- Регистрация
- 14 Май 2018
- Сообщения
- 113.162
- Реакции
- 100.404
Дома
Утром, когда жена еще спит, я выхожу в столовую и пью с жениной теткой чай. Тетка - глупая, толстая женщина - держит чашку, отставив далеко мизинец правой руки, что кажется ей крайне изящным и светски изнеженным жестом.
- Как вы нынче спали? - спрашивает тетка, желая отвлечь мое внимание от десятого сдобного сухаря, который она втаптывает ложкой в противный жидкий чай.
- Прекрасно. Вы всю ночь мне грезились.
- Ах ты господи! Я серьезно вас спрашиваю, а вы все со своими неуместными шутками.
Я задумчиво смотрю в ее круглое обвислое лицо.
- Хорошо. Будем говорить серьезно... Вас действительно интересует, как я спал эту ночь? Для чего это вам? Если я скажу, что спалось неважно - вас это опечалит и угнетет на весь день? А если я хорошо проспал - ликованию и душевной радости вашей не будет пределов?.. Сегодняшний день покажется вам праздником, и все предметы будут окрашены отблеском веселого солнца и удовлетворенного сердца?
Она обиженно отталкивает от себя чашку.
- Я вас не понимаю...
- Вот это сказано хорошо, искренне. Конечно, вы меня не понимаете... Ей-Богу, лично против вас я ничего не имею... простая вы, обыкновенная тетка... Но когда вам нечего говорить - сидите молча. Это так просто. Ведь вы спросили меня о прошедшей ночи без всякой надобности, даже без пустого любопытства... И если бы я ответил вам: "Благодарю вас, хорошо", - вы стали бы мучительно выискивать предлог для дальнейшей фразы. Вы спросили бы: "А Женя еще спит?" - хотя вы прекрасно знаете, что она спит, ибо она спит так каждый день и выходит к чаю в двенадцать часов, что вам, конечно, тоже известно...
Мы сидим долго-долго и оба молчим.
Но ей трудно молчать. Хотя она обижена, но я вижу, как под ее толстым красным лбом ворочается тяжелая, беспомощная, неуклюжая мысль: что бы сказать еще?
- Дни теперь стали прибавляться, - говорит наконец она, смотря в окно.
- Что вы говорите?! Вот так штука. Скажите, вы намерены опубликовать это редкое наблюдение, еще неизвестное людям науки, или вы просто хотели заботливо предупредить меня об этом, чтобы я в дальнейшем знал, как поступать?
Она вскакивает на ноги и шумно отодвигает стул.
- Вы тяжелый грубиян, и больше ничего.
- Ну как же так - и больше ничего... У меня есть еще другие достоинства и недостатки... Да я и не грубиян вовсе. Зачем вы сочли необходимым сообщить мне, что дни прибавляются? Все, вплоть до маленьких детей, хорошо знают об этом. Оно и по часам видно, и по календарю, и по лампам, которые зажигаются позднее.
Тетка плачет, тряся жирным плечом.
Я одеваюсь и выхожу из дому.
На улице
Навстречу мне озабоченно и быстро шагает чиновник Хрякин, торопящийся на службу.
Увидев меня, он расплывается в изумленной улыбке (мы встречаемся с ним каждый день), быстро сует мне руку, бросает на ходу:
- Как поживаете, что поделываете?
И делает движение устремиться дальше. Но я задерживаю его руку в своей, делаю серьезное лицо и говорю:
- Как поживаю? Да вот я вам сейчас расскажу... Хотя особенного в моей жизни за это время ничего не случилось, но есть все же некоторые факты, которые вас должны заинтересовать... Позавчера я простудился, думал, что-нибудь серьезное - оказывается, пустяки... Поставил термометр, а он...
Чиновник Хрякин тихонько дергает свою руку, думая освободиться, но я сжимаю ее и продолжаю монотонно, с расстановкой, смакуя каждое слово:
- Да... Так о чем я, бишь, говорил... Беру зеркало, смотрю в горло - красноты нет... Думаю, пустяки - можно пойти гулять. Выхожу... Выхожу это я, вижу, почтальон повестку несет. Что за шум, думаю... От кого бы это? И можете вообразить...
- Извините, - страдальчески говорит Хрякин, - мне нужно спешить...
- Нет, ведь вы же заинтересовались, что я поделываю. А поделываю я вот что... Да. На чем я остановился? Ах, да... Что поделываю? Еду я вчера к Кокуркину, справиться насчет любительского спектакля - встречаю Марью Потаповну. "Приезжайте, - говорит, - завтра к нам..."
Хрякин делает нечеловеческое усилие, вырывает из моей руки свою, долго трясет слипшимися пальцами и бежит куда-то вдаль, толкая прохожих...
Я рассеянно иду по тротуару и через минуту натыкаюсь на другого знакомого - Игнашкина.
Игнашкин никуда не спешит.
- Здравствуйте. Что новенького?
- А как же, - говорю, вздыхая. - Везувий вчера провалился. Читали?
- Да? Вот так штука. А я вчера в клубе был, семь рублей выиграл. Курите?
- Нет, не курю.
- Счастливый человек. Деньги все собираете?
- Нет, так.
- По этому поводу существует...
- Хорошо! Знаю. Один другому говорит: "Если бы вы не курили, а откладывали эти деньги, был бы у вас свой домик". А тот его спрашивает: "А вы курите?" - "Нет". - "Значит, есть домик?" - "Нет". - "Ха-ха!" Да?
- Да, я именно этот анекдот и хотел рассказать. Откуда вы догадались?..
Я его перебиваю:
- Как поживаете?
- Ничего себе. Вы как?
- Спасибо. До свидания. Заходите.
- Зайду. До свиданья. Спасибо.
Я смотрю с отвращением на его спокойное, дремлющее лицо и говорю:
- А вы счастливый человек, чтоб вас черти побрали!
- Почему - черти побрали?
- Такой анекдот есть. До свиданья. Заходите.
- Спасибо, зайду. Кстати, знаете новый армянский анекдот?
- Знаю, знаю, очень смешно. До свиданья, до свиданья.
Перед лицом смерти
В этот день я был на поминальном обеде.
Стол был уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы ее казалось больше, чем на самом деле.
Ко мне подошла вдова, прижимая ко рту платок.
- Слышали? Какое у меня несчастие-то... Конечно, я слышал... Иначе бы я здесь не был и не молился бы, когда отпевали покойника.
- Да, да...
Я хочу спросить долго ли мучился покойник, и указать вдове на то полное риска и опасности обстоятельство, что все мы под Богом ходим, но вместо этого говорю:
- Зачем вы держите платок у рта? Ведь слезы текут не оттуда, а из глаз?
Она внимательно смотрит на меня и вдруг спохватывается:
- Водочки? Колбаски? Помяните дорогого покойника.
И сотрясается от рыданий...
Дама в лиловом тоже плачет и говорит ей:
- Не надо так! Пожалейте себя... Успокойтесь.
- Нет!!! Не успо-о-о-коюсь!! Что ты сделал со мной, Иван Семеныч?!
- А что он с вами сделал? - с любопытством осведомляюсь я.
- Умер!
- Да, - вздыхает сивый старик в грязном сюртуке. - Юдоль. Жил, жил человек да и помер.
- А вы чего бы хотели? - сумрачно спрашиваю я.
- То есть? - недоумевает сивый старик.
- Да так... Вот вы говорите - жил, жил да и помер! Не хотели ли вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе... или в корову из молочной фермы?
Старик неожиданно начинает смеяться полузадушенным дробненьким смешком.
Я догадываюсь: очевидно, его пригласили из милости, очевидно, он считает меня одним из распорядителей похорон и, очевидно, боится, чтобы я его не прогнал.
Я одобряюще жму его мокрую руку. Толстый господин утирает слезы (сейчас он отправил в рот кусок ветчины с горчицей) и спрашивает:
- А сколько дорогому покойнику было лет?
- Шестьдесят.
- Боже! - качает головой толстяк. - Жить бы ему еще да жить.
Эта классическая фраза рождает еще три классические фразы:
- Бог дал - Бог и взял! - профессиональным тоном заявляет лохматый священник.
- Все под Богом ходим, - говорит лиловая женщина.
- Как это говорится: все там будем, - шумно вздыхая, соглашаются два гостя сразу.
- Именно - "как это говорится", - соглашаюсь я. - А я, в сущности, завидую Ивану Семенычу!
- Да, - вздыхает толстяк. - Он уже там!
- Ну, там ли он - это еще вопрос... Но он не слышит всего того, что приходится слышать нам.
Толстяк неожиданно наклоняется к моему уху:
- Он и при жизни мало слышал... Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его со всеми приказчиками, тово... Слышали?
Так мы, глупые, пошлые люди, х.оронили нашего товарища - глупого, пошлого человека.
Веселье
В этот день я, кроме всего, и веселился: попал на вечеринку к Кармалеевым.
Семь человек окружали бледную, истощенную несбыточными мечтами барышню и настойчиво наступали на нее.
- Да спойте!
- Право же, не могу...
- Да спойте!
- Уверяю вас, я не в голосе сегодня!
- Да спойте!
- Я не люблю, господа, заставлять себя просить, но...
- Да спойте!
- Говорю же - я не в голосе...
- Да ничего! Да спойте!
- Что уж с вами делать, - засмеялась барышня. - Придется спеть.
Сколько в жизни ненужного: сначала можно было подумать, что просившие очень хотели барышниного пения, а она не хотела петь... На самом же деле было наоборот: никто не добивался ее пения, а она безумно, истерически хотела спеть своим скверным голосом плохой романс. Этим и кончилось.
Когда она пела, все шептались и пересмеивались, но на последней ноте притихли и сделали вид, что поражены ее талантом настолько, что забыли даже зааплодировать.
"Сейчас, - подумал я, - все опомнятся и будут аплодировать, приговаривая: "Прелестно! Ах, как вы, душечка, поете..."
Я воспользовался минутой предварительного оцепенения, побарабанил пальцами по столу и задушевным голосом сказал:
- Да-а... Неважно, неважно. Слабовато. Вы действительно, вероятно, не в голосе.
Все ахнули. Я встал, пошел в другую комнату и наткнулся там на другую барышню. Лицо у нее было красивое, умное, и это был единственный человек, с которым я отдохнул.
- Давайте поболтаем, - предложил я, садясь. - Вы умная и на многое не обидитесь. Сколько здесь вас, барышень?
Она посмотрела на меня смеющимся взглядом:
- Шесть штук.
- И все хотят замуж?
- Безумно.
- И все в разговоре заявляют, что никогда, никогда не выйдут замуж?
- А то как же... Все.
- И обирать будут мужей и изменять им - все?
- Если есть темперамент - изменят, нет его - только обдерут мужа.
- И вы тоже такая?
- И я.
В комнате никого, кроме нас, не было. Я обнял милую барышню крепко, и благодарно поцеловал ее, и ушел от Кармалеевых немного успокоенный.
Перед сном
Дома жена встретила меня слезами:
- Зачем ты обидел тетку утром?
- А зачем она разговаривает?!
- Нельзя же все время молчать...
- Можно. Если сказать нечего.
- Она старая. Старость нужно уважать.
- У нас есть старый ковер. Ты велишь прислуге каждый день выбивать палкой из него пыль. Позволь мне это сделать с теткой. Оба старые, оба глупы, оба пыльные.
Жена плачет, и день мой заканчивается последней, самой классической фразой:
- Все вы, мужчины, одинаковы.
Ложусь спать.
- Бог! Хотя ты пожалей человека и пошли ему хороших-хороших, светлых-светлых снов!..
Утром, когда жена еще спит, я выхожу в столовую и пью с жениной теткой чай. Тетка - глупая, толстая женщина - держит чашку, отставив далеко мизинец правой руки, что кажется ей крайне изящным и светски изнеженным жестом.
- Как вы нынче спали? - спрашивает тетка, желая отвлечь мое внимание от десятого сдобного сухаря, который она втаптывает ложкой в противный жидкий чай.
- Прекрасно. Вы всю ночь мне грезились.
- Ах ты господи! Я серьезно вас спрашиваю, а вы все со своими неуместными шутками.
Я задумчиво смотрю в ее круглое обвислое лицо.
- Хорошо. Будем говорить серьезно... Вас действительно интересует, как я спал эту ночь? Для чего это вам? Если я скажу, что спалось неважно - вас это опечалит и угнетет на весь день? А если я хорошо проспал - ликованию и душевной радости вашей не будет пределов?.. Сегодняшний день покажется вам праздником, и все предметы будут окрашены отблеском веселого солнца и удовлетворенного сердца?
Она обиженно отталкивает от себя чашку.
- Я вас не понимаю...
- Вот это сказано хорошо, искренне. Конечно, вы меня не понимаете... Ей-Богу, лично против вас я ничего не имею... простая вы, обыкновенная тетка... Но когда вам нечего говорить - сидите молча. Это так просто. Ведь вы спросили меня о прошедшей ночи без всякой надобности, даже без пустого любопытства... И если бы я ответил вам: "Благодарю вас, хорошо", - вы стали бы мучительно выискивать предлог для дальнейшей фразы. Вы спросили бы: "А Женя еще спит?" - хотя вы прекрасно знаете, что она спит, ибо она спит так каждый день и выходит к чаю в двенадцать часов, что вам, конечно, тоже известно...
Мы сидим долго-долго и оба молчим.
Но ей трудно молчать. Хотя она обижена, но я вижу, как под ее толстым красным лбом ворочается тяжелая, беспомощная, неуклюжая мысль: что бы сказать еще?
- Дни теперь стали прибавляться, - говорит наконец она, смотря в окно.
- Что вы говорите?! Вот так штука. Скажите, вы намерены опубликовать это редкое наблюдение, еще неизвестное людям науки, или вы просто хотели заботливо предупредить меня об этом, чтобы я в дальнейшем знал, как поступать?
Она вскакивает на ноги и шумно отодвигает стул.
- Вы тяжелый грубиян, и больше ничего.
- Ну как же так - и больше ничего... У меня есть еще другие достоинства и недостатки... Да я и не грубиян вовсе. Зачем вы сочли необходимым сообщить мне, что дни прибавляются? Все, вплоть до маленьких детей, хорошо знают об этом. Оно и по часам видно, и по календарю, и по лампам, которые зажигаются позднее.
Тетка плачет, тряся жирным плечом.
Я одеваюсь и выхожу из дому.
На улице
Навстречу мне озабоченно и быстро шагает чиновник Хрякин, торопящийся на службу.
Увидев меня, он расплывается в изумленной улыбке (мы встречаемся с ним каждый день), быстро сует мне руку, бросает на ходу:
- Как поживаете, что поделываете?
И делает движение устремиться дальше. Но я задерживаю его руку в своей, делаю серьезное лицо и говорю:
- Как поживаю? Да вот я вам сейчас расскажу... Хотя особенного в моей жизни за это время ничего не случилось, но есть все же некоторые факты, которые вас должны заинтересовать... Позавчера я простудился, думал, что-нибудь серьезное - оказывается, пустяки... Поставил термометр, а он...
Чиновник Хрякин тихонько дергает свою руку, думая освободиться, но я сжимаю ее и продолжаю монотонно, с расстановкой, смакуя каждое слово:
- Да... Так о чем я, бишь, говорил... Беру зеркало, смотрю в горло - красноты нет... Думаю, пустяки - можно пойти гулять. Выхожу... Выхожу это я, вижу, почтальон повестку несет. Что за шум, думаю... От кого бы это? И можете вообразить...
- Извините, - страдальчески говорит Хрякин, - мне нужно спешить...
- Нет, ведь вы же заинтересовались, что я поделываю. А поделываю я вот что... Да. На чем я остановился? Ах, да... Что поделываю? Еду я вчера к Кокуркину, справиться насчет любительского спектакля - встречаю Марью Потаповну. "Приезжайте, - говорит, - завтра к нам..."
Хрякин делает нечеловеческое усилие, вырывает из моей руки свою, долго трясет слипшимися пальцами и бежит куда-то вдаль, толкая прохожих...
Я рассеянно иду по тротуару и через минуту натыкаюсь на другого знакомого - Игнашкина.
Игнашкин никуда не спешит.
- Здравствуйте. Что новенького?
- А как же, - говорю, вздыхая. - Везувий вчера провалился. Читали?
- Да? Вот так штука. А я вчера в клубе был, семь рублей выиграл. Курите?
- Нет, не курю.
- Счастливый человек. Деньги все собираете?
- Нет, так.
- По этому поводу существует...
- Хорошо! Знаю. Один другому говорит: "Если бы вы не курили, а откладывали эти деньги, был бы у вас свой домик". А тот его спрашивает: "А вы курите?" - "Нет". - "Значит, есть домик?" - "Нет". - "Ха-ха!" Да?
- Да, я именно этот анекдот и хотел рассказать. Откуда вы догадались?..
Я его перебиваю:
- Как поживаете?
- Ничего себе. Вы как?
- Спасибо. До свидания. Заходите.
- Зайду. До свиданья. Спасибо.
Я смотрю с отвращением на его спокойное, дремлющее лицо и говорю:
- А вы счастливый человек, чтоб вас черти побрали!
- Почему - черти побрали?
- Такой анекдот есть. До свиданья. Заходите.
- Спасибо, зайду. Кстати, знаете новый армянский анекдот?
- Знаю, знаю, очень смешно. До свиданья, до свиданья.
Перед лицом смерти
В этот день я был на поминальном обеде.
Стол был уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы ее казалось больше, чем на самом деле.
Ко мне подошла вдова, прижимая ко рту платок.
- Слышали? Какое у меня несчастие-то... Конечно, я слышал... Иначе бы я здесь не был и не молился бы, когда отпевали покойника.
- Да, да...
Я хочу спросить долго ли мучился покойник, и указать вдове на то полное риска и опасности обстоятельство, что все мы под Богом ходим, но вместо этого говорю:
- Зачем вы держите платок у рта? Ведь слезы текут не оттуда, а из глаз?
Она внимательно смотрит на меня и вдруг спохватывается:
- Водочки? Колбаски? Помяните дорогого покойника.
И сотрясается от рыданий...
Дама в лиловом тоже плачет и говорит ей:
- Не надо так! Пожалейте себя... Успокойтесь.
- Нет!!! Не успо-о-о-коюсь!! Что ты сделал со мной, Иван Семеныч?!
- А что он с вами сделал? - с любопытством осведомляюсь я.
- Умер!
- Да, - вздыхает сивый старик в грязном сюртуке. - Юдоль. Жил, жил человек да и помер.
- А вы чего бы хотели? - сумрачно спрашиваю я.
- То есть? - недоумевает сивый старик.
- Да так... Вот вы говорите - жил, жил да и помер! Не хотели ли вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе... или в корову из молочной фермы?
Старик неожиданно начинает смеяться полузадушенным дробненьким смешком.
Я догадываюсь: очевидно, его пригласили из милости, очевидно, он считает меня одним из распорядителей похорон и, очевидно, боится, чтобы я его не прогнал.
Я одобряюще жму его мокрую руку. Толстый господин утирает слезы (сейчас он отправил в рот кусок ветчины с горчицей) и спрашивает:
- А сколько дорогому покойнику было лет?
- Шестьдесят.
- Боже! - качает головой толстяк. - Жить бы ему еще да жить.
Эта классическая фраза рождает еще три классические фразы:
- Бог дал - Бог и взял! - профессиональным тоном заявляет лохматый священник.
- Все под Богом ходим, - говорит лиловая женщина.
- Как это говорится: все там будем, - шумно вздыхая, соглашаются два гостя сразу.
- Именно - "как это говорится", - соглашаюсь я. - А я, в сущности, завидую Ивану Семенычу!
- Да, - вздыхает толстяк. - Он уже там!
- Ну, там ли он - это еще вопрос... Но он не слышит всего того, что приходится слышать нам.
Толстяк неожиданно наклоняется к моему уху:
- Он и при жизни мало слышал... Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его со всеми приказчиками, тово... Слышали?
Так мы, глупые, пошлые люди, х.оронили нашего товарища - глупого, пошлого человека.
Веселье
В этот день я, кроме всего, и веселился: попал на вечеринку к Кармалеевым.
Семь человек окружали бледную, истощенную несбыточными мечтами барышню и настойчиво наступали на нее.
- Да спойте!
- Право же, не могу...
- Да спойте!
- Уверяю вас, я не в голосе сегодня!
- Да спойте!
- Я не люблю, господа, заставлять себя просить, но...
- Да спойте!
- Говорю же - я не в голосе...
- Да ничего! Да спойте!
- Что уж с вами делать, - засмеялась барышня. - Придется спеть.
Сколько в жизни ненужного: сначала можно было подумать, что просившие очень хотели барышниного пения, а она не хотела петь... На самом же деле было наоборот: никто не добивался ее пения, а она безумно, истерически хотела спеть своим скверным голосом плохой романс. Этим и кончилось.
Когда она пела, все шептались и пересмеивались, но на последней ноте притихли и сделали вид, что поражены ее талантом настолько, что забыли даже зааплодировать.
"Сейчас, - подумал я, - все опомнятся и будут аплодировать, приговаривая: "Прелестно! Ах, как вы, душечка, поете..."
Я воспользовался минутой предварительного оцепенения, побарабанил пальцами по столу и задушевным голосом сказал:
- Да-а... Неважно, неважно. Слабовато. Вы действительно, вероятно, не в голосе.
Все ахнули. Я встал, пошел в другую комнату и наткнулся там на другую барышню. Лицо у нее было красивое, умное, и это был единственный человек, с которым я отдохнул.
- Давайте поболтаем, - предложил я, садясь. - Вы умная и на многое не обидитесь. Сколько здесь вас, барышень?
Она посмотрела на меня смеющимся взглядом:
- Шесть штук.
- И все хотят замуж?
- Безумно.
- И все в разговоре заявляют, что никогда, никогда не выйдут замуж?
- А то как же... Все.
- И обирать будут мужей и изменять им - все?
- Если есть темперамент - изменят, нет его - только обдерут мужа.
- И вы тоже такая?
- И я.
В комнате никого, кроме нас, не было. Я обнял милую барышню крепко, и благодарно поцеловал ее, и ушел от Кармалеевых немного успокоенный.
Перед сном
Дома жена встретила меня слезами:
- Зачем ты обидел тетку утром?
- А зачем она разговаривает?!
- Нельзя же все время молчать...
- Можно. Если сказать нечего.
- Она старая. Старость нужно уважать.
- У нас есть старый ковер. Ты велишь прислуге каждый день выбивать палкой из него пыль. Позволь мне это сделать с теткой. Оба старые, оба глупы, оба пыльные.
Жена плачет, и день мой заканчивается последней, самой классической фразой:
- Все вы, мужчины, одинаковы.
Ложусь спать.
- Бог! Хотя ты пожалей человека и пошли ему хороших-хороших, светлых-светлых снов!..
