепетала тетушка Питтипэт, отодвигая от себя тарелку и отодвигаясь от стола. — Мне… мне дурно.

— Да они же у вас в кармашке, — сказала Присей, стоя за стулом Скарлетт и упоенно предвкушая крупный семейный скандал. Когда мистер Джералд разбушуется, тут есть на что посмотреть, лишь бы, конечно, ее бедная курчавая голова не подвернулась ему под горячую руку. Тетушка Питтипэт порылась в складках юбки и поднесла флакончик к носу.

— Вы обе должны заступиться за меня и не оставлять нас с ним вдвоем ни на секунду! — вскричала Скарлетт. — Он так любит вас обеих, что не станет меня шпынять в вашем присутствии.

— Я не могу, — еле слышно пролепетала тетушка Питтипэт, поднимаясь на ноги. — Я… я совсем больна. Я должна лечь. Завтра я не встану с постели. Вы должны извиниться за меня перед ним.

«Струсила!» — подумала Скарлетт, глядя на нее со злобой.

Мелани, бледная, испуганная при мысли о встрече с разъяренным мистером О'Хара, все же пообещала встать на защиту Скарлетт.

— Я постараюсь помочь тебе… постараюсь объяснить ему, что ты сделала это ради госпиталя. Он поймет, я уверена.

— Ничего он не поймет, — сказала Скарлетт. — О боже, я умру, если мне придется с позором вернуться в Тару, как грозится мама.

— Ах, нет, вы не можете вернуться домой! — воскликнула тетушка Питтипэт и расплакалась. — Если вы уедете, мне придется… да, мне придется просить Генри переехать к нам, а вы же знаете — я просто не в состоянии жить с ним под одной крышей. Но когда мы с Мелли одни во всем доме, мне по ночам так страшно, в городе столько пришлых людей. А вы, Скарлетт, такая храбрая, с вами я ничего не боюсь, даже если в доме нет мужчины.

— Да нет, не может он увезти тебя в Тару! — воскликнула Мелани. Казалось, она тоже вот-вот расплачется. — Это же теперь твой дом. Что же мы будем делать без тебя!

«Знай вы, что я о вас думаю, верно, прекрасно обошлись бы без меня», — угрюмо подумала Скарлетт, от всей души желая, чтобы кто-нибудь другой, только не Мелани, мог защитить ее от гнева отца. Ей претила мысль, что она должна принимать помощь от человека, который ей так неприятен.

— Может быть, следует отменить приглашение, посланное капитану Батлеру? — заикнулась было тетушка Питтипэт.

— Но это невозможно! Это было бы неслыханной грубостью! — в полном расстройстве вскричала Мелани.

— Помоги мне лечь в постель. Я совершенно расхворалась, — со стоном произнесла тетушка Питтипэт. — О Скарлетт, как вы могли причинить мне столько огорчений!

И на следующий день, когда приехал Джералд, тетушка Питтипэт была больна и не вставала с постели. Из-за ее запертой двери к нему полетело несколько посланий с выражением сожалений, и две перепуганные молодые женщины были предоставлены за ужином своей судьбе. Джералд был зловеще молчалив, хотя и поцеловал Скарлетт и ущипнул Мелани за щечку, назвав ее при этом «кузина Мелли». Скарлетт было бы куда легче, если бы он бранился, разносил ее на все корки и раскаты его голоса сотрясали бы дом. Верная своему слову, Мелани не отходила от Скарлетт и, шелестя платьем, повсюду следовала за ней словно тень, а Джералд был достаточно воспитан, чтобы не распекать дочь в присутствии золовки. Мелани — не могла не признать Скарлетт — держалась прекрасно, ничем не подавая виду, что знает о надвигающейся грозе, и в конце концов за ужином ей даже удалось втянуть Джералда в разговор.

— Я жажду услышать от вас новости, — сияя улыбкой, говорила она Джералду. — Индия и Милочка пишут нам так редко. А вы, конечно, в курсе всех событий. Расскажите нам про свадьбу у Фонтейнов.

Ее приветливость растопила лед, и Джералд принялся рассказывать, что свадьбу отпраздновали скромно — «совсем не то, что было, когда вы венчались», — потому как Джо получил отпуск из армии всего на несколько дней. Малютка Салли Манро выглядела прелестно. Нет, вот уж как она была одета, этого он что-то не припомнит. А на второй день? Да она, помнится, говорили, не меняла туалета.

— Не меняла? — в один голос воскликнули обе молодые дамы, пораженные до глубины души.

— Ну да, потому что никакого второго дня попросту не было, все ограничилось первой ночью, — со смехом пояснил Джералд, не сразу спохватившись, что эти подробности, пожалуй, не для дамских ушей. Когда отец рассмеялся, у Скарлетт немного отлегло от сердца, и она мысленно поблагодарила Мелли.

— На другой день Джо уехал обратно в Виргинию, — поспешно добавил Джералд. — Ну и пришлось обойтись без визитов и танцев. А близнецы Тарлтоны сейчас дома.

— Да, мы слышали. Поправляются они?

— Раны были не тяжелые. Стюарта ранило в колено, а у Брента сквозное пулевое ранение плеча. А вы знаете, что о них упомянули в официальных сообщениях, отметив их храбрость?

— Вот как? Расскажите!

— Так ведь отчаянные головы оба. Думается, там не без примеси ирландской крови, — самодовольно заметил Джералд. — Я что-то позабыл, чем они так отличились, только Брент уже получил чин лейтенанта.

Скарлетт было приятно услышать об их подвигах — приятно, лестно и к тому же пробуждало в ней чувство собственности. Если мужчина был когда-нибудь ее поклонником, у нее навсегда сохранялось убеждение, что он в какой-то мере принадлежит ей и все его славные деяния возвышали ее в собственных глазах.

— И еще у меня есть новость, которая заинтересует вас обеих, — сказал Джералд. — Поговаривают, что Стюарт снова ищет своего счастья в Двенадцати Дубах.

— Кто же она: Милочка или Индия? — взволнованно спросила Мелани, а Скарлетт поглядела на отца с негодованием.

— Ну конечно, мисс Индия. Он же ходил за ней по пятам, пока эта моя вертихвостка не вскружила ему голову.

— О! — промолвила Мелани, несколько ошарашенная бесхитростным прямодушием Джералда.

— Но и это не все. Брент теперь обхаживает кое-кого в Таре.

Скарлетт сидела онемев. Вероломство ее поклонников было просто оскорбительно. Особенно если вспомнить, как бесились близнецы, когда она сообщила им, что выходит замуж за Чарлза. Стюарт даже грозился застрелить Чарлза, или Скарлетт, или обоих. Он был великолепен!

— Сьюлин? — расцветая улыбкой, спросила Мелани. — Но мне казалось, что мистер Кеннеди…

— А, этот! — вырвалось у Джералда. — Да, мистер Кеннеди все ходит вокруг да около, пугаясь собственной тени, дожидается, видно, чтобы я напрямик спросил, каковы его намерения. Нет, речь идет о моей младшенькой.

— Кэррин?

— Но она же еще ребенок! — резко воскликнула Скарлетт, обретя, наконец, дар речи.

— Вы были всего на год старше, мисс, когда выходили замуж, — заметил Джералд. — Может, вам жалко, что ваш бывший поклонник переметнулся к вашей сестричке?

Мелани, не привыкшая к такой манере все говорить без обиняков, покраснела и велела Питеру подать пирог со сладким картофелем. Она лихорадочно перебирала в уме всевозможные темы для беседы, которые не касались бы лично никого из присутствующих и могли бы отвлечь мысли мистера О'Хара от цели его приезда. Но как назло, ей ничего не приходило в голову, а Джералд, разговорившись, уже не нуждался в поощрении, пока у него были слушатели. Он говорил о казнокрадстве в интендантском ведомстве, где с каждым месяцем все повышаются и повышаются требования, о плебейской глупости Джефферсона Дэвиса и о продажности тех ирландцев, которые вступили в ряды армии северян, польстившись на казенное жалованье.

Когда подали вино и дамы встали из-за стола, Джералд, сдвинув брови и свирепо глядя на дочь, приказал ей задержаться на несколько минут для разговора с ним с глазу на глаз. Скарлетт с отчаянием и мольбой посмотрела на Мелани. Беспомощно теребя в руках платочек, Мелани покорно вышла из комнаты и тихонько притворила за собой дверь.

— Итак, мисс, — загремел Джералд, наливая себе портвейна, — как понять ваше поведение? Не успев овдоветь, вы стараетесь подцепить себе нового мужа?

— Не кричите так, папа, слуги…

— Им уже, без сомнения, известно — как, впрочем, и всем остальным — о нашем позоре. Ваша мать от этого слегла, а я не смею смотреть людям в глаза. Стыд какой! Нет, нет, котенок, плачь — не плачь, на сей раз тебе не удастся обвести меня вокруг пальца, — торопливо пробормотал он с ноткой испуга в голосе, увидев, что Скарлетт захлопала ресницами и губы у нее жалобно задрожали. — Я тебя знаю. Ты же способна строить глазки, стоя у гроба мужа. Ладно, не плачь. Поговорили, и хватит. Теперь я намерен тотчас же повидаться с этим капитаном Батлером, который позволил себе играть добрым именем моей дочери. А наутро… Да не реви ты, тебе говорят. Все равно не поможет. Не поможет, поняла? Это решено — завтра мы возвращаемся домой, пока ты здесь не опозорила окончательно нас всех. Ну, не плачь, котенок, погляди, что я тебе привез! Что, хороший подарочек? Да ты погляди! Ну, скажи, как ты могла доставить мне столько хлопот — заставила тащиться сюда, в такую даль, когда сама знаешь, у меня и без того дел по горло? Ладно, не плачь!

Мелани и тетушка Питтипэт давно уже спали, а Скарлетт лежала без сна в теплом полумраке; на душе у нее было тяжело, и сердце сжималось от страха. Покинуть Атланту сейчас, когда жизнь снова стала ее манить, и встретиться лицом к лицу с Эллин! Да она умрет, прежде чем посмотрит матери в глаза! Если бы она умерла сейчас, сию минуту, вот тогда бы они все пожалели, что были к ней так жестоки! Она вертелась с боку на бок, голова ее металась по горячей подушке, и вдруг какой-то шум, нарушивший тишину погруженной в сон улицы, привлек ее внимание. Это был странно знакомый, хотя и неясный, еще отдаленный шум. Она соскользнула с постели и подошла к окну. Улица, едва различимая сквозь лиственный шатер деревьев, лежала темная, молчаливая под тускло мерцавшим звездами небесным куполом. Шум приближался — скрип колес, стук копыт, голоса. И неожиданно она улыбнулась, узнав хриплый от виски голос, распевавший с ирландским акцентом «В повозке с верхом откидным». Конечно, здесь не Джонсборо и не день открытия судебной сессии, но тем не менее Джералд возвращался домой в соответствующем этому знаменательному дню состоянии.

Скарлетт видела смутные очертания остановившейся перед домом коляски. Оттуда появились две темные фигуры. Кто-то еще приехал с отцом. Темные фигуры постояли у калитки, звякнула щеколда, и Скарлетт отчетливо услышала голос отца:

— А сейчас я исполню тебе «Плач по Роберту Эммету». Эту песню ты должен знать, приятель. Я научу тебя ее петь.

— Буду очень рад, — с легким смешком отвечал его спутник. — Только не сейчас, мистер О'Хара.

«Боже милостивый, опять этот несносный человек, этот Батлер!» — с раздражением подумала Скарлетт, узнав глуховатый голос и манерную медлительную речь. И тут же обрадовалась: ну, по крайней мере, они хоть не перестреляли друг друга. Даже, как видно, неплохо поладили, раз заявились сюда вдвоем, да еще в таком виде.

— Я буду петь сейчас, и ты будешь меня слушать, или я застрелю тебя, потому что ты оранжист.

— Не оранжист — чарльстонец.

— Чем это лучше? Хуже даже. У меня в Чарльстоне две свояченицы, так уж я-то знаю.

«Он, кажется, хочет оповестить об этом всех соседей?» — в испуге подумала Скарлетт и потянулась за пеньюаром. Но что, собственно, может она сделать? Не бежать же вниз в такой час, чтобы увести отца с улицы?

А Джералд без лишних слов закинул голову и, прислонившись к калитке, начал выводить могучим басом «Плач». Скарлетт слушала, облокотившись о подоконник и улыбаясь против воли. Такая красивая песня, одна из ее любимых. Жаль, что отец немного фальшивит. Она тихонечко подхватила печальную мелодию:



На чужой стороне пал бесстрашный герой,
А вокруг девы — поклонников рой…


Песня лилась, и Скарлетт услышала какое-то движение в комнатах тетушки Питтипэт и Мелани. Эти бедняги, конечно, будут очень расстроены. Они ведь не привыкли к обществу таких жизнелюбивых ирландцев. Пенье оборвалось, и две темные фигуры слились в одну, прошагали по дорожке и поднялись на крыльцо. Послышался осторожный стук в дверь.

«Надо, пожалуй, спуститься вниз, — подумала Скарлетт. — В конце концов, это же мой отец, а тетя Питти умрет, но не выйдет ночью на лестницу». К тому же ей никак не хотелось, чтобы слуги увидели ее отца в таком состоянии. Джералд, пожалуй, еще начнет буянить, если Питер вздумает укладывать его в постель. Кроме Порка, никто не умеет с ним справляться.

Она покрепче запахнула пеньюар, зажгла свечу, стоявшую на столике возле кровати, и стала спускаться по темной лестнице в холл. Поставив свечу на подзеркальник, она отомкнула дверь и в колеблющемся свете различила Ретта Батлера. Безупречно подтянутый — ни одна оборочка на манишке не смята — он поддерживал маленького, коренастого Джералда. Как видно, «Плач» был лебединой песней Джералда, потому что теперь он уже без стеснения повис на руке своего спутника. Длинные жесткие седые волосы были взлохмачены, галстук переехал набок, грудь сорочки залита вином.

— Насколько я понимаю, это ваш папаша? — Глаза Ретта лукаво блестели на смуглом лице, и их взгляд, казалось, проникал сквозь ее дезабилье.

— Проводите его в дом, — коротко сказала Скарлетт, смущенная своим неприбранным видом и злясь на Джералда за то, что он поставил ее в смешное положение перед этим человеком.

Ретт Батлер подтолкнул Джералда вперед.

— Прикажете помочь ему подняться по лестнице? Вам самой не справиться. Он довольно тяжел.

Испуганная столь наглым предложением, она на миг лишилась дара речи. Что подумают Мелани и тетушка Питти, затаившиеся у себя в спальнях, если услышат, что капитан Батлер поднимается ночью в верхние комнаты?

— О, матерь божья, нет, конечно! Проводите его сюда, в гостиную, на этот канапе.

— На этот?.. Как вы сказали?

— Я буду вам крайне признательна, если вы придержите ваш язык. Вот сюда. Теперь положите его.

— Прикажете снять с него сапоги?

— Не надо. Он частенько в них спит.

Она готова была откусить себе язык — надо же так проговориться! Ретт Батлер негромко рассмеялся, укладывая ноги Джералда на небольшую кушетку.

— Теперь, пожалуйста, уходите.

Он вышел в полутемный холл, поднял свою шляпу, которую, входя, бросил на пороге.

— Надеюсь увидеться с вами в воскресенье за обедом, — сказал он и удалился, бесшумно притворив за собой дверь.

Скарлетт поднялась в половине шестого — пока слуги не пришли накрывать на стол к завтраку — и тихонько спустилась в безмолвные комнаты нижнего этажа. Джералд проснулся. Он сидел на диване, сжимая свою круглую голову руками. Казалось, он пытается раздавить ее между ладонями, как орех. Он украдкой покосился на дочь, когда она вошла. Но малейшее движение глазами доставляло ему такую боль, что он застонал.

— С добрым утречком!

— Как вы себя ведете, па, — сердитым шепотом заговорила Скарлетт. — Явились домой за полночь и перебудили всех соседей своим пением!

— Разве я пел?

— Пели! Орали «Плач» на весь квартал.

— Ничего не помню.

— Зато соседи будут помнить это до своего смертного часа — так же, как тетя Питтипэт и Мелани.

— Мать пресвятая богородица! — простонал Джералд, проводя сухим языком по запекшимся губам. — Мы играли, а что было потом, когда кончили, — хоть убей не помню.

— Играли?

— Этот щенок Батлер похвалялся, что он лучший игрок в п.окер во всем…

— Сколько же вы проиграли?

— С чего ты взяла? Я выиграл, разумеется. Стаканчик, другой мне всегда помогает в игре.

— Проверьте свой бумажник.

Очень медленно, словно каждое движение причиняло ему острую боль, Джералд достал из кармана бумажник и заглянул в него. Бумажник был пуст, и он потерянно повертел его в руках.

— Пятьсот долларов, — сказал он. — Все, что у меня было с собой, чтобы купить кой-какие вещички у контрабандистов для миссис О'Хара. Даже на обратный проезд не осталось.

Скарлетт с возмущением глядела на пустой бумажник, и в этот миг в мозгу у нее родилась некая идея и начал быстро созревать план.

— Теперь я в этом городе не смогу смотреть людям в глаза, — начала она. — Вы осрамили нас всех.

— Помолчи немного, котенок. Ты же видишь, у меня голова раскалывается.

— Явились домой пьяный, с этим капитаном Батлером, распевали во все горло, всех перебудили, да еще просадили все деньги в карты.

— Этот человек слишком ловок в п.окер — верно, он не джентльмен. Он…

— Что скажет мама, когда узнает?

Он в испуге вскинул на нее глаза.

— Ты же ничего не скажешь матери, не станешь ее волновать? Верно?

Скарлетт промолчала, поджав губы.

— Подумай, как это ее расстроит, а у нее такое хрупкое здоровье!

— А вспомните, па: не далее как вчера вечером вы говорили, что я будто бы опозорила семью! И все из-за какого-то несчастного танца, который я протанцевала, чтобы собрать денег для госпиталя! Ну как тут не заплакать!

— Только не плачь! — взмолился Джералд. — Моя бедная голова этого не выдержит, она и так готова лопнуть от боли.

— И вы еще сказали, что я…

— Ладно, котенок, ладно, не обижайся на своего бедного, старого папку. Я же совсем не думал того, что говорил. Да и не по моей все это части. Я знаю, что ты хорошая девочка и хотела только добра. Уверен в этом.

— А ведь грозились с позором увезти меня домой.

— Ах, доченька, никуда бы я тебя не увез. Это просто чтобы тебя подразнить. Ты ведь не расскажешь маме про деньги? Она и так расстраивается, что расходы растут.

— Нет, — напрямик заявила Скарлетт. — Не скажу, если вы позволите мне остаться здесь и объясните маме, что ничего такого не было — все это выдумки старых сплетниц.

Джералд скорбно поглядел на дочь.

— А ведь это настоящий шантаж.

— А этой ночью был настоящий дебош.

— Ну, хорошо, забудем все это, — вкрадчиво проговорил Джералд. — А как ты думаешь, у такой благородной старой дамы, как мисс Питтипэт, найдется в доме глоток бренди? Разрази меня гром, до чего ж…

Скарлетт повернулась, неслышно пересекла холл и направилась в столовую, чтобы достать бутылку бренди, которую они с Мелли называли между собой «обморочной бутылкой», поскольку тетушка Питти всякий раз отпивала из нее глоточек, когда у нее останавливалось сердце (или ей казалось, что оно останавливается) и она готова была лишиться чувств. Лицо Скарлетт выражало торжество — никаких угрызений совести она не испытывала, хотя и поступила с Джералдом отнюдь не как любящая, преданная дочь. Теперь тревогу Эллин усыпят с помощью обмана, если еще какая-нибудь досужая сплетница не вздумает ей написать. Теперь она останется в Атланте и будет делать все что захочет, а тетю Питтипэт заставит плясать под свою дудку. Она отперла погребец и с минуту постояла, прижав к груди бутылку и стакан.

Перед ее глазами проносились видения: пикники на берегу пенистых вод Персикового ручья и у подножья Стоун-Маунтин; балы и приемы; маленькие послеобеденные танцульки; катанья в колясках и ужины а-ля фуршет по субботам. Теперь она примет во всем этом участие; окруженная мужчинами, она будет в центре всех развлечений. А мужчины так легко влюбляются, стоит проявить о них маленькую заботу в госпитале. Теперь госпиталь уже не будет ей так противен. Выздоравливающие мужчины чрезвычайно чувствительны к женскому вниманию. Если девушка достаточно ловка, они падают к ее ногам, как падают в Таре спелые персики с ветвей, стоит легонько потрясти дерево.

Скарлетт возвратилась к отцу с бутылкой возрождающего к жизни напитка, благодаря судьбу за то, что прославленная своей крепостью голова О'Хары не выдержала на сей раз испытания, и неожиданно задала себе вопрос: не повинен ли в этом в какой-то мере капитан Батлер?

 

[Маруся]

Глава XI
На следующей неделе Скарлетт возвратилась после полудня из госпиталя домой в очень дурном расположении духа. Она устала стоять целое утро на ногах и разозлилась, когда миссис Мерриуэзер сделала ей резкое замечание за то, что, бинтуя раненому руку, она присела к нему на кровать. Тетушка Питти и Мелани — обе в самых нарядных своих шляпках — и Присей с Уэйдом на руках стояли на крыльце, приготовившись отправиться с еженедельными визитами. Скарлетт, извинившись, что не может их сопровождать, поднялась к себе.

Когда все семейство отбыло и даже скрип колес замер вдали, она тихонько прошмыгнула в комнату Мелани и заперла за собой дверь. В строгой, залитой косыми лучами послеполуденного солнца девичьей комнате царила тишина. На натертом до блеска полу не было ничего, кроме двух-трех ярких лоскутных ковриков, и ни единого украшения на беленых стенах. Только в углу Мелани соорудила нечто вроде алтаря.

Под большим, ниспадающим красивыми складками флагом Конфедерации висела сабля с золотым эфесом, немало послужившая отцу Мелани в Мексиканскую войну и доставшаяся Чарлзу, когда он уезжал на фронт. Пояс и портупея Чарлза с револьвером в кобуре висели тут же. А между ними — дагерротипный портрет самого Чарлза — неестественно прямого и очень гордого, в сером мундире. Большие карие глаза его сияли, на губах играла смущенная улыбка.

Даже не взглянув на портрет, Скарлетт решительным шагом направилась в противоположный угол, где на маленьком столике у изголовья неширокой кровати стояла шкатулка розового дерева. Она достала оттуда перевязанную голубой ленточкой пачку писем, написанных рукой Эшли и адресованных Мелани. Сверху лежало письмо, доставленное утром, и это письмо Скарлетт вынула из конверта.

Когда она впервые начала украдкой читать эти письма, ее порядком мучила совесть и охватывал такой страх быть пойманной на месте преступления, что она едва решалась вскрыть дрожащими пальцами конверт. Но мало-помалу от частых повторений этой проделки ее не слишком остро развитое чувство порядочности и вовсе притупилось, да и страх сам собой исчез. Иногда еще мелькала мысль: «Что сказала бы мама, узнай она про это?» И тогда начинало противно с.осать под ложечкой. Она понимала, что Эллин, вероятно, легче было бы увидеть ее мертвой, чем совершающей столь бесчестный поступок. Это беспокоило Скарлетт поначалу, ибо ей все еще хотелось во всем походить на мать. Но соблазн прочесть письма был слишком велик, и она выбросила мысль о матери из головы. Именно в те дни начала она приобретать умение отметать от себя неприятные мысли. Она научилась говорить себе: «Я не стану думать об этом (или о том) сейчас — это слишком неприятно. Я подумаю об этом завтра». И чаще всего, когда наступало завтра, неприятная мысль или не возникала больше, или по прошествии времени уже не казалась такой неприятной. Словом, чтение тайком писем Эшли теперь не слишком обременяло ее совесть.

Мелани, получая письма от Эшли, обычно охотно делилась с тетушкой Питти и Скарлетт и читала им оттуда целые куски вслух. Но именно то, что оставалось непрочитанным, так терзало своей неизвестностью Скарлетт, что толкнуло ее на чтение писем тайком. Она во что бы то ни стало хотела знать, полюбил ли Эшли Мелани после того, как она стала его женой. И притворялся ли он когда-нибудь, что любит ее? Говорил ли он ей нежные и пылкие слова? Как выражал он свои чувства, с каким жаром?

Она осторожно развернула листки.

В глаза бросились ровные, мелким почерком выведенные строчки. «Моя дорогая женушка», — прочла она. У нее отлегло от сердца. Он, как и в прежних письмах, не писал Мелани — «любимая» или «моя возлюбленная».

«Моя дорогая женушка! Тебя тревожат, пишешь ты, сомнения: не скрываю ли я от тебя своих истинных мыслей. Ты спрашиваешь, о чем думаю я в эти дни…»

«Матерь божья! Что это значит: «не скрываю ли я свои истинные мысли»? — в испуге подумала Скарлетт, так как совесть ее, разумеется, была нечиста. — Неужели Мелани знает, что у него на душе? Или у меня? Неужели она подозревает, что мы с ним…»

Руки ее дрожали, когда она снова взялась за письмо, но читая дальше, она начала успокаиваться.

«Дорогая женушка, если я хоть что-нибудь скрывал от тебя, то единственно лишь потому, что не хотел к твоему беспокойству о моем здоровье прибавлять еще тревогу о моем душевном состоянии. Но ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы я мог что-нибудь от тебя утаить. Не тревожься. Я не ранен. Я здоров. Я сыт и время от времени имею даже возможность поспать в постели. А большего солдат и не может желать. Но у меня тяжело на сердце, Мелани, и я открою тебе свою душу.

В эти летние ночи, когда весь лагерь спит, я долго лежу без сна, гляжу на звезды и снова и снова задаю себе вопрос: «Зачем ты здесь, Эшли Уилкс? Ради чего пошел ты воевать?»

Не ради почестей и славы, разумеется. Война — грязное занятие, а мне грязь претит. Я не воин по натуре и не ищу геройской смерти под пулями. И тем не менее я здесь, на войне, в то время как мне богом предназначено было всего лишь заниматься по мере сил науками и сельским хозяйством. Видишь ли, Мелани, звук трубы не зажигает мою кровь, и дробь барабана не понуждает мои ноги спешить в поход, ибо я слишком ясно вижу: нас предали. Нас предало наше собственное самомнение, наша уверенность, что любой южанин стоит дюжины янки, что Король Хлопок может править миром. Нас предали громкие слова и предрассудки, призывы к ненависти и демагогические фразы: «Король Хлопок, Рабовладение, Права Юга, Будь прокляты янки» — ведь мы слышали их из уст тех, кто поставлен над нами, кого мы привыкли уважать и чтить.

И вот когда, лежа на своем одеяле и глядя на звезды, я спрашиваю себя: «За что ты сражаешься?» — я начинаю думать о Правах Юга, и о хлопке, и о неграх, и о янки, ненависть к которым внушали нам с пеленок, и понимаю, что не здесь надо искать ответа на вопрос, почему я взял в руки оружие. Но я вспоминаю Двенадцать Дубов, и косые лучи лунного света меж белых колонн, и странно призрачные в этих лучах цветы магнолий, оплетенную вьющимися розами веранду, где прохладно даже в самый знойный полдень. И я вижу себя еще ребенком и мать с шитьем в руках. И слышу голоса негров, усталых, голодных, возвращающихся в сумерках с поля. Слышу их пение, и скрип ворота над глубоким колодцем, и плеск воды, когда в нее погружается ведро. И вижу длинный спуск к реке через поля хлопчатника, и туман, ползущий в вечернем сумраке с низины. И я понимаю, почему, не гонясь за славой, не ища смерти, страшась страданий и не питая ненависти ни к кому, — я все же здесь. Быть может, это и называют патриотизмом, любовью к отчему дому, к родному краю. И тем не менее, Мелани, то, что привело меня сюда, еще глубже. Ведь все, о чем я говорил, — это лишь символы того, за что я готов отдать жизнь, символы того образа жизни, который мне дорог. Ибо я сражаюсь за прошлое, за былой уклад жизни, который я так люблю и который, боюсь, утрачен навеки, какие бы кости ни выпали нам в этой игре, потому что — победим мы или потерпим поражение — и в том и в другом случае мы проиграли.

Если мы победим в этой войне и воплотим нашу мечту — Королевство Хлопка — в жизнь, мы все равно проиграли, потому что мы уже будем другими людьми и прежний мирный уклад жизни не возвратится. Весь мир будет стучаться в наши двери, требуя хлопка, а мы будем назначать цены. И тогда, боюсь, мы уподобимся янки, над чьим торгашеством, алчностью и стяжательством мы сейчас потешаемся. Ну, а если мы проиграем войну, Мелани, если мы проиграем!..

Я не боюсь ни ран, ни плена, ни даже смерти, если уж таков мой удел, — меня пугает одно: чем бы ни окончилась война, возврата к прошлому уже не будет. А я принадлежу к прошлому. Я не создан для нынешней жизни, с ее безумной страстью добивать, и, боюсь, не найду себе места и в будущем, даже если буду очень стараться. Также и ты, моя дорогая, ибо мы с тобой родственные души. Не знаю, что принесет нам будущее, но оно не будет столь прекрасным, столь близким нам по духу, как прошлое.

Я гляжу на наших солдат, спящих рядом со мной, и думаю: разделят ли мои чувства близнецы Тарлтоны, или Алекс, или Кэйд? Понимают ли они, что сражаются за Дело, которое погибло безвозвратно уже в ту минуту, когда прогремели первые залпы, потому что наше Дело — это, в сущности, наш уклад жизни, а он канул в прошлое навеки. Впрочем, думаю, что их такие мысли не мучают, и значит, им повезло.

Когда я просил тебя стать моей женой, у меня совсем не было таких мыслей. Мне наша жизнь в Двенадцати Дубах рисовалась спокойной, легкой, приятно-устойчивой. Мы с тобой сродни друг другу, Мелани, мы одинаково любим тишину и покой, и я видел впереди долгие, не слишком богатые событиями годы, посвященные музыке, книгам, мечтам. Но никак не то, что произошло! Никак не это! Никак не ломку всего старого, не эту кровавую резню и ненависть! Это слишком дорогая плата, Мелани. Ни Права Юга, ни хлопок, ни рабы не стоят того, чтобы платить за них такой ценой — ценой того, что происходит с нами сейчас и что может еще произойти. Ведь если янки одержат победу, судьба наша будет ужасна. А они еще могут нас одолеть, моя дорогая.

Я не должен был писать тебе этих слов. Я не должен был так и думать, но ты спросила: какая тяжесть лежит у меня на сердце, и я отвечаю тебе: страх поражения. Помнишь, на барбекю в день нашей помолвки некий человек по имени Батлер, судя по произношению чарльстонец, позволил себе нелестно отозваться о южанах, обвинив их в невежестве, за что едва не был вызван на дуэль? Помнишь, как близнецы готовы были пристрелить его, когда он сказал, что у